X Где бы я ни был, везде Тебя, Господи, любят и славят. В этом - моя единственная отрада. Стоящие кругом деревья действительно любят Тебя, несмотря на то, что Тебя не знают. Лилии и васильки всем своим видом показывают, что любят Тебя, хотя и не догадываются о Твоем присутствии. А темные облака неспешно плывут по небу, размышляя о Тебе. Они похожи на детей, которые, заигравшись, грезят, сами не зная о чем. Но не окружающим меня существам, а мне дано знать Тебя, ощущать Твое присутствие. Твоя любовь живет и во мне, и в них. Но только я сознаю это и порой мне делается не по себе. О, милующая и приводящая в трепет любовь! Ты дал ее. Если бы Ты не любил меня, мое сердце так и осталось бы пусто. Я некогда согрешил пред Тобой, но Ты любишь меня больше, чем все эти безгрешные существа. Я хожу под небесами, и Ты глядишь на меня, не вспоминая моих беззаконий; но я о них не забыл. Об одном прошу: чтобы, помня о них, я не страшился принять сердцем Твой дар, Любовь, которую Ты в меня вложил. Я приму его, потому что я мал и презрен. Приняв же, только крепче полюблю Тебя и прославлю Твою милость. Я помню, что я грешник, но кем бы я ни был, буду любить Тебя. Я знаю, что любовь драгоценна, потому что она Твоя, а не моя. Она и Тебе дорога, потому что исходит от Твоего Сына и усыновляет меня Тебе.
XI Тот, кто призван к уединению, всего себя вверяет безмолвию лесов, гор, моря или пустыни. Он пребывает в покое, пока встает солнце, наполняя тишину своим светом. Потом он молится, трудится до середины дня, отдыхает, а вечером, пока спускается ночь и безмолвие впитывает мрак и сияние звезд, снова в тишине предается созерцанию. Это истинное и редкое призвание. Немногие готовы стать частью тишины, пропитаться ею, дышать ею, вкушать ее, само свое существование сделать живой и чуткой тишиной. Мученики так тверды в своей решимости, что готовы идти на смерть. Отшельники так тверды в своей решимости, что готовы идти в пустыню, а это - то же, что смерть. В пустыне всё зыбко; кругом - опасность, лишения, страх. Там изо дня в день смотрят смерти в лицо. Поэтому отшельник - младший брат мученика. Сам Святой Дух рождает решимость, которая делает людей мучениками или отшельниками во Христе. Мученичество - чрезвычайное и благодатное призвание. Таково же, в известном смысле, и призвание к одиночеству. Мучениками не делаются по человеческому расчету, но и в затвор не уходят по собственному разумению. Тяга к одиночеству бессильна, если не родится по дару свыше. То же, что свыше, обычно отменяет наши замыслы и стремления. Можно, конечно, заглянув в будущее и предузнав свое назначение, захотеть одиночества, но в конечном счете отшельника творит Бог, а не человек. Призваны ли мы к общинной жизни или к жизни в затворе, мы должны строить на основании апостолов и пророков, на краеугольном камне, на Христе. Иными словами, покориться великому таинству Его действия в нас, дать в себе место силе, которая воздвигла Его из мертвых, призвала нас от концов земли, чтобы жить в Нем, привела к Отцу. К чему бы мы ни были призваны, мы должны быть свидетелями и служителями Милости Божией. Христианин ищет одиночества не просто для того, чтобы иметь среду, оправу для особой, возвышенной духовности. И не для того, чтобы скорее достичь желаемого созерцания. Своим одиночеством он всего себя приносит в дар Богу, не получает, а отдает. Он отрекается от «мира» в его темной ипостаси, но никогда не отвергает христианской общины. Он просто уверен, что не очень хорош в том, что касается видимого, осязаемого, и хочет послужить общине в невидимом, в ее духовных хранилищах.
XII Уединенная жизнь - это прежде всего жизнь в молитве. Мы молимся не ради того, чтобы чем-то себя занять, а ради того, чтобы нас услышали. Мы не хотим слушать самих себя, а хотим, чтобы нас слышал Бог. Нам нужен не какой-то ответ, а ответ Бога. Поэтому живущий в уединении непрестанно молится и внимает Богу, следит за чистотой молитвы, за тем, чтобы не ответить самому себе, прослушав ответ Божий. Он боится превратить молитву в самоцель и старается творить ее втайне, просто, ясно. О том, что молитва делает его «совершенным», он, к счастью, уже не помнит. Не помнит он и о самом себе, потому что живет только ожиданием Божьего ответа. По-моему, сейчас это плохо понимают. Не забудем же, что молитвенная жизнь, как бы она потом ни сложилась, покоится на прошении. Прошение вовсе не нарушает чистоты уединенной молитвы; оно оберегает и хранит эту чистоту. Живущий в уединении как никто другой сознает свою нищету перед Богом, нужду в Нем. А поскольку он прямо зависит от Бога во всем - и в материальном, и в духовном, - то вынужден всего просить. Его молитва - вопль нищего. Она никогда не станет ни уступкой заведенному порядку, ни небрежным жестом человека, которому от Бога, в сущности, ничего и не нужно. Отшельник - человек молитвы. Сначала он познает Бога, видя, что его прошение никогда не остается без ответа. Позже - если Бог благоволит - он восходит к созерцанию. Поэтому средоточие уединенной жизни - как, впрочем, и жизни всякого христианина - это благодарение. С первого дня в уединении отшельник должен так расположить свое сердце, чтобы оно напиталось печалью и тоской по Богу. Тогда он станет, как Даниил, получивший весть от ангела: «Не бойся, Даниил; с первого дня, как ты расположил сердце твое, чтобы достигнуть разумения и смирить тебя пред Богом твоим, слова твои услышаны» (Дан 10, 12).Что нужно для настоящей молитвы? 1. Твердая вера (Мф 21, 21; Иак 1, 6), которая покоится на решимости и «нераздвоенности» души. 2. Настойчивость и упование (Лк 11, 5-13).
XIII Уединенная и молитвенная жизнь - это, я бы сказал, исполнение слов Христа: «Сын ничего не может творить Сам от Себя, если не увидит Отца творящего: ибо, что творит Он, то и Сын творит также. Ибо Отец любит Сына и показывает Ему все, что творит Сам» (Ин 5, 19-20а). Живущий в уединении живет и действует по отношению ко Христу так же, как Христос жил и действовал по отношению к Отцу. «Слушающий слово Мое и верующий в Пославшего Меня имеет жизнь вечную...» (Ин 5, 24). Отец привлекает нас ко Христу. «Всякий, слышавший от Отца и научившийся, приходит ко Мне» (Ин 6, 45). Внимать же Отцу лучше всего в уединении. Тогда и Иисус для нас - Хлеб Жизни. «Как послал Меня живой Отец, и Я живу Отцом, так и ядущий Меня жить будет Мною» (Ин 6, 57). Отец для того и приводит людей в пустыню, чтобы они вкушали одну только духовную пищу - Христа. Ведь во Христе Отец отдает нам Себя, питает нас Своей неиссякаемой жизнью. Поэтому уединенная жизнь должна быть непрестанным приобщением к Богу и благодарением. Тогда мы верой проникаем в то, что совершается в глубинах Божиих, и теряем вкус ко всякой иной жизни, всякой иной духовной пище. И еще я бы сказал, что приведенные мной строки из Писания исполняются в отверженности, о которой говорит псалмопевец: «Я же беден и нищ, но Господь печется о мне» (Пс 39, 18). В уединенной жизни всё зависит от милосердной любви Отца, поэтому сама эта жизнь - благодарение, непрестанный отклик на Его помощь, которая приходит на всякое время. Наверное, всякий, кто нашел истинное призвание, знает это из собственного опыта. В уединении мы возлагаем свои заботы на Господа и утешаемся только приходящей от Него помощью. Что бы Господь ни сделал, мы радуемся; что бы ни дал - благодарим. Наша благодарность делает нас подобными Богу, потому что в ней - отражение Его милости. Время от времени, отложив дела, мы остаемся одни. Некоторые уединяются навсегда. Временное уединение обычно ценят, сравнивая его еще с чем-то. Постоянное не сравнивают ни с чем. Не надо уединяться для того, чтобы придать своей жизни застывшую форму, свести всё к какой-то холодной сосредоточенности на внутреннем опыте. Когда уединение чередуют с общением, оно становится отдушиной, временем покоя и собранности. Когда же уединение не временно, а постоянно, тогда совсем забывают и о собранности, и об умиротворении духа. Тогда просто выходят навстречу Бытию, безмолвию чередующихся дней, тихо и неустанно совершают свое спасение. Бывает, что в уединении возвращаешься к тому, с чего некогда начинал. Тогда заново открываешь, как ценна и благотворна устная молитва, и видишь, что она радует больше, чем созерцание. Высокое созерцание выпадает порой на долю киновита*, отшельник же довольствуется только молитвами «Отче наш» да «Радуйся, Мария» («Богородице, Дево»). Раз так, я выбираю одиночество, в котором могу, в простоте беседуя с Богом, быть с Ним всегда. Докучливая суета, изредка озаряемая пламенным вдохновением, не для меня. Живущий в уединении вынужден делать то, что хочет, ведь ничего другого ему и не остается. Именно поэтому его путь часто считают опасным и даже сомнительным. Спастись, делая то, что хочешь, и в самом деле трудно. На это отваживается только тот, кто всегда стремится исполнить волю Божию и не хочет ничего иного; чьи ошибки Бог покрывает, милостиво принимая их как «Свою волю». Многие сторонятся уединения, потому что хорошо знают, что их желания часто расходятся с Божией волей. Отшельник же должен набраться мужества и исполнить свое самое заветное желание - жить в уединении. Для этого ему нужны героическое смирение и героическая надежда - безумная надежда на то, что Бог защитит его от него самого; что Он любит его и принимает его выбор, как если бы Он сделал этот выбор Сам. Более того, эта надежда - знамение: если она есть, уединение - Божий выбор, а стремление к нему родилось по внушению свыше. Словом, отшельнику дана благодать угождать Богу, выбирая то или иное в смиряющей неопределенности вечного безмолвия, которое никогда не одобрит сделанного шага, но никогда и не укорит за него. Уединяясь, я каждый раз ухожу в края, о которых никогда никому не рассказывал; туда, куда я никогда никого не звал; туда, где тишина рождает во мне жизнь, ведомую одному только Богу.
XIV Лучше всего молиться, когда зеркало души не отражает ничего, кроме образа Невидимого Отца. Этот образ - Отчая Премудрость и слава, Его Слово, Verbum spirans amorem*. Мы прославляем Отца в надежде, во мраке Его образа**, который не допускает к душе никакого иного подобия и побуждает жить чистым предстоянием и доверием Отцу. Только эта питаемая истинной верой жизнь согласна с нашим тaинственным достоинством детей Божиих во Христе. Образы мешают. Но совершенная любовь освободит душу от образов тварного мира и вознесет ее над желаниями. Стремясь к такой свободе, не надо полагаться на собственные силы. Сразу все образы отогнать не удастся, поэтому заменим сначала злые на добрые, а потом откажемся и от них, ведь они порой только будоражат чувство и волю. В общении с природой это дается легче. Природа усмиряет чувства и воображение, раскрепощает душу, и та устремляется к Богу с верой. Робкие ростки благодати не выносят ни малейшего принуждения. Находясь во власти неугасимого пыла, мы наносим ущерб собственному духу. Если же нам кажется, что от этого приходит мир, то мы в большой опасности. Впрочем, пока наш пыл беспокоит нас самих, он еще не так страшен. Благодатный мир - это духовное равновесие, такое глубокое, что никакое принуждение его не нарушит. Его теряют, только впустив страсть в святилище своего сердца. Чувства же лишь поверхностно касаются души, и они неспособны потревожить ее глубин, объятых и хранимых благодатью. Чем духовнее принуждение, чем меньше в нем чувства, тем оно опасней: действуя в глубинах воли и никак не проявляясь вовне, оно порабощает нас целиком. Так бывает с теми, кто грешит и не противится греху: грех кажется им не поработителем, а подателем мира. Иногда принуждение исходит из горячего рвения, которое само по себе не греховно. Но завладев нами, оно преграждает путь благодати и ожесточает сердце. И вот мы уже одержимы страстью, хотя и мним, что служим Богу. Нет ничего страшнее, чем это, будто бы приходящее от Бога, ложное воодушевление. Как часто, надеясь прославить Бога, мы строим дорогие нашему сердцу планы, и как часто за ними стоит неудержимая страсть! Свидетельством тому - возбуждение, в которое мы приходим. Но Бог мира не прославляется насильно. Есть только один род рвения, с помощью которого овладевают Царством Небесным*. Это рвение низводит в душу глубокий мир, даже если кругом бушуют страсти. Оно - сама гармония; его рождает властное слово Того, Кто зовется Богом мира, Который говорит из Своего Святого жилища. Ты, Святой, живешь среди славословий Израиля (Пс 21, 4).
XV Как только мы действительно одни, мы с Богом. Некоторые из нас живут для Бога, другие - с Богом. Но есть и те, которые живут в Боге. Живущие для Бога обитают среди людей и трудятся, как принято в их окружении. Вся их жизнь в том, что они делают. Живущие с Богом, как и первые, живут для Него, но не тем, что они делают, а тем, кто они перед Ним. В их простоте отражается Бог, а их нищета возвещает Его совершенную благость. Живущие в Боге - ни с людьми, ни с самими собой. Менее всего они в том, что они делают, потому что всё в них совершает Сам Бог. Сидя под одним и тем же деревом, я могу жить и для Бога, и с Ним, и в Нем. Было бы мало, если бы я писал всё это для Бога. Живущий с Богом всячески избегает многословия и сдерживает себя даже тогда, когда представляется случай поговорить о Нем. Если же он находит людей в Боге, ему легко общаться одновременно и с людьми, и с Ним. Уединенная жизнь, в сущности, очень проста. Если мы нашли Бога в простоте братского общения, мы тем ревностнее ищем Его - и тем быстрее находим - в высшей простоте уединения. Община бывает хорошей школой. Но если нам очень сложно среди людей (по нашей же вине), то в уединении всё станет еще сложнее. Не бегите от людей. Сначала найдите Бога среди них. Когда же найдете, Он Сам поведет вас туда, куда вы так стремитесь. Тот, кто не знает, как весома речь, не поймет, как драгоценно молчание, - ведь в молчании мы лицом к лицу встречаем реальность, которую выражаем словом. И если наша речь пуста, мы никогда не познаем реальности такой, какая она есть, то есть в ее молчании.Слово в Евангелии: 1. В Иисусе исполняются слова пророков (Ин 12, 32), прежде всего - Моисея (Ин 5, 47). Его чудеса были «словом», которому не поверили. «Кто поверил слышанному от нас?» (Ис 53, 1). Слово Иисуса будет судить мир (Ин 12, 41; 15, 22). 2. Слова Иисуса - это слова Отца (Ин 12, 49; 17, 8). 3. Его слова освящают нас (Ин 15, 3). 4. В особенности те, которые сохраняют нас в Его любви (Ин 15, 10-12) и приводят к Отцу (Ин 17, 6-10). Слово в книге Бытия (Быт 2, 19-20). Адам дает имена животным (Быт 2, 23); потом - жене (Быт 3, 20), нарекает ее «Евой». Слова у апостола Павла. «Слово Христово да вселяется в вас обильно» (Кол 3, 16). Не потому ли недопустима ложь? О том же и в притче о сеятеле: «Семя есть слово Божие» (Лк 8, 11).
XVI Мы находим Бога там, где запечатлен Его образ - в собственном сердце. Но как найти свое сердце? Наши поступки - его двери и окна. Поступая так, а не иначе, мы узнаём, кто мы на самом деле. Нам нужны и жизненный опыт, и опыт познания. Иначе мы не поймем и того, что существуем. Бездействуя, мы не достигнем своих глубин. Если же бездействует наш дух, мы непременно попадем в какое-то подобие мрака и мира, но это будут мрак и мир плоти. Мы будем сознавать, что мы есть, но наше бытие будет лишь бытием плоти. И если мы уснем, убаюканные его мраком, если полюбим его сладость, то, очнувшись, будем делать лишь дела плоти. Вряд ли стоит забредать в эти края. Свое сердце мы найдем, поступая по духу. Когда мы действуем, движимые благодатью, наши действия не только наши, а еще и Божии. Поэтому, приглядевшись к их истокам, мы, быть может, ощутим присутствие Бога, ведь действуя в нас, Он открывает нам Самого Себя. Вся жизнь порой уходит на то, чтобы верой и смирением одухотворить свои действия, усмирить свое естество любовью к ближнему. «Выйти из себя» значит действовать в согласии с сокрытым в нас высшим началом. Это значит слушать не собственное естество, а Бога, Который обитает глубоко внутри нас, будучи бесконечно выше нас. Рано или поздно наши труды дадут плод, и мы найдем покой вне себя, в Боге: где сокровище ваше, там будет и сердце ваше*. Тогда мы поймем, что цену наших духовных усилий (нашему сокровищу) определяет Бог; тогда наше сердце успокоится в источнике, из которого рождается всё доброе в нас. Своим сердцем мы владеем не сами в себе, а только в Том, от Кого оно берет свое начало. Вера помогает мне найти свое сердце в Боге. Но этот совершенный акт веры должен быть одновременно и совершенным актом смирения.Свои самые сокровенные тайны Бог не доверит тому, кто готов их выдать. Он откроет этому человеку что-то иное, и тот поделится с другими, как может. Одни тайны Божии делаются достоянием многих, о других не говорят вообще. Мы вмещаем их лишь тогда, когда не возникает желания кому-то о них поведать. Самая великая тайна - Сам Бог. Он ждет, чтобы приобщить меня к Себе. Когда это случится, я не смогу ни пересказать этого другим, ни даже связно помыслить об этом в самом себе. Я стремлюсь к этому в безмолвии. Ради этого я оставил всё.
XVII Благодарение - великий плод уединенной жизни. В молчании и надежде полагаясь на тайную милость Отца, Который на небесах, отшельник лучше других знает, как Он милостив. Чем дольше я остаюсь один, тем отчетливее вижу, что мир хорош. Для того чтобы преуспеть в уединенной жизни, я должен жалеть людей, видя в них доброе; я должен благоговеть перед творением, зная, что оно хорошо; я должен смиренно сознавать, что хороши и моя душа, и мое тело. Разве смогу я жить один, не видя повсюду благости Бога, моего Творца и Искупителя, Отца всякого блага? Почему же во мне столько зла, и почему я так отвратителен сам себе? Бог зажег в моей душе свет, чтобы она была отражением Его благости и возвещала Его милость. Но я лишился этого света, потому что согрешил и дал власть безрассудству и тьме. Должен ли я теперь изгонять из себя зло, ополчившись против собственной тьмы? Нет, не это определил мне Господь: я просто повернусь к Его свету. От себя не убежишь, поэтому я буду искать себя - не того, в кого меня превратила моя глупость, а того, кого Бог сотворил Своей Премудростью и заново «перетворил» Своей неиссякаемой любовью. Его воля в том, чтобы мои душа и тело стали храмом Святого Духа; чтобы моя жизнь стала отражением Его любви и я обрел покой в Его мире. Тогда я поистине познaю Его, ибо Он будет во мне и я - в Нем.
XVIII Для живущего в уединении псалмы - сад, а Писание - рай. Читать Писание для него больше не «занятие», которому он предается помимо прочего, не «упражнения» для ума, не «духовная жизнь», не «важная часть богослужения». Библия открывает ему свои тайны, потому что, смирившись и обнищав до крайности, он питается только ее плодами. Ученые, эстеты, просто благочестивые люди находят в ней приятное отдохновение и полезные мысли. Сокровенные же тайны Писание открывает тем, для кого оно хлеб насущный; кто обретает в нем Бога, оказавшись в крайней нужде; кто не может найти Его больше нигде или не знает, где еще искать. Бог мой, в уединении я, наконец, понял Тебя. Ты хочешь, чтобы я любил Тебя своим сердцем, хотя оно всего лишь - сердце человека. По Твоей великой милости я познал, что более всего Тебе угодно сердце покинутое, разбитое, несчастное, но любящее Тебя. Ты жалеешь его. Твое желание, Твоя отрада, Господи, быть рядом с теми, кто любит Тебя и взывает к Тебе, как к Отцу. Для Тебя нет большего «утешения» (если я могу сказать так), чем утешать Своих страждущих детей, тех, кто приходит к Тебе с пустыми руками, в нищете, в человеческой немощи, но с великим упованием на Твою милость. Только в уединении я понял, что угоден Тебе, хотя не стал ни ангелом, ни богом; что Ты слышишь мой голос, хотя я и не очистил ум, не вознесся над чувствами и человеческим несовершенством. Ты не ждешь, когда я стану велик, но пребываешь со мной, слышишь меня и отвечаешь. Моя нищета и моя человеческая сущность побудили Тебя сравняться со мной. Ты умалился до меня и живешь во мне Своей милосердной заботой. Ты ждешь от меня не хвалы и чести, которую воздают Тебе светоносные ангелы, а любви и благодарения, которые исходят из сердца Твоего чада, сына жены, Твоего Сына. Знаю, Отче, что Ты призвал меня жить наедине с Тобой. Я не был бы Твоим сыном, не будь я просто человеком, способным не только на любую ошибку, любое зло, но и на хрупкую, неловкую любовь к Тебе. Ты хочешь, чтобы мы любили Тебя своим сердцем, ведь Твой Сын любит Тебя Сердцем человека. Для того Он и воплотился, чтобы мое и Его сердце любили Тебя любовью, которую рождает в людях Святой Дух. Если бы я не любил Тебя как человек, просто, смиренно оставаясь самим собой, я никогда не вкусил бы сладости Твоей милосердной отеческой любви, а смерть Твоего Сына была бы для меня напрасной. Если бы я развоплотился, был бы упразднен Крест Христов - ведь Христос умер за людей, а не за ангелов. Этому меня в моем уединении научили псалмы, которые наполнены простотой Давида и многих других, знавших и любивших Бога по-человечески. Они познали Его, Единого истинного Бога, пославшего Своего возлюбленного Сына в образе человеческом, чтобы люди, оставаясь людьми, могли любить Его Божественной любовью. Вот тайна нашего призвания: не становясь ни богами, ни ангелами, претворить человеческую любовь в Божественную любовь к Богу и людям; сделать свои слезы слезами Бога, исторгаемыми Святым Духом из сердца Его воплотившегося Сына. Этот великий плод вызревает в уединении, питаемый псалмами. Когда же он созреет, в нас не останется ни тщеславия, ни самодовольства, а наша любовь будет отражением чистой, кроткой, неприметной любви, которой Бог любит всех нас. Вот истинный плод и истинная цель христианского уединения.
Об авторе и его книге Разнообразные, порой самые невероятные, домыслы о Томасе Мертоне стали появляться еще при его жизни. Его книги читали многие, но никто из читателей, кроме близких друзей, не знал его лично и даже не видел его лица (орденские цензоры запретили Мертону помещать в книгах фотографии и подписывать их монашеским именем Людовик). Те, кто помнил Мертона по «Семиярусной горе», часто не верили, что книги, вышедшие спустя годы, написал тот же человек. Люди пребывали в неведении, и каждый рисовал образ автора по своему образу и подобию. Сам Мертон - незадолго до своей гибели - писал в предисловии к японскому изданию «Семиярусной горы»: «Говорят, будто я снял с себя монашеские обеты, вернулся в Нью-Йорк; уехал в Европу, в Южную Америку, Азию; ушел в затвор, женился, спился, умер... Я все еще в монастыре и не собираюсь бежать. У меня нет сомнений, что я - на своем месте». Еще один вымысел о Мертоне - будто бы он тайно принял посвящение в одной из восточных традиций, став этаким «двоеверцем». Всякий, кто всерьез знакомился с его наследием и жизнью, понимает, что это - полнейшая несуразица. Да, в последние годы жизни Мертон часто шокировал и орденское начальство, и наивных правоверных католиков; да, он всерьез интересовался нехристианскими духовными традициями и неплохо в них разбирался. Но на всё это у него были основания: он делал это из глубины сердца, до конца преданного Христу. «На свете есть три вещи, за которые я не устану благодарить Бога: дар веры в Христа, мое монашество и мое призвание писать и делиться своим опытом с другими», - писал Мертон1. Томас Мертон как автор мало известен в России. На русском языке были изданы только несколько его эссе о духовной жизни, несколько писем, в том числе Борису Пастернаку и доктору Судзуки. О нем самом русский читатель может узнать из его биографии «Живущий в премудрости», написанной лично знавшим Мертона православным писателем Джимом Форестом. Мертон оставил после себя много книг, дневников и писем. Поразительно много, если учесть, сколько времени у него уходило на молитву и монашеские обязанности. Знаменитым его сделала вышедшая в 1947 году автобиография под названием «Семиярусная гора». Затем последовали ставшие духовной классикой сборники эссе о духовной жизни - «Семена созерцания», «Человек - не остров», «Одинокие думы», дневник «Знамение Ионы», сборники духовных стихов, жития святых, сборники статей «Спорные вопросы», «Догадки виновного наблюдателя», «Созерцание в деятельном мире», «Порыв в неизреченное» и многое другое. Уже после его гибели вышли несколько томов его дневников и писем. Мертон много писал и до обращения ко Христу. Свой первый роман он начал писать еще в 12 лет. Он был талантлив и честолюбив, но издатели его не жаловали. «Как много издают плохих книг, - сетовал он, - почему же никто не издаст мою плохую книгу?» Погоня за славой изнурила его, и, поступая в монастырь, он готов был отречься от своего писательского призвания, как отрекся от годами разрушавших его тщеславия и стремления взять от жизни всё возможное. Томас Мертон родился в 1915 году в семье художников. Отец его был из Австралии, мать - из Америки. К 15-ти годам Мертон осиротел. В 17 лет он, под влиянием раннехристианских храмов и икон Рима, горячо, но ненадолго обратился к Богу. Поступив через три года в кембриджский Клэр-колледж, он совершенно отошел от веры и, не оставляя, правда, учебы, стал погружаться на самое дно. По окончании курса в Кембридже Мертон уехал в Нью-Йорк к родителям матери. Там он примкнул было к коммунистам, но скоро в них разочаровался. Учился в Колумбийском университете; был изрядно начитан и защитил диссертацию об Уильяме Блейке. Какое-то время по приезде из Англии Мертон продолжал бурную жизнь, был душой студенческих вечеринок. Друзья даже советовали ему бросить науку и пойти в джаз-музыканты. Господь в очередной раз позвал к Себе Мертона, когда ему было 24 года. На этот раз тихий голос Христа окончательно изменил его жизнь. 18 ноября 1939 года Мертон принял крещение в Католической Церкви. Большую роль в его обращении сыграли некоторые из его университетских преподавателей и книги Уильяма Блейка, Этьена Жильсона, Жака Маритена, Джерарда Мэнли Хопкинса. Мертон очень хотел стать священником и пытался поступить в Орден Францисканцев, но после исповеди за всю жизнь получил отказ. Не без труда пережив крушение своих неофитских надежд и проработав какое-то время преподавателем и добровольцем основанного Екатериной Де-Гук-Дохерти «Домом дружбы» в Гарлеме, Мертон все-таки выбрал строгий и покаянный образ жизни. Он мечтал об Ордене камальдулов, живших колониями отшельников, но в Америке их не было, а перебраться в Европу, где разгоралась Вторая мировая война, было невозможно. В конце концов он выбрал аббатство Девы Марии Гефсиманской в Кентукки, принадлежавшее Ордену траппистов, или цистерцианцев строгого устава. Это был общежительный монастырь со средневековым укладом жизни. Его монахи строго постились и молчали большую часть года, объясняясь только знаками. 10 декабря 1941 года Мертон стал послушником. Он понимал, что приносит в жертву свои писательские амбиции, и был готов совсем отказаться от писательства. Раздав всё свое имущество (отнюдь не малое по тем временам), он стал нищим монахом и остался таковым до конца своих дней. В монастыре Мертон почувствовал, что не может не писать, и первое время исповедовался духовнику в своей тяге к писательству как в искусительном помысле. Но духовник и настоятель неожиданно поддержали его и благословили писать. Первые шесть лет монашества прошли на одном дыхании. Но потом общежительный устав стал тяготить Мертона, который стремился к большему уединению, чем то, которое имел в «Гефсимании». Период неопределенности и сомнений продлился восемь лет - с 1947 по 1955 год. Именно в это время появились на свет «Одинокие думы». В трудное для Мертона время настоятель выхлопотал ему у орденского начальства разрешение на то, чтобы жить одному. В полной мере воспользоваться этим разрешением Мертон смог только в 1965 г., но в 1949 г. он мог проводить отведенное ему на писательство время в подвальчике, располагавшемся недалеко от настоятельской кельи. Там Мертон мог быть совершенно один. «Проблема ушла... В подвале так тихо... в окружающем меня безмолвии я погружаюсь в Божие присутствие и сам делаюсь безмолвен»2, - писал он в дневнике. 1952 год был особенно тяжел. Мертон переживал упадок сил и был близок к отчаянию. Он чувствовал себя оказавшимся в духовном мраке, который, впрочем, оказался для него плодоносным3. «Я всё лучше понимаю, что единственно важное в жизни - это предстояние Богу и желание исполнить Его волю. Временами я не способен ни на то, ни на другое, да и вообще не способен ни на что. Впрочем, и в этой муке я предстою Богу, понимая, что я совершенно бессилен и ничего не знаю», - писал он4. Видя, какой внутренний кризис переживает монах его общины, настоятель благословил Мертона проводить в уединении больше времени, чем прежде. Это был уже 1953 год. Временным скитом суждено было стать заброшенному сараю, расположенному в лесу неподалеку от монастыря. Мертон мог быть там один до вечерней трапезы. Свое временное лесное прибежище Мертон, с благословения настоятеля, назвал скитом Св. Анны. «Вот то, чего я так долго ждал, что искал всю свою жизнь... Я, наконец, понял, что значит найти свое место в структуре бытия», - писал Мертон в дневнике в феврале 1953 года5. Скит был очень маленьким, но в нем было тихо, а из его раскрытой двери открывался изумительный вид на уходящие за горизонт холмы и леса. Стены скита были черно-белыми, как и облачения монахов-цистерцианцев. Старый сарай стал символом единства. «Все страны мира едины под этим небом... Нет больше нужды куда-то ехать. В полумиле от меня - монастырь, окруженный холмами, манившими меня куда-то целых одиннадцать лет. Я знал, что пришел сюда навсегда, но до конца в это не верил. А холмы всё говорили мне о какой-то иной стороне. Тишина скита Св. Анны не манит на чужбину. Если мне позволят, я обоснуюсь именно здесь», - писал он6. Далее Мертон вспоминает, как одиннадцать лет назад он был облачен в цистерцианские одежды, и пишет, что скит Св. Анны и есть эти одежды. «Одиннадцать лет назад меня, сами того не зная, облачили в этот скит. Этот черно-белый домик - настоящее облачение; оно даже греет, когда растопишь печку». Свой скит Мертон сравнивал с крепостным валом между двумя мирами. Один из этих миров - монастырская братия, к которой он должен возвращаться. «Теперь я могу приходить туда с любовью», - писал он, но тут же сетовал на то, что это возвращение - растрата, на которую он идет ради Бога. Его влечет другой мир, великая пустыня молчания, «в которой я, пока жив, могу не говорить ни с кем, кроме Бога». Уединенная жизнь раз и навсегда разрешила бы все сомнения и неясности, которыми была полна его монашеская жизнь. «Живущий в уединении хуже кого бы то ни было знает, куда идет. И все-таки он чувствует себя увереннее, чем кто бы то ни было. У него нет сомнений, что он идет к Богу, туда, куда Бог ведет его, но именно поэтому он и не видит перед собой дороги». Чуть позже похожие строки выйдут из-под пера Мертона и станут его знаменитой молитвой: «Господи Боже мой, я не знаю, куда иду...». Эта молитва вошла в «Одинокие думы», ее бесчисленное множество раз перепечатывали и читали самые разные люди. «Одинокие думы» были написаны в одно время с одним из лучших эссе Мертона «Заметки о философии одиночества»7. Оба текста - плод его размышлений о потребности человека в одиночестве, о смысле уединенной жизни, которую он сам впервые по-настоящему вкусил. Только в «Одиноких думах» всё сказано скороговоркой, отрывочно, а в «Заметках» - связно и целостно. «Одинокие думы» пролежали без движения целых пять лет. Еще в 1955 году Мертон писал Жану Леклерку: «Разбирая свои папки, я наткнулся на рукопись, которая, думаю, заинтересует Ваш журнал. Это сборник коротких и простых размышлений об одиночестве, которые я записал два года назад, живя неподалеку от монастыря в чем-то наподобие скита. Скит все еще в моем распоряжении, только тишины там больше нет - совсем рядом страшно шумят какие-то машины»8. Слова «два года назад» относятся к 1953 году, а тогдашнее пристанище Мертона - это, несомненно, скит Св. Анны. Собственно, Мертон сам пишет об этом в предисловии. Место и время написания книги делает понятным и ее название. Это не «Мысли об уединении», а именно «Мысли в уединении», или, как это лучше звучит по-русски, «Одинокие думы». В целом это книга о молчании и о соотношении молчания с речью и со Словом Божиим. Как свидетельствует сам Мертон, в ней записано то, что он хотел сказать самому себе и «тем, кто склонен с ним согласиться». Кратко пересказать содержание книги невозможно. В ней нет сюжета, как нет его ни в «Семенах созерцания», ни в книге «Человек - не остров». Но главная мысль в ней есть: человек должен научиться слушать, в особенности Бога и Слово Божие. Не научившись слушать в молчании, нельзя сказать ничего разумного. Современный же человек совершенно теряется, когда его лишают слова. За словами он прячется сам и прячет свою тоску и неразрешенные внутренние проблемы. Молчание для него - мука, лишенная смысла и содержания, пауза между словами, а не живая реальность, творящая слово. Слова и шум изгнали молчание из жизни людей. Как писал Мертон, «растратив себя в празднословии, мы ничего не расслышим и никем не станем. В конце концов, когда от нас потребуется вся наша решимость, мы и вовсе лишимся языка, потому что без умолку говорили, не имея, что сказать»9. Молчание для Мертона осязаемо, наполнено жизнью; оно питается молчанием Божиим и подобно ему. Эта тема известна христианской традиции еще со времен мужей апостольских: Лучше молчать и быть, нежели говорить и не быть. Хорошее дело учить, если тот, кто учит, и творит. Поэтому один только Учитель, Который сказал и исполнилось; и то, что совершил Он в безмолвии, достойно Отца. Кто приобрел слово Иисусово, тот истинно может слышать и Его безмолвие, чтобы быть совершенным, дабы и словом действовать, и в молчании открываться. Ничто не сокрыто от Господа, напротив, и тайны наши близки к Нему. Посему будем всё делать так, как бы Он Сам был в нас, чтобы мы были Его храмами, а Он был в нас Богом нашим, - как Он и действительно есть, и некогда явится пред лицом нашим, потому мы справедливо и любим Его10. Перелом в духовной биографии Мертона наметился в 1958 году, и знаменовало его событие, произошедшее с ним в одну из его поездок в Луисвилль по издательским делам. Идя по улице и глядя на людей, он словно очнулся ото сна и «... увидел, что каждый человек... светится ее [Премудрости - прим. пер.] красотой, чистотой, застенчивостью, хотя не знает, кто он на самом деле... не ведает, что каждый из нас - то бесценное дитя Божие, которое от начала мира играет пред Его лицом»11. Поистине, «сначала человек отдает себя Богу, а потом Бог отдает его людям», как говорил старец Паисий Афонский. Начав со страстного отречения от мира, аскезы, послушания, простой евангельской жизни, Мертон достиг духовной зрелости и «вернулся в мир» уже в новой ипостаси - печальника и молитвенника за мир, пророка. По его собственным словам, мир, из которого он некогда ушел, теперь получил право на его безмолвие. Начиная с 1958 года Мертон начал переписываться с очень многими и разными людьми. Путешествовать он как монах-траппист не мог, и письма были единственной возможностью участвовать в делах мира, которому он сострадал. В декабре 1960 года он поселился (сначала на часть дня) в скиту «на масличном холме». Его одиночество начало приносить плоды. Он писал об американском обществе, о холодной войне, ядерной угрозе так, как в то время не отваживался писать никто из его собратьев-католиков. Орденское начальство заставило его замолчать, но уже в 1963 году вышла энциклика «Pacem in terris» («Мир на земле»), созвучная взглядам Мертона. В 1964 году он встретился с доктором Судзуки, с которым переписывался несколько лет. Одним из первых на Западе Мертон прочел «Доктора Живаго» (в итальянском переводе) и писал Пастернаку письма, за которые тот впоследствии благодарил его и говорил, что высокий дух и молитвы Мертона спасли ему жизнь. В краткой заметке невозможно даже бегло перечислить всё, что интересовало Мертона, на что он откликнулся как монах и христианин. Скажем только, что к нему вполне можно отнести слова старца Паисия Афонского: Те, кто трудятся смиренно, стяжая добродетели, и расточают смиренно, по любви, свой тaинственный личный опыт, суть величайшие благотворители, потому что раздают духовную милостыню и весьма действенно помогают немощным или колеблющимся в вере душам. Если они опять каким-либо образом возвращаются в мир по любви, то уже - изгнав мир из себя. Они уже взлетают в небеса, и мир более не теснит их12.Томас Мертон погиб при таинственных обстоятельствах в ночь после доклада на монашеской конференции в Бангкоке, ровно в 27-ю годовщину своего поступления в монастырь. Смерть, наступившая от ожогов, была как бы исполнением его пророчества о самом себе, напечатанного в конце «Семиярусной горы»: «Ты вкусишь настоящего одиночества, Моей муки и нищеты... ты умрешь во Мне и всё обретешь в Моей милости... Чтобы ты стал братом Богу и познал Христа опалённых»13. Кратким описанием его духовности могла бы послужить надпись на обратной стороне маленькой иконы Божией Матери, которую он всегда возил с собой: Если мы хотим угодить истинному Богу и познать самую благословенную дружбу, представим наш дух обнаженным пред Ним. Не будем привносить ничего от этого мира: ни искусства, ни мысли, ни рассуждения, ни самооправдания, хотя бы мы и владели всей премудростию мирской14.А. Кириленков Москва, март 2003
«Я затерялся в Твоем величии» Духовность Томаса МертонаПервая книга Томаса Мертона, «Тридцать стихотворений», была опубликована в 1944 году, а в 1968-м, через двадцать четыре года, он погиб. Его недолгий писательский век оборвался, когда ему было всего 53 года, но его до сих пор печатают и читают с не меньшим интересом. Писал Мертон о многом, но главной его темой была молитва, ее смысл и место в духовной жизни. По сути дела, все его книги так или иначе связаны с молитвой, и именно поэтому его часто причисляют к малому стаду Авраама, к тем «немногим, кто в каждую из эпох возвещал подлинное назначение человека, идя наперекор враждебному или безразличному окружению»15. Мертон предпочитал говорить о молитвенном опыте, а не о полезных методах и приемах. Для него, монаха-трапписта, молитва была средоточием всей жизни, которая строилась вокруг Евхаристии, монашеских служб, lectio divina, келейного правила. Он часто писал о молитве в дневнике, но это были только отрывки. Лишь в 1966 году в письме Абдулу Азизу, мусульманину из Пакистана, он сообщил кое-какие подробности: рассказав в общих чертах о жизни в своем гефсиманском скиту - о вычитывании правила, псалмопении, молитвенном размышлении, духовном чтении и служении Мессы, - Мертон добавляет: «Строго говоря, моя молитва очень проста. Я сосредотачиваю всё внимание на присутствии Божием, на Его воле и Его любви. Иными словами, моя молитва - это движение веры, которая только и помогает нам ощутить Божие присутствие. Это похоже на то, о чем сказано у пророков: «Стояние перед Богом, словно видишь Его...», - или на поклонение Богу невидимому, бесконечному и непостижимому, осознание того, что Он - всё... Так я обычно молюсь и медитирую. Я не «думаю о чем-то», но ищу Лик Невидимого, Того, Кого мы никогда не найдем, пока не затеряемся в Нем»16. В целом взгляды Мертона на молитву вполне традиционны. Это и не удивительно - ведь поступив в Орден траппистов вскоре после пламенного обращения, он как молодой послушник был хорошо образован. Впрочем, и позже, во всё время своей монашеской жизни, вплоть до самой своей гибели, он продолжал читать - отцов-пустынников, Учителей Церкви, христианских мистиков, а в последние годы и не только христианских. Следуя традиции, Мертон учил, что молитва, вырастая из веры и жизни по воле Божией, постепенно взращивается благодатью и никогда не принимает застывших форм; что ее предел - созерцание, «высшее выражение умственной и духовной жизни человека»17. В своих книгах Мертон писал о безмолвной и непрестанной молитве, богослужении, lectio divina, но более всего - о молитвенном размышлении и созерцании18. Их он считал жизненно важными на пути человека к личному приобщению к Богу и к своему истинному «я». «Молитва, молитвенное размышление и созерцание совсем не бесполезны для современных людей, напротив, они в высшей степени значимы»19, - писал он. Впрочем, об этом мы поговорим чуть позже. В примечаниях к «Водам Силоама» Мертон так определил молитвенное размышление: «Внутренняя молитва. Путь, ведущий к более тесному единению с Богом; мысль, раздумье; любящее, питаемое благодатью устремление ума и воли»20. Молитвенное размышление, по мысли Мертона, - один из кратчайших путей к единению с Богом. Нередко именно оно вплотную подводит к созерцанию, в котором есть два уровня: один соответствует осознанию вопроса, а другой - осознанию ответа21. «Молитвенное размышление обычно приводит к осознанию вопроса»22 и служит прекрасным подспорьем в духовной жизни для большинства верующих. Однако о его методах и приемах Мертон не писал, полагая, что о них уже сказано достаточно и что люди часто неправильно их понимают и вредят сами себе. Не писал он и о темах для размышлений, которыми полны руководства по молитве. Настоящая молитва, по его мнению, выходит за границы возможных тем, и держаться за них - значит себя обкрадывать. Для Мертона молитвенное размышление - не «метод» и не «система», а «внутреннее расположение», «неослабное внимание, полное веры, благоговения, ожидания, мольбы, доверия и радости»23. Мертон часто записывал в свой дневник навеянные молитвой мысли о монастыре и о природе вокруг него. Его духовность была глубоко укоренена в жизни. Он учил, что молитвенное размышление, которое действительно готовит ум и сердце ко встрече с Богом, дается порой нелегко и требует времени, сил и решимости. Оно, - как писал Мертон - во-первых, «освобождает от привязанности к вещам и от суетных забот», а во-вторых - «помогает ощутить Божие присутствие ... непрестанно с любовью внимать Богу и всецело на Него полагаться»24. Успех на этом пути не измеряется ни глубиной приходящих на ум идей, ни душевным комфортом. Главное здесь - выйти за пределы собственного разумения и войти во мрак, где уже не мыслят о Боге, а «неустанно устремляются к Нему чистой верой, надеждой и любовью»25. Так достигают того, о чем уже говорилось, - уровня, где сознают ответ; так достигают созерцания. Молитвенное размышление заканчивается там, где начинается «созерцание и реальное единение с Богом»26. Созерцание Мертон считал высшим проявлением молитвенной жизни. Следуя традиции христианских мистиков, он различал созерцание активное и пассивное, рождающееся по вдохновению свыше (infused contemplation). В сущности, активное созерцание и зрелое молитвенное размышление - одно и то же. Оно готовит нас к чему-то большему, помогая преодолеть наше ложное «я», разглядеть присутствие Божие в жизни и в мире. Пассивное же созерцание, - писал Мертон, - это «переживание близости Бога, которое рождает в душе Он Сам, давая ей непосредственно, но сокровенно и тайно, опытно познать Его, как Он есть»27. В своих взглядах Мертон вполне согласен со своими великими предшественниками. Его ранние тексты написаны под большим влиянием св. Иоанна Креста и св. Терезы Авильской. Позднее же его кругозор расширился до Иоанна Руйсбрука, Генриха Сузо, Иоганна Таулера и даже до Мейстера Экхарта28. Созерцание, по мысли Мертона, - это признак полноты и зрелости христианской жизни. Ради созерцания человек сотворен Богом; оно - высшее духовное делание, предваряющее видение райского блаженства, доступное уже за пределами земной жизни. Мертон писал, что созерцание - это «сама жизнь, полная сил и трезвения, глубоко сознающая саму себя»29. Он считал, что к совершенному созерцанию призван каждый, и ссылался при этом на отрывок из Евангелия от Иоанна, где Христос во время Тайной вечери обещает ученикам единение с Богом в Духе Святом. Однако достигают его немногие. Оно, согласно Мертону, одновременно и дар, нечто, рождаемое в душе Самим Богом, и плод усилий и молитв. Душа приобщается к созерцанию по мере того, как молитвой и размышлением освобождается от ложных устремлений. Книги Мертона дают представление и о пути, который проделывает душа от зрелого молитвенного размышления к созерцанию, дающему ей мир и силу. Поначалу душа знает только боль и мрак. Иначе говоря, пытаясь дотянуться до Бога, она поднимается над мыслью и чувством, но попадает во мрак, где ей необходимо сокрушение и спасающее от самообольщения осознание своей ничтожности перед Богом. Видя свою греховность, душа испытывает благоговейный страх и понимает, как она ничтожна. Свет, который Бог изливает в душу, Мертон сравнивал с лучом солнца, падающим на больной глаз: бесконечная чистота Бога ранит несовершенную душу, повергает ее в трепет и ведет к покаянию. Как писал Мертон, «ночной мрак выправляет помышления сердец. Безмолвная «ночь веры» делает их простыми и чистыми»30. Сойдя в средоточие собственной ничтожности, взыскующая Бога душа бывает ведома Духом и подходит к «бездне непознанного, но стоящего рядом, Того, Кто ближе к нам, чем мы сами к себе»31. Тому, кто открывает свою ничтожность, приходится нелегко. Для него настает «темная ночь души», как писали христианские мистики, - происходит внутренний переворот, молитва делается сухой, молитвенное размышление приедается, а богослужение тяготит. В этот решающий момент молитвенной жизни многие отступают, ибо вместо Бога находят один только мрак. Истинное созерцание зарождается в пустынном и безводном краю, но всякий забредший туда получает, по мнению Мертона, верный знак - казалось бы, всё потеряв, он ощущает, что нечто приобрел, что Бог действует в нем несмотря ни на что. Пустыня делается местом очищения. Тот, кого необъяснимо, но властно влечет в пустыню и мрак, находится в преддверии созерцания. Ему иногда кажется, что Бог оставил его, и он вопрошает о смысле и цене собственной жизни, или - как писали Камю и Сартр - заглядывает в экзистенциальную бездну. Но христианину вовсе не надо смиряться с абсурдностью бытия в абсурдном мире. Ему достаточно совершенно забыть о себе и начать молиться по-настоящему. Видя, что Бог живет в нем, христианин больше не думает о том, что его любит какой-то далекий Создатель. Пребывая во мраке, человек вдруг понимает, что нашел живого Бога, «что именно в этом непроницаемом мраке он обладает Богом так полно, как только возможно в этой жизни... он видит, что глубокую ночь сменяет день, а его вера делается зрячей»32. В созерцании человек исчезает в Боге - «остается один только Бог»33. Во мраке он приобщается к Богу, ищет Бога и находит, не находя, «знает, не зная, а вернее - поднимаясь над знанием и незнанием»34. Опустошив себя, человек находит Бога, Который Сам оказывается «пустотой», «небытием», потому что совершенно неотмирен и в то же время пребывает в мире. Бог выше всякого человеческого разумения. Великие христианские мистики, традицию которых Мертон наследует, тоже говорили о Боге как о «ничто». Бог бесконечен и поэтому находится за пределами всякого «что», за пределами всего умопостигаемого, воспринимаемого и выразимого. Как писал Мертон, «совершенная пустота превосходит всё сущее, но во всём пребывает, в ней сокрыто истинное бытие»35. Находя в созерцании Бога, человек обретает и свое истинное «я». Он видит, что Бог обитает в его самой сокровенной глубине и открывается ему как любовь. Опустошая себя, человек начинает любить Бога ради Него Самого, становится одним целым с Ним в любви, он «любит и знает, что любит и любим ответной любовью»36. Любовь и сила Духа Святого преображают человека, приобщают к Христу. «Созерцание - это полнота христоподобия души», - писал Мертон37. Став чадом Божиим, человек начинает жить жизнью Христа, с Которым он становится един в совершенно бескорыстной любви. Живя в созерцании и единстве с Богом, человек и в своих действиях несет больше любви, чем прежде. Он любит Бога, Которого не видит, и ближних, которых видит38, и выражает свою любовь в делах. Всё это Мертон познал опытно, когда был наставником послушников, молодых людей, только что пришедших из мира, напичканного техникой, раздираемого враждой, помешанного на том, как выжить после ядерной войны. Многим из них Мертон помог выйти из душевного и духовного тупика. Внутреннее созерцание и внешнее действие, казалось бы, никак не связаны. Но Мертон думал иначе, и именно поэтому его книги актуальны до сих пор. Он считал, что созерцание и действие с любовью к ближним - две стороны любви к Богу: «Созерцание и действие становятся теперь одним целым, единой жизнью, двумя сторонами одного и того же. Действие - это любовь, направленная вовне, к другим людям, а созерцание - любовь, обращенная внутрь, к ее Божественному источнику»39. Временами Мертон шел дальше и говорил не просто о связи созерцания и действия, а о их нерасторжимом единстве. Все наши действия должны рождаться из молитвенного единения с Богом. Чем теснее это единение, тем больше у нас сил, чтобы действовать. Мертон считал, что действовать по-настоящему можно, только обретя себя в Боге через молитву. «Единение с Богом в действии немыслимо без единения с Ним в молитве»40, - писал он. В созерцании человек не отвергает свою человечность, а углубляет ее. Созерцание открывает путь к самопознанию, дает свободу и целостность, способность любить и действовать искренне, ничего не выгадывая для себя. Мертон сравнивал действие с рекой, а созерцание - с ее истоком. Как исток дает начало реке, так и созерцание должно пронизывать и питать все сферы человеческой жизни, включая обыденные и преходящие. В своих книгах о молитве Мертон давал ответы на вопросы, которые беспокоят людей до сих пор. В свое время он, прекрасно владея святоотеческой мистикой и антропологией, помогал и самому себе, и своим послушникам, молодым людям конца 50-х - начала 60-х годов XX века. Проблема современности, считал Мертон, в том, что человек перестал быть самим собой, оказался отчужден, отторгнут от своей внутренней сути. Да и всё современное общество, не важно - капиталистическое оно или коммунистическое, зашло в тупик. Стремясь всех уравнять, оно подавляет человека, лишает его уединения, в котором только и можно найти свое истинное «я». Когда же человек - добровольно или в силу обстоятельств - оказывается в одиночестве, он впадает в отчаяние от мыслей о смерти и страха перед лицом бессмысленной, как ему кажется, жизни. В свое время Мертон столкнулся с тем, как внутренне незрелы были те, кто, покидая напичканный техникой мир, поступали в монастырь. Новичков тяготила тишина. Они теряли почву под ногами41, но Мертон видел в их растерянности положительную сторону. Ему были близки идеи Франкла об экзистенциальной пустоте и смысле жизни42: теряя привычную опору внутри себя, человек может найти Бога, а потом и самого себя. Мертон говорил, что гнетущий человека страх преодолим - нужно только понять, что свое истинное «я» мы находим, затерявшись в Боге. Он писал: «Монах обретает свою внутреннюю суть и суть всего мира на последней глубине, в самой сердцевине, там, где, кажется, разверзается пропасть отчаяния. Он всерьез сталкивается с отчаянием и отвергает его, подобно тому как у Камю человек сталкивается с «абсурдом» и преодолевает его своей свободой»43. Эти слова, конечно же, относятся не только к монахам. Каждый из нас, заглянув внутрь себя, может увидеть, что внутри него есть бездна, которую способен заполнить только Бог. Для Мертона гнетущая человека тревога - не признак неблагополучия, а стимул к преодолению боли, росту, развитию. Человек должен повернуться лицом к тревоге, растерянности и ненужности, «посреди зимы обнаружить в себе неукротимую весну»44. Мертон писал о духовности, преображающей человека изнутри и противостоящей культу техники и внешней активности, который рождает отчуждение. Внутреннее предшествует внешнему, и когда человек в созерцании научается «быть», его действия рождаются из глубин, где он един с Богом, а не из его «эго». Мертон настаивал на том, что людям необходимо уединение, в котором они преодолевали бы отчуждение и заново открывали в себе образ и подобие Божие. Путь к Богу, считал Мертон, лежит через мрак, потерю привычных ориентиров, через то, что психологи называют экзистенциальным страхом и тревогой перед лицом абсурдности бытия. Созерцание здесь играет двоякую роль: во-первых, приводит человека к самому себе, помогая отбросить всё лишнее, чтобы вступить во мрак в поисках Бога; а во-вторых - ведет человека во мраке, дает ему устремляться к Богу с полным к Нему доверием и любовью и обретать Его в глубинах своего внутреннего бытия. Когда человек в созерцании встречает Бога любви, бесконечная любовь Божия изливается на него, и он являет ее в милосердии и служении ближним. Как писал Иоанн Руйсбрук, «Бог действует в нас изнутри наружу»45. Мертон думал так же. Он был уверен, что, обретая Бога в созерцании, человек преображается, делается воистину чадом Божиим, вся жизнь и все действия которого отражают Христа, как в зеркале. Мертон никого не поучал. Он просто молился сам и писал о своем опыте. Его книги - своего рода путеводитель в его собственном путешествии, а «всякий путешественник знает, что карта - это еще не сам путь»46. Мертон понимал, что молитве не учат - ее постигают опытно. «Единственный способ познать радость созерцания - это пережить ее самому»47. Мертон много дал богословию и духовности ХХ века. Он настаивал на том, что обретение человеком Бога тесно связано с обретением им своего истинного «я». «Здравое антропологическое основание делает учение Мертона о молитве исключительно значимым»48. Наследуя христианскую апофатическую традицию, Мертон заново ее выразил. Он сделал ее понятней людям своего времени, облегчив им поиск Бога и самих себя. «Скажем без преувеличения, в недавнем прошлом западного христианства не было величины, равной Мертону»49. Томас Мертон - несомненно, один из самых значительных духовных писателей ХХ века - и по объему, и по сути им написанного. Его книги до сих пор с интересом читают; о нем самом много пишут. Богословие Мертона, которое можно было бы подытожить его же словами: «Я затерялся в Твоем величии»50, - ставит его в один ряд с отцами-пустынниками и христианскими мистиками апофатической традиции. Люди «XXIV и XXV веков, которые будут читать духовную литературу века ХХ, будут судить о нем по книгам Мертона»51.
Где бы я ни был, везде Тебя, Господи, любят и славят. В этом - моя единственная отрада. Стоящие кругом деревья действительно любят Тебя, несмотря на то, что Тебя не знают. Лилии и васильки всем своим видом показывают, что любят Тебя, хотя и не догадываются о Твоем присутствии. А темные облака неспешно плывут по небу, размышляя о Тебе. Они похожи на детей, которые, заигравшись, грезят, сами не зная о чем. Но не окружающим меня существам, а мне дано знать Тебя, ощущать Твое присутствие. Твоя любовь живет и во мне, и в них. Но только я сознаю это и порой мне делается не по себе. О, милующая и приводящая в трепет любовь! Ты дал ее. Если бы Ты не любил меня, мое сердце так и осталось бы пусто. Я некогда согрешил пред Тобой, но Ты любишь меня больше, чем все эти безгрешные существа. Я хожу под небесами, и Ты глядишь на меня, не вспоминая моих беззаконий; но я о них не забыл. Об одном прошу: чтобы, помня о них, я не страшился принять сердцем Твой дар, Любовь, которую Ты в меня вложил. Я приму его, потому что я мал и презрен. Приняв же, только крепче полюблю Тебя и прославлю Твою милость. Я помню, что я грешник, но кем бы я ни был, буду любить Тебя. Я знаю, что любовь драгоценна, потому что она Твоя, а не моя. Она и Тебе дорога, потому что исходит от Твоего Сына и усыновляет меня Тебе.
