XIV Читая, мы должны поклоняться Богу истины. Мы открываем свое сердце словам, говорящим о сотворенном бытии и о Бытии высшем, о Боге. Кроме того, мы смиренно благоговеем перед теми, через кого Он возвестил нам истину. Чем больше мы выносим из книги, чем полнее откликаемся на сказанное в ней, не только умом, но всей своей внутренней сутью, чем глубже благодаря ей мы погружаемся в живительное размышление, молитву или даже созерцание, тем больше мы воздаем славу Богу. Иногда книги говорят с нами, как Бог, иногда - как человек, а иногда досаждают, как городской шум. Те, что говорят, как Бог, дают свет и мир, наполняют тишиной; с ними никогда не расстаются. Те, что говорят, как человек, хочется послушать еще раз. Те же, что досаждают, как городской шум, завораживают нас, держат в плену, утомляют и ничего не дают - ни мира, ни утешения, ни того, что хотелось бы помнить. Книга от Бога не развлекает, потому что говорит с властью. Книга от доброго человека согревает своим теплом; мы растем, находя в ней себя. Она учит познавать себя, присматриваясь к другим. Но иногда книга погружает в толпу, приводит в отчаяние тягостной пустотой, дразнит огнями ночных улиц, будоражит душу призрачными надеждами. Как ни значительна книга, как ни близка нам по духу, она никогда не заменит живого человека. Книга - только средство. Она приобщает нас к тем, кто сам был велик; кто был не просто одним из нас; кто носил в себе весь мир, а не только самого себя. Ум питает не идея, не слово, а истина, но не отвлеченная, не рассудочная. Истина, которую ищут духовные люди, - это и полнота, и реальность, и существование, и сущность. Ее принимают и любят. Она побуждает молиться и делать добро. Духовные люди ищут не «чего-то», а конкретную личность, Лик, Того, Чья сущность - существование. Они ищут Бога. Христос, Воплощенное Слово, есть Книга Жизни. В Нем мы читаем Бога.
XV Смирение - не невроз, а добродетель. Оно дает свободу для праведности, служения Богу, богопознания. Поэтому истинное смирение никогда не будет помехой ни настоящей праведности, ни полному самовыражению тех, кто живет по Божьей воле. Смирение дает свободу делать настоящее добро, разбивая наши иллюзии и уводя от того, что нам только казалось добром. Если же мы вялы, если мы бездействуем, идя наперекор здравому смыслу, то наше смирение - лишь маска для живущей в нас гордыни. Такое смирение лишает духовную жизнь ее корней и мешает нам предать себя Богу. Господи, Ты учил нас любить смирение, но мы не научились. Мы полюбили его оболочку - такое смирение, которое выставляет нас в лучшем свете. Иногда мы оглядываемся на себя, и нам кажется, что, «упражняясь в смирении», мы и впрямь очень милы. Будь мы смиренны, мы бы поняли, что это ложь! Господи, научи меня смирению, которое изобличило бы во мне ложь и притворство и непрестанно влекло бы к истине. Я вижу, что всё во мне отравлено фальшью. Научи же меня, Господи, стать настоящим. Потому и трудно смирение, что оно всегда несовершенно. О, если бы можно было смириться до конца! Но Ты ведь, Господи, был смиренным, а наше смирение - в том, что мы горды, и, зная всё о смирении, изнемогаем под его бременем и так мало в нем преуспеваем. Господи, как строг Ты в Своей милости! Ты и не можешь иначе. Милость Твоя должна быть строгой, ибо Истина Твоя непреложна. Мы тщимся стать настоящими, но чем больше трудимся, тем больше открываем притворства. Это ли милость, если Твой свет неумолимо низводит до отчаяния? Но нет, Ты рождаешь во мне не отчаяние, а смирение. Истинное смирение в чем-то сродни отчаянию: отчаявшись в себе самом, я надеюсь только на Тебя. Чего не вынесешь ради того, чтобы попасть в этот мрак!
XVI Колокола напоминают нам о том, что только Бог благ и мы принадлежим Ему, а не миру. Для того они и звонят. Они врываются в жизнь, изобличая ее суетность и напоминая, что в этом мире всё преходяще. Они говорят о свободе, забытой за делами и сиюминутными хлопотами. Они возвещают наше родство с Богом, пребывающим на небесах. Они свидетельствуют о том, что мы - воистину Его храм, и зовут примириться с Ним в своем сердце. О том же сказано и в евангельском отрывке о Марфе и Марии, который читают при освящении церковного колокола. Колокола говорят: ваши дела не главное! Успокойтесь в Боге и радуйтесь, ибо мир сей - только прообраз, залог грядущего мира, а вечность обещана тем, кто не привязан к преходящему. Мы веками вещаем с великих колоколен, говорят они. Мы обращались к святым, отцам вашим. Как и вас, мы звали их к святости. Какими же словами? Мы не просто говорили: «Будьте хорошими, ходите в церковь», - или: «Соблюдайте заповеди». Мы говорили: «Христос воскрес! Христос воскрес! Идите сюда! Бог благ; спасение близко! Спастись нетрудно, ибо Господь нас любит!». Наша весть звучит для всех - для тех, кто пришел к Богу, и для тех, кто не пришел. Наша песнь совершенна, как совершен Отец наш Небесный. Как и Он, мы изливаем любовь на всех*.
XVII Подобно Адаму, который дал имена животным, мы должны дать имена вещам, разделяющим с нами безмолвие. Но будем осторожны - мы можем потревожить их одиночество, как, впрочем, и свое собственное. Вещи обитают в тишине, и тишина обитает в них. Называя вещи, мы познаем их тишину, придаем ей форму. Тишина реальна в тех, кто хранит безмолвие. Она становится их сутью. Поэтому, давая им имя, мы даем его тишине. Это - акт благоговения. Слова молитвы возносят всё сущее к Богу. Магические же заклинания унижают его безмолвие и святость. Они отрывают сущее от Бога, пытаются овладеть им. Магия попирает Божие молчание, рядясь под него. Она - зло, самозванно водворившееся на Божием престоле и предлагающее себя вместо Бога. Что же может подменить собой Того, Кто есть? Только то, чего нет; то, что «не есть». Но эта подмена лишь утверждает Сущее. Уберите «не», и получите просто «ЕСТЬ». В молчании Божием мы побеждаем магию, разоблачаем то, чего нет; сознаем, что Тот, КТО ЕСТЬ, ближе к нам, чем это «не есть», норовящее встать между Ним и нами. Бог присутствует там, где присутствую я. Если есть я, есть и Он. Зная, что я есть, погружаясь в себя, в неопределимое «есмь», я открываю свое самое глубокое «я». Оттуда, из этого центра, я приобщаюсь к бесконечному «Аз Есмь», к имени Вседержителя.Познавая себя в безмолвии, я не копаюсь в себе, а проникаю в тайну неуловимого для слов и понятий истинного «я», своего лика. Тем самым я приобщаюсь к молчанию Бога, Его «Я». Благодать Христова приобщает меня к «привитому слову» (insitum verbum**), живущему во мне Христу. Vivit in me Christus***. Это приобщение в любви дает знание, дает опыт - сокровенный, непостижимый, но несказанно достоверный. «Зная» во мраке веры, просвещенной духовным ведением, что мы - дети Божии в Сыне Божием, мы постигаем великую тайну нашего пребывания в Боге и Его пребывания в нас. Сами не ведая как, мы проникаем в приводящую в трепет драгоценную истину, что Бог извел нас из Себя, из бездны Своего неисчерпаемого Бытия; что Он облек нас светом истины, очистил огнем любви, соединил силою Креста со Своим возлюбленным Сыном. «Сотворим человека по образу Нашему и по подобию Нашему» (Быт 1, 26). «Из чрева прежде денницы подобно росе рождение Твое» (Пс 110, 3). Великий Боже, Отец всего сущего, Твой неиссякаемый свет для меня - мрак, а беспредельность - пустота; Ты любишь меня в Себе и из Себя вызвал меня к жизни. Я - преходящее отражение Твоей вечной и неистощимой реальности. Если бы Ты не держал меня в Сердце Твоего возлюбленного Сына, я не познал бы Тебя, потерял бы Тебя во мраке, исчез в пустоте. Отче, Тебя неведомого люблю, к Тебе невидимому припадаю; согрешил пред Тобою, но Тебе предаю себя, потому что Ты любишь во мне Своего возлюбленного Сына. Ты видишь и обнимаешь Его во мне, потому что Он стал во всём мне подобным - добровольно, из любви, возведшей Его на Крест ради меня. Как Иаков в одеждах Исава, я прихожу к Тебе, облекшись в Иисуса Христа, в Его драгоценную Кровь. И Ты, Отче, пожелав быть незрячим, остаешься во мраке великой тайны - откровении Твоей любви. Ты простираешь над моей головой Свои руки, благословляя меня, как и Твоего единственного Сына. Ты восхотел видеть меня только в Нем. Для Тебя я реальнее, чем для себя, ведь мое греховное «я» - еще не я сам; не то, что Ты обо мне задумал, а то, что я задумал о себе. Ныне, Отче, я отрекаюсь от себя и прихожу к Тебе в «Я» Твоего Сына. Его Святое Сердце овладело мной и очистило меня от грехов. Он приводит меня к Тебе. Куда? В святилище Своего Сердца, которое - Твой чертог, Твой храм, то Небо, где Тебе поклоняются святые.
XVIII Я должен позвать по имени Того, Кому поклоняюсь, с Кем вместе безмолвствую, ибо и Он произносит в Своем безмолвии мое имя. Он один знает меня таким, каким я знаю Его. В тот миг, когда Он позовет «Сын мой», я открываю, что Он - «мой Отец». Во мне это - действие, в Нем - Ипостась. Действие во мне - это движение во мне Его Лица, Его Духа, Его Любви. Двигаясь, Он увлекает за Собой и меня, и я оживаю; я пробуждаюсь, понимая, что «я есмь», и взываю: «Авва, Отче». Но я не отец себе и не могу из пустоты молчания окликнуть себя: «Сыне». Я не могу ощутить близость Божию, разбудив самого себя. Обращаясь к себе, я слышу только мертвое эхо. Я не проснусь, пока меня не позовет из мрака Тот, в Ком мой свет. Из мертвых восставляет только имеющий в Себе Жизнь. Пока Он не зовет меня, я мертв и мое молчание - молчание смерти. Но стоит Ему произнести мое имя, как мое молчание наполняется неиссякаемой жизнью. Я знаю, что я есмь, и мое открытое Отцу сердце вторит Ему эхом вечности. Моя жизнь в том, чтобы слушать; Его - в том, чтобы говорить. Мое спасение - слышать и откликаться. Поэтому я должен жить в тишине. Мое спасение - в безмолвии. Моя душа и души других людей - вот угодная Богу жертва. Душа посвящена Богу, если внимает Ему вся целиком. Поэтому мое безмолвие, освобождая меня от вещей этого мира, посвящает Богу и их, и мою собственную душу. Эта жертва угодна Богу. О, если бы я и других смог научить тому же безмолвию! Богопознание выше всесожжений*. Внутреннее безмолвие недостижимо без милосердия и смирения. Обыденные представления этого не вмещают. Вот почему все взыскующие святости кажутся такими странными. Подойдя к ним с привычной меркой, мы скоро поймем, что ошиблись. Святые - вне наших мерок и бывают только сами собой. Их любит Бог. Он один знает их тайну, слишком сокровенную, чтобы открыть ее кому-то еще. Люди же обычно не платят святым ни любовью, ни уважением. Сколько бы мы ни узнавали о святых, прежде и превыше всего мы почитаем в них тайну целомудрия**, тайну жизни, сокрытой в Боге***.
XIX «Выслушаем сущность всего: бойся Бога и заповеди Его соблюдай, потому что в этом всё для человека» (Екк 12, 13). «Высоту неба и широту земли, и бездну и премудрость кто исследует?» (Сир 1, 3). «Полнота премудрости - бояться Господа; она напояет их от плодов своих» (Сир 1, 16). «Венец премудрости - страх Господень, произращающий мир и невредимое здравие» (Сир 1, 18). «Сын мой! Если ты пожелаешь ее, то научишься, и если предашься ей душою твоею, то будешь ко всему способен» (Сир 6, 33).Бог, приведший нас в бытие и вызвавший к жизни, обитает в глубинах нашей души. Но просто углубляясь в себя, мы еще не находим Бога. Повелевая жить, Бог дает заповеди. Он хочет, чтобы мы жили не как придется, а правильно, в конечном счете - в Нем. Он хочет, чтобы мы были совершенны*. О законе жизни говорит нам наша совесть, которую Бог поместил где-то глубоко внутри нас. Идя наперекор этому закону, а тем самым и воле Божией, человек по-настоящему и не живет. Свет совести - всё для человека. С ним он живет в Боге и Богом. Без этого света он поступает беззаконно, оскверняет себя, лжет себе и выставляет Бога лжецом. Грех извращает истину Божию и неотступно ведет к идолопоклонству. Больная совесть - это ложный бог, который ничего не говорит, потому что он нем, и ничего не делает, потому что он бессилен. Это маска, сквозь которую мы сами себе прорекаем, лжепророчествуем. Сквозь нее мы говорим себе то, что хотим услышать, заменяем «истину Божию ложью» (Рим 1, 25). Начало премудрости - страх Господень**. Премудрость - это познание Истины в ее сокровенной сути. Это живое приобщение к Истине, доступное праведной душе. Премудрость знает Бога в нас и нас в Боге. Приближает к ней страх солгать Богу и самому себе. Этот страх оттого, что мы уже солгали и повергли свою жизнь к ногам ложного бога. Мы ведь и в самом деле лжецы, и нет никого, кто без греха. Мы все лгали Богу. «Бог верен, а всякий человек лжив» (Рим 3, 4). Поэтому страх Господень, или начало премудрости - это признание, что «обман в правой руке моей» (Ис 44, 20). «Если говорим, что не имеем греха, - обманываем самих себя, и истины нет в нас... Если говорим, что мы не согрешили, то представляем Его лживым, и слова Его нет в нас» (1 Ин 1, 8.10). Иначе говоря, начало премудрости - в исповедании грехов. Покаяние привлекает к нам милость Божию и открывает нашу совесть для света Его истины, без которого мы обречены на грех. Через покаяние душа познает силу благодати, а воля начинает подчиняться разуму, просвещенному истиной. Проблему жизни решает сама жизнь. Пока мы исследуем и рассуждаем, мы еще не живем, а наши рассуждения просто висят в воздухе. До цели доходит только тот, кто, упав, поднимается и идет снова.
I Любить уединение - не значит искать его, перебираясь с место на место. Мы одиноки по сaмой своей сути, и другими не будем. Поняв это, мы перестанем держаться за внешнее и найдем то, что искали. Тогда уединение из желаемого станет действительным. Наш новый опыт непременно породит в нас и новую, еще не утоленную - и едва ли утолимую - жажду «совершенного уединения». Поймем это правильно: внешнее совершенство недосягаемо, поэтому, проявив к нему чрезмерное рвение, мы потеряем и то малое, что имеем. Тоска и растерянность - неизменные спутники уединения, и с этим надо смириться. Уединение - не безумная гонка, а смиренное согласие, приобщающее нас к той беспредельной реальности, которой мы будто бы уже обладаем, но которая все еще остается лишь «возможностью», предметом надежды. Только после смерти, поднявшись на небеса, отшельник ясно увидит, что возможное было явью, но он этого не знал, ибо в своем уединении жил чистой надеждой, чаял обладания Богом, и ничем иным.
II Господи Боже мой, я не знаю, куда иду. Я не вижу перед собой дороги и не знаю толком, куда она приведет. Не знаю я и самого себя, - ведь я только думаю, что творю Твою волю, и может оказаться, что это совсем не так. Но я верю, что Тебе угодно само стремление угодить Тебе. Надеюсь, что сохраню его во всяком деле и не отступлю. Знаю, что если я устою, Ты проведешь меня верным путем, хотя сам я не буду знать, как я шел. Буду верить Тебе и тогда, когда мне покажется, что я пропал и брошен в тени смертной. Не убоюсь, потому что Ты всегда со мной и никогда не оставишь меня на погибель.
III В наш век всё вырастает в «проблему». Мы живем в эпоху тревоги, на которую сами себя обрекли. Она не навязана нам извне. Мы сами порождаем ее, навязываем миру и друг другу. Поэтому и святость в наш век - это переход от тревоги туда, где ее нет, а вернее - дарованное Богом умение оставаться безмятежным среди треволнений. Макс Пикар, видимо, схватил здесь самую суть. «Надо уметь жить в безмолвии, - писал он, - которое так примиряет наши внутренние противоречия, что те перестают быть проблемой, хотя и не исчезают» («Мир тишины»). Человеческая душа соткана из противоречий. Но когда мы копаемся в себе вместо того, чтобы пребывать в молчании, эти противоречия делаются неотступными и неразрешимыми. Мы стремимся разрешить их все, но это не наш путь. Нам надо жить с ними, устремляясь вверх, к тем ценностям, в сравнении с которыми все наши внутренние противоречия просто ничтожны. В молчании - тайна святости. Святые черпают силу в тишине и надежде (ср. Ис 30, 15)*.Пока уединение было проблемой, я его не находил. Когда же проблемы не стало, я понял, что нашел его и что всё это время оно было где-то рядом. Но одного внутреннего уединения недостаточно, поэтому проблема отчасти осталась. Я потратил много сил, чтобы войти в себя, но уединение должно быть полным, явным. Оно должно приобщать к чему-то большему, чем мир, к Самомy Бытию, в чьем глубоком покое обретаешь Бога. Мы помещаем слова между нами и миром. Даже Бог стал отвлеченным понятием в никому не принадлежащем краю человеческой речи, которая больше не приобщает к реальности. Живя уединенно и молчаливо, мы проходим за дымовую завесу слов, которая стоит между нами и миром, лицом к лицу встречаем обнаженную суть вещей. Мы видим, что пугавшая нас нагота больше не смущает и не страшит, потому что прикрыта приветливым, излучающим любовь безмолвием. Нам становится близко всё, что слова разлагали по полкам, брали под контроль и даже унижали, не умея вместить. Молчание учит познавать мир, почитая в нем то, что осквернено словами. Живя уединенно и храня благоговение перед окружающим нас миром, мы рано или поздно подберем для него немного добрых слов, черпая их из тишины, этой матери Истины. Слова стоят где-то на грани между молчанием вещей и молчанием души, между тишиной мира и тишиной Бога. Познав мир в его безмолвии, мы больше не доверяем речи, которая не вмещает сущего, а слова больше не отделяют нас ни от творения, ни от людей, ни от Бога, ни от нас самих. Выраженная в слове истина оживает во внутренней тишине, делаясь тихим, приводящим в трепет присутствием Слова. А потом снова тонет в безмолвии, погружая нас в тишину Божественную. Или иначе - когда речь отступает, как волна, Бог во всем Своем великолепии остается в нас, подобно выброшенной морем жемчужине.
IV Тот, кто не думает больше, как жить, а просто живет, понимает, что нашел свое призвание. Бывает, что один не находит себе места, пока не уединится, а другой, уединившись, становится всё беспокойнее и забывает, что надо жить. Первый из них призван к уединению, а второй - нет. Когда мы не на своем месте, помыслы отравляют нам жизнь. Иногда же они заставляют нас так потворствовать себе, что мы уже не слышим ни разумных доводов, ни голоса совести. Но вот мы вошли в полную меру своего призвания. Что тогда? Тогда всё будет - согласие, порядок, мир. Дела больше не мешают молитве, молитва - делам. Созерцание больше не особое «состояние», изымающее из привычного круга вещей, потому что Бог пронизывает Собой всё. И нет нужды объясняться ни перед кем, кроме Него.
V Божественную тишину надо искать не только в себе, но и в ближнем. Найдется ли хоть один человек, чьи рожденные в Боге слова вторили бы Божественной тишине в наших душах? Если нет, то мы еще замкнуты сами в себе, и Богу в нас тесно. Мы вмещаем Его, только когда, не покладая рук ищем, взываем к Нему в ночном мраке, снова и снова наклоняясь над бездной. Если же мы возомним, будто Его тишина водворилась в нас навсегда, ухватимся за нее и перестанем искать, то наше молчание станет мертвым. Тишина, в которой Бога больше не ищут, ничего о Нем не расскажет. Тишина, в которой не замечают, как Бог уходит, предвещает беду: Он может покинуть ее навсегда. Бога находят только тогда, когда ищут, а если опускают руки, Он делается неуловим. Его слышат, только когда надеются услышать. Если же Ему не внимают, полагая, что надежды сбылись, Он перестает говорить и Его тишина становится мертвой. Как бы мы ни распаляли себя, нам не удастся вдохнуть в нее жизнь.
VI Господи, не надмевалось сердце мое (Пс 130, 1). Гордыня, как и смирение, ищет внутренней тишины. Только смирение хочет получить ее от Бога, а гордыня подменяет ее натянутой невозмутимостью. Божественная тишина - это неиссякаемая Жизнь, тишина же гордыни - молчание смерти. Смирение ищет тишины не в пассивности, а в действии - размеренном, согласном со своей нищетой и беспомощностью перед Богом. Оно тянется к молитве и находит тишину за словами. А поскольку нам свойственно от слов переходить к молчанию, от молчания - к словам, то смирение во всяком деле молчаливо. Оно слушает даже тогда, когда само говорит. Говорит же оно так просто, кратко, скупо, что почти без усилий восходит к Божественной тишине. В сущности, оно вторит ей, как эхо, и стоит смирению заговорить, Божественная тишина уже с ним. Гордыня не покидает своих пределов, потому что боится потерять то, что для себя отвоевала. Дела любви нарушают ее безмолвие. Смирение же - само для себя тишина. Оно не ставит себя ни во что, выходит за пределы себя ради Бога, слушает ближнего, говорит с ним, никогда не теряя ни мира, ни тишины. Во всяком деле оно молчаливо, невозмутимо. Самый труд для него - покой. In omnibus requiem quesivi*. Тишину нарушает не речь, а стремление быть услышанным. Гордый навязывает тишину всем остальным, потому что хочет, чтобы слушали только его. Смиренный говорит для того, чтобы с ним самим заговорили. Он просит только милостыни, а попросив, слушает и ждет. В конце своего земного пути мы должны будем сказать, для чего мы жили, и молчание поможет нам найти нужные слова. Услышав слово веры, мы принимаем Христа, а потом в молчаливой надежде совершаем свое спасение. Но рано или поздно мы должны будем исповедать Его открыто - сначала перед людьми, а потом и перед всеми обитателями земли и неба. Растратив себя в празднословии, мы ничего не расслышим и никем не станем. В конце концов, когда от нас потребуется вся наша решимость, мы и вовсе лишимся языка, потому что без умолку говорили, не имея, что сказать. Молчание спасло бы нас от немоты. Оно ведь не самоцель. Вся наша жизнь - размышление о последнем, единственно важном шаге. И хотя мы размышляем в молчании, иногда приходится говорить, чтобы помочь людям сделать свой выбор. Тогда мы говорим о Христе и наши слова учат людей новому для них молчанию, молчанию Воскресения. В нем мы возрождаемся, крепнем, и наконец говорим о том, что некогда слышали. Я веровал и потому говорил (Пс 115, 1).
VII Когда молчание дарит мне свободу и я просто живу, а не примеряюсь к жизни, моя молитва становится совершенно иной. Меня ничто не отвлекает; моя жизнь и мое молчание делаются молитвой. Я погружен в тишину, которая рождает во мне молитву. Нищета и молчание собирают нас воедино и заживляют душевные раны. Нас ничто не отвлекает, пока мы нищи, пусты и заняты только Богом. Нищета не дает «растащить нас на части» («раз-влечь»). Если свет, который в тебе, - тьма...** Но что, если я кажусь «нищим», а сам втайне жажду духовного богатства? Что, если я храню молчание, притворяясь пустым, а на самом деле обхаживаю Бога и жду, когда Он обогатит меня новым опытом? Тогда я начну искать особых состояний и мне будет мешать буквально всё. Я начну отгораживаться от мира, боясь, как бы он не растащил меня на части. Я буду мешать сам себе. В довершение к этим бедам моя молитва станет для меня главной помехой, потому что замкнется на мне самом, на моем внутреннем богатстве. Снедаемый любопытством, я вкусил от древа Познания и потерял себя и Бога. Я стал богат и одинок, и ничто не может утолить мой голод. Чего бы я ни коснулся, всё приводит меня в смятение. Поэтому я ищу безмолвия, нищеты, одиночества, где всё, чего я касаюсь, становится молитвой, где молитва - это небо, птицы, гнущий деревья ветер. Ведь Бог есть всё во всём*. Но прежде всего я должен по-настоящему обнищать. Я должен быть доволен тем, что дал Бог, - настоящая нищета ждет милости ото всех, но более всего - от Бога, а мнимая - хочет быть самодостаточной, как ангелы. Настоящая нищета получает и благодарит, оставляя себе только самое необходимое. Мнимая - делает вид, что не нуждается ни в чем, как будто бы ничего не просит, но стремится овладеть всем сразу и ровным счетом ни за что не благодарит.
VIII Итак, если скажут вам: «Вот, Он в пустыне», - не выходите; «вот, Он в потаенных комнатах», - не верьте, ибо как молния исходит от востока и видна бывает даже до запада, так будет пришествие Сына Человеческого (Мф 24, 26-27). Христос внезапно придет в конце времен, и никто заранее не знает часа Его пришествия. Со Своими** же Он пребывает неотступно, но и они не знают заранее, когда именно Он их посетит. Где Он, там стараются быть и они. Как орлы, повинующиеся природному чутью, они собираются вокруг Христа, обретая Его на всякое время. Невозможно сказать наверняка, когда и как Христос явит Себя в конце мира. Точно так же невозможно знать, когда и как Он откроется ищущей Его душе. Одни уходили в пустыню, но не нашли Его. Другие уединялись, надеясь быть только с Ним, но Он покидал их. Обладать Им все равно, что обладать молнией. Как молния, Он сверкает, где хочет. Истинных созерцателей объединяет не пустыня и не одиночество, а умение быть там, где Христос. Но как они находят Христа? Особых приемов у них нет. Они находят Его по Его воле. Его Промысел вселяет в них благодать и так всё устраивает в их жизни, что они попадают именно туда, где могут быть с Ним. Но и тогда они не понимают, как это получилось и что же они, собственно, сделали. Человек остается с Богом один на один, едва только по-настоящему этого захочет. И не важно, где он - в деревне, в монастыре, в лесу или в городе. Как молния сверкает от востока до запада и, освещая весь горизонт, ударяет, куда хочет, так и безграничная Божественная свобода просвещает человека, вспыхивая в недрах его души. Тогда он понимает, что, хотя он еще в пути, он уже прибыл туда, куда стремился; все еще странствуя во времени, он предвкушает вечность: ведь даруемая в земной жизни благодать - это залог жизни во славе.
IX Гораздо лучше жить в Том, Кто беспределен, радуясь самой Его беспредельности, чем пытаться заключить Его в тесные пределы своего сердца. Бог бесконечно больше меня, и я не знал бы Его, если бы Он Сам не открылся мне. Смиряясь с этим, я пребуду в Его мире, войду в Его покой, и Он будет рядом со мной, во мне. Если же я стремлюсь познать Его, овладеть Им для себя, я иду наперекор и Ему, и самому себе. В конце концов Бог оставляет меня и я остаюсь один на один со своей тоской и тревогой. Тишина внешне однообразна. Но когда действительно молишься, находишь в ней новую и новую глубину, приобщаешься к вечности, в которой всё всегда ново. Пребывая в настоящем, здесь и сейчас, мы стоим у порога бытия, в глубины которого Отец посылает свет, истину, премудрость, мир. Так Он отражается в наших душах, сотворенных по Его образу и подобию.
Читая, мы должны поклоняться Богу истины. Мы открываем свое сердце словам, говорящим о сотворенном бытии и о Бытии высшем, о Боге. Кроме того, мы смиренно благоговеем перед теми, через кого Он возвестил нам истину. Чем больше мы выносим из книги, чем полнее откликаемся на сказанное в ней, не только умом, но всей своей внутренней сутью, чем глубже благодаря ей мы погружаемся в живительное размышление, молитву или даже созерцание, тем больше мы воздаем славу Богу. Иногда книги говорят с нами, как Бог, иногда - как человек, а иногда досаждают, как городской шум. Те, что говорят, как Бог, дают свет и мир, наполняют тишиной; с ними никогда не расстаются. Те, что говорят, как человек, хочется послушать еще раз. Те же, что досаждают, как городской шум, завораживают нас, держат в плену, утомляют и ничего не дают - ни мира, ни утешения, ни того, что хотелось бы помнить. Книга от Бога не развлекает, потому что говорит с властью. Книга от доброго человека согревает своим теплом; мы растем, находя в ней себя. Она учит познавать себя, присматриваясь к другим. Но иногда книга погружает в толпу, приводит в отчаяние тягостной пустотой, дразнит огнями ночных улиц, будоражит душу призрачными надеждами. Как ни значительна книга, как ни близка нам по духу, она никогда не заменит живого человека. Книга - только средство. Она приобщает нас к тем, кто сам был велик; кто был не просто одним из нас; кто носил в себе весь мир, а не только самого себя. Ум питает не идея, не слово, а истина, но не отвлеченная, не рассудочная. Истина, которую ищут духовные люди, - это и полнота, и реальность, и существование, и сущность. Ее принимают и любят. Она побуждает молиться и делать добро. Духовные люди ищут не «чего-то», а конкретную личность, Лик, Того, Чья сущность - существование. Они ищут Бога. Христос, Воплощенное Слово, есть Книга Жизни. В Нем мы читаем Бога.
