Вышедший в 1937 году сборник «Живое предание» свидетельствовал о том, что живая богословская мысль не иссякла в нашей Церкви, плодотворно развивается. Вместе с тем, на фоне глубоких рассуждений о Церкви, явивших высоту богословской мысли авторов, было очевидно, насколько современная церковная жизнь во многом исказила живое предание Церкви.
Стало ясно, что для воссоздания истинных форм церковной жизни нужно возвратиться к живому истоку.
«Мы принимаем и почитаем преданное в Церкви не потому только, что оно предано — ибо бывают и худые предания, — писал Вл. Соловьев, — а потому, что признаем в преданном не произведение известного только времени, места или каких‑либо лиц, а произведение Духа Божия, который нераздельно всегда и везде присутствует и все наполняет, который и в нас самих свидетельствует о том, что некогда Им же создано в древней Церкви».
Возвращение к Преданию — не попытка уйти в прошлое, но бытийный акт, совершаемый в настоящем, ибо Предание бытийно, оно есть духовная жизнь, путь и истина и жизнь (Ин 14:6).
Утрата бытийности на языке апостольском есть угашение Духа Святого. Когда же угасает Дух Святой в сердцах, предание становится законническим и мертвым.
Что нужно делать, чтобы оживить предание? Для этого Церкви нужно стать Церковью, возродиться. Она должна предстать народу не во внешнем блеске, не во внешнем великолепии и пышности, а явить свой истинный лик Церкви Святого Духа. Она должна уклониться от всего, что может исказить ее природу, ее сущность, например — от кесарева покровительства, ибо, по слову Иоанна Златоуста, «мир хотел бы задушить нас своей любовью». Она должна хранить Христову истину и не подменять ее внешней обрядностью.
Самое главное в возрождении Церкви — это обретение реальности всех ее таинств, прежде всего — таинств вступления в Церковь (крещения и миропомазания) и таинства таинств — Евхаристии.
Природа таинств Церкви осталась неизменной, изменилось наше отношение к ним. Нарушено экклезиологическое восприятие таинства Крещения, таинства Евхаристии, поэтому, по слову протопресвитера Александра Шмемана, они в реальном смысле отсутствуют в нашей жизни.
Таинства перестали носить церковный характер, потому что нарушено было правило Церкви о том, чтобы всякое таинство Церкви совершалось Церковью.
Возрождение истинной церковной жизни должно начинаться с того, что является началом церковной жизни для каждого христианина, — с таинства вступления в Церковь. Таинство Крещения в древней Церкви совершалось всей Церковью, то есть всем церковным собранием местной Церкви.
Прием в Церковь не являлся индивидуальным актом одного лица, обладающего полномочием совершения таинства. Это было общим правилом, соблюдавшимся каждой местной Церковью.
Начавшийся позднее процесс индивидуализации значительно изменил практику приема в Церковь. В наше время прием в Церковь чаще всего совершается вне церковного собрания. Нынешняя практика крещения, то есть приема в Церковь, находится в явном противоречии с природой самого таинства и с многовековой традицией Церкви.
Как правило, крещение совершается без подготовки, без исполнения заповеди Христового научения в вере: Идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святого Духа (Мф 28:19).
Нужно действительно, а не формально вводить людей в Церковь. Для этого необходима тщательная духовная подготовка крещаемого.
Церковь, как любящая мать, должна заботиться о том, чтобы помочь растить веру в крещаемом. Ему нужно помочь подготовиться ко встрече с Богом, хотя сама эта встреча таинственна, мистична, и сроки ее знает только Господь.
В начале пусть он услышит о Христе, познакомится с Ним, читая Священное Писание, полюбит Христа и пожелает соединиться с Ним.
Крещение должно быть актом веры. «Я крещусь, потому что не могу не креститься, не могу жить без Христа, ибо в Нем нашел все, без Него не могу решить ни одного вопроса своей жизни».
Вспоминаю, как просто и точно в своей проповеди в Рижской пустыньке сказал старец Таврион: «Ни один человеческий вопрос не решается без веры, без Христа».
Пусть крещаемый скажет устами псалмопевца Господу: Готово сердце мое, Боже, готово сердце мое (Пс 107:2), и идет к крещальной купели.
Давно уже возникла нужда в огласительных училищах, их следовало бы открыть повсеместно, ибо без последовательного и целостного научения основам христианской веры и жизни невозможно стать верным христианином.
Обращение к опыту целостной катехизации древней Церкви, который ныне почти полностью забыт, и к современному опыту катехизации поможет нам познать веру и жизнь христианскую.
«Возможная система оглашения в Русской Православной Церкви в современных условиях», являющаяся программой, составленной о. Георгием Кочетковым, не только актуализирует опыт прошлого, но и дает ценный опыт автора, накопленный им в течение почти тридцатилетнего служения в Церкви.
Этот ценный опыт оживил нашу Церковь и принес плоды, пробудил в людях глубокий интерес к живому преданию, которого многие ныне не знают или боятся.
Этим опытом катехизации наша Церковь вновь обретает утраченный смысл таинств. Мы являемся свидетелями актуализации заповеди Христа о научении в вере через активное служение тех пастырей и их помощников, кому Господь вверил детоводительство ко Христу малых сих.
Детоводительство ко Христу интеллигенции, особенно творческой, — это чрезвычайно трудное служение, которое достойно исполнили и исполняют в нашей Церкви такие пастыри, как о. А. Мень, о. В. Шпиллер, о. А. Борисов, о. Г. Чистяков, о. Г. Кочетков и другие.
Вот что важно отметить в их служении: они не пытались отсечь творчество интеллигенции, но стремились направить его в христианское русло. Тем самым была отвергнута ложная дилемма — спасение или творчество.
Нужно говорить о затемнении природы таинства Евхаристии в нашей церковной практике.
«Будучи таинством Церкви, — пишет протопресвитер Николай Афанасьев, — оно в богословском сознании становится одним из таинств в Церкви… Евхаристия тогда есть таинство Церкви, когда имеется собрание верных, когда же его нет, она превращается в сакральный акт, совершаемый посвященными…»
Закон жизни Церкви гласил: «Всегда все и всегда вместе». Он оставался неизменным в древней Церкви, так как в нем и через него выражалась сущность Евхаристии. Участники Евхаристического собрания вкушали трапезу Господню «всегда все и всегда вместе».
Ныне этот закон жизни Церкви не соблюдается: на Евхаристию христиане собираются не все и не вместе. Наше церковное сознание стало крайне индивидуалистичным, поэтому не воплощается в церковной жизни древнее правило Церкви.
Евхаристия воспринимается не как таинство единения, явления Церкви, а как таинство индивидуального спасения.
«Христиане, — писал Н. Бердяев, — хотят не столько реального изменения и преображения своей природы, сколько отпущения грехов».
Чин Евхаристии остался неизменным, не предполагающим разделения на причащающихся и непричащающихся, однако в евхаристической практике это разделение давно уже существует.
Древнее сознание знало, почему важно быть всегда вместе собранными на одно и то же. Этот основной принцип церковной жизни вытекает из самой природы Церкви — она есть Тело Христово. Каждый крещен в «одно Тело» и не может существовать без этого Тела. Отдельное «я» не может существовать вне Церкви, так как оно всегда предполагает «мы». Только через Церковь каждый получает истинную жизнь, жизнь вечную.
Евхаристия есть выражение нашей церковной жизни, мы должны сознавать ее как жизнь и делание. Тайна Церкви есть тайна Тела Христова. Чудо церковного собрания в том, что оно — не «сумма» грешных и недостойных людей, составляющих его, а Тело Христово.
Церковь — это мы, а не я. Суть христианства — не в том, что оно каждому дает возможность «личного совершенствования», а в том, что христианам дано и заповедано быть Церковью, родом избранным, царственным священством, народом святым (1 Пет 2:9). Выражение «отдельный христианин», «христианин–одиночка» лишено смысла, так как Христу принадлежат все вместе. Идя на поводу индивидуализма, современная евхаристическая практика предпочла служение некоторых, но не служение всех, что сильно нарушило евхаристический характер церковных собраний.
Христианин ныне слишком редко пребывает в своем достоинстве священника. За него служат, за него причащаются, а он сам пассивен, удовлетворяется только присутствием на Евхаристии и редким причащением.
Помню, как в одном из православных монастырей я вошел в храм, в котором служилась Евхаристия, все молящиеся ожидали выноса Святой Чаши. На полу, как кучки земли, лежали, распростершись ниц, схимницы. «Со страхом Божиим и верою приступите!» — призвал всех предстоятель–иеромонах. Никто из присутствующих даже не пошевелился. Золотая Чаша сверкнула в царских вратах и тут же была поставлена на престол. Никто не причастился. Хор запел: «Видехом свет Истины, прияхом Духа Небесного…», благодаря за трапезу Господню, которую никто не вкушал. Пустой храм без участников в трапезе Господней мистически является для нас, по слову протоиерея Николая Афанасьева, грозным обвинением в расцерковлении нашей церковной жизни. И дело не только в том, что при этом мы остаемся одни, без Христа, но в том, что мы и Его оставляем Одного. Он хотел войти в живой храм нашего сердца, а мы Его не впустили.
Первоначальная и древняя Церковь не знали абстрактной принадлежности к Церкви, — только конкретную.
Пребывание или не пребывание в Церкви ее члена зависит от его участия или неучастия в Евхаристии — таинстве исполнения Церкви и исполнения членства Церкви.
Нельзя состоять в Церкви без участия в одном определенном евхаристическом собрании.
Если мы устраним евхаристическое собрание, то, что останется от жизни в Церкви?
Может ли молитва заменить евхаристическое общение? Молитва Церкви есть молитва во Христе, но нельзя быть во Христе без евхаристического общения с Ним.
Школьное богословие не видит ущерба таинства, если Евхаристия совершается в пустом храме или полном, но без причастников, ибо символизировало Евхаристию.
В действительности, эта точка зрения свидетельствует о глубоких переменах, происшедших в церковном сознании, и означает утрату правильного понимания Евхаристии, Церкви.
Пастырь без общины, без духовной семьи не может совершать Евхаристию.
«Вот это характер апостольской Церкви, — говорил старец Таврион, — когда в храме все люди как один молятся и причащаются», ибо каждый верный в Церкви является священником Богу и Отцу Своему (Откр 1:6).
Священнодействие совершается на Евхаристии не личной молитвой, а когда все сознательно и реально участвуют в нем, предстоятель служит не вместо народа, а вместе с народом.
Пастырь и паства как единое Тело обретают неповторимую исполненность, являя Церковь.
Путь более частого причащения отдельных членов Церкви — не есть путь возрождения евхаристической жизни: «Отдельный человек, оставаясь и утверждаясь в своей отдельности, — писал В. Соловьев, — не находится в Истине и ума Христова не имеет».
Дело не в том, чтобы отдельные члены Церкви чаще причащались, а в том, чтобы верные сознавали сущность Евхаристии как трапезы единения и любви.
Сознательное участие в таинстве Евхаристии само отменяет неверный вопрос о режиме причащения.
Христианин, живущий общинной жизнью, имеет верное церковное сознание, он знает, что если его община собирается на евхаристическое собрание, он не может не участвовать в нем.
«Спасаться нельзя в одиночку, — говорил Н. Бердяев, — невозможно изолированное спасение. Спасаться можно только с ближними, с другими людьми и миром».
Христианин–одиночка есть порождение расцерковленного сознания, человек, выпавший из живого предания. Он действует от себя, а не от всей Церкви. Он пребывает в ложной церковной традиции, питающей его грех индивидуализма, традиции не плодоносящей, а разрушительной. Он занят только личным спасением, а о спасении, преображении других людей и всего мира не думает.
Но тот, кого коснулось живое предание Церкви, не может пребывать в худом предании, в котором заветы Христа не реализуются, а всего лишь символизируются, в котором все окостенело.
Символического, абстрактного христианства не должно быть. Истинное предание бытийно, а не символично, потому что оно есть «путь и истина и жизнь».
Церковное возрождение должно начаться тихо и медленно, в очень маленьких группах людей, опытно познавших тайну Евхаристии и тайну братского единения во Христе.
Не в пышности и многолюдстве, а в небольшой иерусалимской горнице, в теплой семейной обстановке принял Иисус Христос своих учеников и разделил с ними трапезу Любви.
Ныне нужно восстановить опыт Церкви как общины, что успешно делалось на приходе храма Успения в Печатниках в Москве, нужно возродить в сознании верующих исчезнувшее понятие общины, ибо уже давно в нашей церковной жизни община как бы растворилась, стала приходом, внешним собранием.
Чем больше родится евхаристических общин, живых духовных семей, находящихся между собой в братском общении, в котором каждая личность открывается для своего брата как дверь к Отцу Небесному, тем ближе мы будем к тому, что христианин, как в апостольское время, почувствует себя во Вселенской Церкви, живущей чудом единства, а Евхаристия всегда пребудет увенчанием этого единства.
Я хочу, прежде всего, поблагодарить организаторов столь нужной всем нам конференции за приглашение участвовать в ней.
Мне хотелось бы говорить о том, как наш небольшой приход участвует в начавшемся евхаристическом возрождении и возрождении общинной жизни в Церкви.
По слову протопресвитера Александра Шмемана, Евхаристия в практическом смысле ныне почти отсутствует в нашей церковной жизни. Это не преувеличение, а констатация болезни, трагедии церковной жизни.
Христос заповедовал Своим ученикам быть едиными. Эту заповедь единения апостолы реально пережили в день Пятидесятницы, когда на них сошел Святой Дух, и они в иерусалимской горнице совершили первую Евхаристию.
Каждому из нас дана возможность пережить это таинство единения со Христом и друг с другом, выше которого нет ничего.
Путь к этому единению очень трудный и сложный. Мы должны понять природу таинства Евхаристии, и если поймем, то будем всеми силами осуществлять то, что открылось сердцу и уму, несмотря ни на какие препятствия в нашей внутренней и внешней жизни. Опыт катакомбной Церкви показал, что нет фатальной зависимости от обстоятельств для тех, кто жаждет осуществления этого таинства. В условиях лагеря Евхаристию совершали в лесу, не на престоле, а на пне.
Мне до моего рукоположения приходилось наблюдать евхаристический опыт тех людей, которые прошли лагерь, которые имели опыт жизни катакомбной церкви. Я посещал общину архимандрита Серафима в селе Ракитном, в Белгородской области. Многие из вас его, наверное, знали. Я видел, как ему удалось в «годы лжи, падений и разрух», по словам известного поэта, создать и хранить это единение, жить во Христе так, как жили первые ученики Иисуса Христа. Я видел там ядро общины, маленькую общину, которая имела свойство сужаться и расширяться. Когда приезжали из Москвы и других городов страны верные ученики о. Серафима, то эта община могла увеличиться до ста, ста пятидесяти человек, а иногда и до большего числа. Когда гости уезжали, община пребывала в своем малом составе: о. Серафим, келейница, алтарница и еще несколько братьев и сестер.
Они совершали Евхаристию независимо от количества участников, им важно было нести и хранить дух единения во Христе.
Думаю, что сейчас, когда началось духовное, евхаристическое возрождение, мы должны стремиться, прежде всего, к тому, чтобы рождались евхаристические общины.
Если такая община возникает, то она являет собой высшее единение, она несет в себе возможность самых различных служений. Община не должна придумывать себе каких‑то дел или миссий, они должны родиться в ней. Сам Господь откроет эти дела, нужно только чутко прислушиваться к тому внутреннему божественному голосу, который говорит в наших сердцах.
Природа таинства Евхаристии не изменилась с веками, изменилось наше отношение к ней. Оно заключается в том, что в сознании многих христиан Евхаристия индивидуализировалась, то есть она воспринимается как частное дело, а не общественное. Протопресвитер Николай Афанасьев говорил о том, что христианин не может быть отдельным человеком. Если он живет сам по себе, то он просто человек и не может называть себя учеником Христа, то есть христианином. Христианин реально переживает опыт единения с братьями и сестрами во Христе, этот опыт его духовно обогащает. Он не живет для себя и не имеет попечения о себе, ибо все заботятся о нем. Если обо мне все заботятся, зачем я буду заботиться о себе? Я ничего не имею и в то же время имею все.
Но прежде чем пережить это единение, мы должны пройти путь познания тайны его, прежде всего, познать Иисуса Христа — Источник этого единения. Мы должны реально встретиться со Христом, узнать Его, полюбить и пожелать навсегда соединиться с Ним.
Если мы соединимся со Христом, то, следовательно, соединимся друг с другом. Когда я приехал на приход, где сейчас служу (первый мой приход был в предместье Риги), то я не нашел на новом месте евхаристической общины. Многие люди причащались один раз в год, на Пасху. И когда я начал служить в будние дни, одна женщина, выйдя после службы из храма, сказала: «Ишь, что выдумал, — по будням служить!» Она думала, что существует служба только в воскресный день, а о трапезах любви она и другие не имели, разумеется, никакого понятия. Потом, когда трапезы любви начали совершаться, то было нелегко объяснить им, зачем нужно общение братьев и сестер вне храма. Будучи невоцерковленными, они говорили: «Зачем нам это? Мы всё это имеем: и хлеб, и картошку, и чай. Поедим дома сами».
Невзирая на все эти препятствия, я служил со своими помощниками, приезжими людьми, которые помогли составить ядро общины. Оно до сих пор существует. Наша община немногочисленна, но увеличивается или уменьшается в зависимости от притока местных и приезжих участников Евхаристии.
Конечно, непринадлежность к какой‑либо общине, невозможность жить в ней постоянно — это болезнь нашей церковной жизни, и люди ищут выход, едут туда, где есть общинная жизнь, истинное евхаристическое общение, или сами создают общину. Такие общины рождались вне прихода, и в храме они представали пред Господом как живые духовные семьи, являясь духовной закваской прихода.
И мы, наверное, еще долгое время будем иметь такую форму церковной жизни, несмотря на то, что мы имеем внешнюю свободу. Сразу все преобразить в нашей церковной жизни практически невозможно, ибо живое движение снизу не находит поддержки в верхах. Нужно время и время. Поэтому наберемся терпения и мужества, чтобы трудиться на этом поприще с радостью о тех ростках истинной евхаристической, церковной жизни, которые мы сейчас имеем в Москве и в других местах нашей страны и за рубежом.
Нам нужно преодолевать неверное понимание природы таинства Евхаристии, стремление индивидуализировать Евхаристию.
Многие христиане ставят в один ряд Евхаристию с утреней и вечерней. Я всегда недоумевал, почему в храмах, даже в нашем
Рижском монастыре и в других, в расписании служб пишут слово «литургия», а не «Евхаристия», ведь и вечерня, и утреня — тоже литургия. Когда протопресвитер Александр Шмеман выносит слово «Евхаристия» в заглавие своей книги, он тем самым особо подчеркивает сущность этой службы. И если бы мы писали в наших расписаниях богослужений вместо названия «литургия» — Евхаристия, то это уже было бы побуждением для размышления об этом таинстве.
Но поскольку этого размышления о своеобразии Евхаристии нет, то на Евхаристию люди приходят как на вечерню и утреню — помолиться, посмотреть, как другие причащаются. Когда Евхаристия завершается, не причастившиеся с ложным воодушевлением поют: «Видехом свет Истины, прияхом Духа Небесного». Особенно фальшиво это звучит, когда поет наемный хор, в Церковь привносится неправда, привносится туда, где все должно быть истинно, исполнено жизни.
Думаю, что расцерковление можно преодолеть только тогда, когда мы будем заниматься изучением этого таинства, то есть когда будут проводиться нужные занятия с изъяснением Евхаристии, когда мы начнем воцерковляться путем живой катехизации. Только тогда будет стремление совершать Евхаристию не ради самопричащения священника, а для того, чтобы соединиться друг с другом во Христе, являя тем самым живую Церковь Христа.
Было бы неверным искать возрождения евхаристической жизни, как это делают некоторые христиане, на пути учащения причащения отдельных членов Церкви. Индивидуальное причащение остается индивидуальным актом, но не является священнодействием Церкви.
Когда нас, пастырей, спрашивают о том, как часто нужно причащаться, то лично мной этот вопрос воспринимается как голос человека, живущего вне общины, ибо человек, живущий в семье, не спрашивает, как часто ему нужно обедать. Трапезы поставляются ежедневно. Поэтому, когда мы собираемся общиной на евхаристическое собрание, подразумевается, что все мы будем участниками трапезы Господней. И если кто‑то по каким‑то причинам не может участвовать в ней, это переживается очень остро. Пусть человек старается как‑то восполнить это чувство усиленной молитвой, все равно оно остается невосполнимым. Оно только тогда утоляется, когда я реально участвую в Евхаристии вместе с моими братьями и сестрами.
В те годы, когда почти никто не говорил о евхаристическом возрождении, но, может быть, только таил в себе мысли о нем, отец Таврион, старец Спасо–Преображенской пустыни, жаждал его, практически осуществлял это возрождение. Он создавал «летучую» общину в Пустыньке. Она рождалась мгновенно, потому что приезжали к старцу люди жаждущие, с ними легко было войти в духовное общение, они все понимали с полуслова. Они жили в дни своего пребывания в Пустыньке в единении с ним, в единении друг с другом.
Помню, когда я приехал к старцу и прожил несколько дней в пустыньке, у меня было такое чувство, что я будто бы ничем не согрешил, потому что жили все вместе светло, радостно, на высоком духовном подъеме, в единении.
Когда я возвратился в Москву и потянулся к такому же общению, приходя на службы в храм на Рогожском кладбище, то тут же получил удар. Заметили, что я стал часто причащаться, и встревожились.
Отец же Таврион, наоборот, пробуждал в людях верное чувство жажды Евхаристии, природа таинства объяснялась самой евхаристической жизнью, активными участниками которой были все находящиеся в храме.
Он отменил клирос: выходил из алтаря и говорил народу: «Поем всей церковью». Тогда по окончании службы никого не спрашивал о том, как сегодня пели. Пели все и были единомысленны и единодушны.
Этот опыт был очень ценный и нужный. Думаю, что он живет сейчас в нас и в вас, потому что многие из вас тоже имели общение с о. Таврионом и сумели передать этот опыт другим людям.
К сожалению, в нашей епархии этот опыт иссякает. И когда возникают живые попытки возродить его, они не встречают сочувствия и поддержки со стороны многих собратьев. Нужна терпеливая и кропотливая работа, чтобы достичь взаимопонимания и каких‑то перемен. Но, думаю, что сейчас мы имеем все возможности для того, чтобы евхаристический опыт, который накопился, возрождать повсеместно.
Этот опыт должен быть понят и оценен только положительно, как опыт животворящий, опыт, который нам крайне необходим, потому что Евхаристия, как мы знаем, есть центр нашей жизни, реальное осуществление Церкви.
У нас в Латвии, в Риге, несколько лет назад возродилось, благодаря усилиям нескольких христиан, Петропавловское братство. Оно очень подняло дух евхаристического возрождения. В братстве родились три общины. Но затем братство распалось, не найдя поддержки у епархиального руководства, и ныне имеются только осколки этого братства.
Не располагая возможностью иметь пастыря в своей евхаристической общине, люди идут в храм, где служит священник, который более близок им по духу, и там, в приходе, они предстают как маленькая духовная семья, желающая видеть рядом с собой братьев и сестер из других духовных семей. После службы, если имеется возможность, они продолжают общение на агапе. Таким образом они сохраняют и поддерживают свой евхаристический опыт. Он живет, несмотря на все трудности и болезни в нашей церковной жизни.
Думается, что евхаристическое возрождение будет совершаться именно в таких маленьких группах людей, которые являются закваской. Не нужен вагон закваски, чтобы вскисло тесто. Ее нужно немного, но качественной. И если такие евхаристические группы будут возникать повсеместно, это будет реальным, внутренним, а не внешним возрождением Церковной жизни. Церковь будет являть себя в этом евхаристическом опыте во всей своей силе.
Я полностью разделяю мысли о том, что нельзя превышать определенное число членов в общинах ради сохранения личностного общения. Когда к нам на приход приехала монахиня–иконописец из Благовещенского монастыря в Назарете и в беседе на агапе ее спросили о том, будет ли увеличиваться число насельниц в ее монастыре, то она ответила, что ныне у них проживает только двенадцать сестер, максимумом будет пятнадцать сестер. «Почему не больше?» — «Тогда это будет армия», — ответила мать Параскева.
Конечно, такое устройство церковной жизни родилось из насущной потребности реального единения и реального общения в духе и истине. К сожалению, в наших монастырях — я начинал свою иноческую жизнь в Почаевской лавре — я не нашел удовлетворительной евхаристической жизни. Казалось бы, монахи и монахини пришли в монастырь ради того, чтобы создать тот образ духовной жизни, который бы очень помогал их настоящему единению во Христе друг с другом за каждой Евхаристией, совершаемой ежедневно в обители, но, к сожалению, там только ставится вопрос о том, сколько раз им причащаться в году, — вопрос совершенно неверный, свидетельствующий о расцерковлении сознания иноков.
Такая практика евхаристической жизни продолжается и по сей день.
В Шеветоне я наблюдал совершенно иную практику евхаристической жизни. Там монахи причащаются за каждой Евхаристией.
Часто приходится слышать из уст готовящихся к Евхаристии, что они приступают к этому таинству только тогда, когда хорошо подготовятся и будут достойны. Думаю, в тот момент, когда придет эта мысль о достоинстве, как раз нужно остановиться перед Чашей, ибо мы причащаемся, как известно, не по достоинству нашему, а по милости Божией. Это приглашение не к какой‑то расхлябанности, а к глубокому пониманию природы таинства Евхаристии и любви Господней, восполняющей любые наши немощи.
В настоящее время нам придется пока жить маленькими духовными семьями–общинами в безобщинных приходах, преодолевая все трудности такой жизни с надеждой рождения новых общин, в монастырях же уже имеющиеся духовные семьи должны стремиться возродить дух евхаристической жизни, ибо без Евхаристии мы всегда будем иметь только внешнее единение.
Евхаристия всегда была и будет увенчанием нашего единства во Христе.
Человек таит в себе жажду общения. Это именно жажда, а не просто желание, потому что жаждем мы того, без чего невозможно жить. Чтобы утолить эту жажду, человек на протяжении истории искал разные формы единения. И, казалось бы, наша эпоха достигла почти совершенства в этих поисках. Ныне мир, как никогда, стремится к единению. Он поистине стал теснее: в любом крупном аэропорту мира можно встретить людей со всего земного шара. Есть потребность жить без государственных границ, иметь одну валюту, например евро. Предельно сократились расстояния, очень усовершенствовалась связь: не выходя из своей квартиры можно побывать всюду и вступить в контакт с любым человеком. Сидя на пеньке в лесу, можно с помощью компьютера сообщаться с любым человеком на земном шаре, осуществлять любые деловые операции, участвовать в конференциях и т. д.
Можно романтизировать картину общения в современном мире и представить ее как невиданный прогресс — пространство преодолено, люди приблизились друг к другу, наступило всеобщее единение. Достоевский пророчествовал: «Не верьте этому единению». И, действительно, в наступивший век информации к человеку относятся как к некоему объекту, которым можно манипулировать. Человек стремился к общению, а попал в мировую паутину, в сеть сообщений.
По словам Бердяева, «сообщения устанавливаются без общения, без интуиции и любви. Общение онтологически реально, сообщение — символично».
Грех жаловаться: мир сделал все от него зависящее, чтобы дать людям соединение и возможность сообщаться друг с другом. Но жажду общения он не утолил. Человек одинок.
Значит, эта жажда — особой природы. «Общение выходит за пределы органической природы, оно есть духовный феномен. Выход из одиночества есть выход в Дух» (Н. Бердяев). У мира нет Воды Живой, которая способна ее утолить, чтобы не жаждать вовек. Поэтому нужно прийти к Источнику Живой Воды.
Что значит для человека общаться с Богом? Это, во–первых, — пойти на риск взыскания Его близости, на риск предстояния; вовторых, должна произойти встреча с Богом и, наконец, должен совершиться брак души со Христом — Сыном Божьим, чтобы началась жизнь вдвоем, жизнь вечная.
Когда человек осознает, что Бог является источником жизни, что без Него жизнь — не жизнь, а умирание, тогда он может принять всерьез это решение жить с Богом. Об этом говорят евангельские притчи.
Еще подобно Царство Небесное сокровищу, скрытому на поле, которое, найдя, человек утаил, и от радости о нем идет и продает все, что имеет, и покупает поле то (Мф 13:44).
Когда душа увидит Бога, возрадуется Его милосердию и уже ничего другого не может и не хочет любить так, как полюбила Господа. Она прилепляется к Богу, как ребенок к любящей его матери, и нет такой силы на свете, которая могла бы ее оторвать от Господа.
Человек отдает Богу все, чтобы всегда видеть Его, слышать Его. Он входит в такое состояние свободы, которое позволяет действовать Творцу. «Господи, Сам во мне живи, Сам говори, Сам действуй». Так умел жить и общаться с Богом преподобный Силуан Афонский, великий подвижник веры ХХ столетия. В благоговении предстоя пред Господом, он умел сходить в глубину неземной тишины, безмолвия, чтобы слышать голос Бога.
«Скучает душа моя по Тебе и не может найти Тебя. Ты видишь, Господи, как влечется она и плачет, ища благодати Твоей. Ты восхотел и дал мне ее, и снова Ты восхотел и взял ее от меня. Когда я не знал ее, то и просить не мог. И как могу я просить того, чего не знаю? Но теперь молю Тебя, потому что душа моя познала Тебя, и усладилась Духом Твоим Святым, и возлюбила Тебя, Создателя своего».
В общении преподобного Силуана с Богом не было воображения, которое препятствует Духу Святому войти и вселиться в нас.
Он общается с реальным, а не воображаемым Богом, ибо в месте воображаемом, по слову С. Аверинцева, встреча с Богом невозможна, там «можно встретить только поддельный призрак, но не живого Бога».
Всякий грех препятствует общению с Богом, но вовсе не исключает общения. Духовный самообман, или, на языке аскетики, «прелесть», особенно опасен тем, что подменяет собой реальное Богообщение и тем устраняет его.
Что мешает человеку реально общаться с Богом?
Наша «самость». Две ее главные формы — эгоизм и эгоцентризм.
«Для любого общения, и для общения с Богом как самого глубокого из общений, — пишет С. С. Аверинцев, — эгоизм и эгоцентризм равно губительны, но, возможно, эгоцентризм даже злокачественнее грубого эгоизма. Эгоизм — явное, очевидное, постыдное торжество самого низменного в человеке; а эгоцентризм, переориентируя на иллюзию весь внутренний состав человека, способен обратить в ложь и возвышенное в нем. Находящийся в"прелести"эгоцентрик может весь замирать от восторга перед собственной готовностью на жертву ради Бога и ближнего. Но его необходимое условие при этом — чтобы и ближний, и Бог были его фантазиями, проекциями вовне его собственной психики. Ни реального ближнего, ни реального Бога эгоцентризм не принимает».
Общение человека с Богом может быть только на расстоянии двух свобод, когда уважается свобода личного бытия того, с кем мы общаемся. «Самость», посягая на свободу Бога, пытается обладать Богом. Прося ежедневно воли Божией, мы в действительности не желаем ее, она нас пугает; нам кажется, что Бог у нас хочет что‑то отнять, нам сладка наша человеческая воля. Находясь в ее власти, мы начинаем решать все за Бога: учить Его, подсказывать Ему, то есть пытаемся управлять Им.
Как, оказывается, трудно человеку принять свободу Бога. Она уязвляет даже праведников, о чем свидетельствуют многие примеры из Священного Писания. Вспомним, как пророк Иона, уязвясь свободой Бога, пытался воспрепятствовать Ему любить врагов его народа — ниневитян.
Лишая Бога свободы, мы творим себе кумира, то есть божество, которым можно манипулировать.
Но вот, преодолевая все эти искушения «самости», святой соединяется с Богом в истинном общении. Чего еще желать? Но почему‑то и сам человек, и Бог хочет для человека чего‑то еще — общения с другим человеком. Адам был не один, с Богом, а Бог, тем не менее, сказал: Не хорошо быть человеку одному (Быт 2:18). В этом — тайна. Дар общения — главный, центральный, важнейший дар, который подается каждому человеку Богом. В своей полноте он раскрывается только в Церкви Святого Духа.
Вот свидетельство одного брата из нашей общины: «Оживая, возрождаясь в покаянии, я обретаю дар общения с Богом и людьми, которые становятся для меня моими ближними. Я начинаю молиться. Я начинаю интересоваться людьми, живущими вокруг: думать о них, всматриваться в их лица, пробую вести разговор. Начинаю входить в их жизнь. Это (новое) общение вдохновляет. Все силы новой жизни текут из такого (рожденного в Духе) общения. Это же общение и ранит: приносит страдания, боль, бередит совесть…»
Что может ранить меня в общении с ближними? Если вдуматься, это моя собственная духовная слепота, моя нетрезвенность, мой максимализм по отношению к другим. Я не только ожидаю, но уже почти требую от других святости, совершенства, любви. Ко мне приступила сестра с обидой на ближних, которых она посетила в группе. Некоторые из них сильно задели ее своей нелюбовью. «У них нет любви, — пожаловалась она, — как же я могу с ними общаться?» Я ей сказал, что, конечно же, каждый человек хочет любви, имеет потребность чувствовать и знать, что его любят. Пока мы не будем любимы, мы не сможем выйти из‑под власти зла и совершенствоваться в любви. Только тот, кто был любим, способен возрастать как личность. «Твое желание любви так понятно, но парадокс в том, что если я ищу любви к себе, я никогда ее не найду. Для того чтобы быть любимым, я должен стать любящим, то есть начать с себя, с попытки начать кого‑нибудь любить. До тех пор, пока я обращен на себя, моя способность к любви замирает или вымирает. Но если я прекращу интересоваться исключительно собой и перенесу фокус внимания с себя на моего ближнего, я становлюсь любящим и буду сам любим. Каждому из нас дан дар любви, способность любить. В той мере, в какой мы пожелаем делать усилия к перемещению нашего сознания с самих себя на ближнего, мы будем укреплены и наполнены любовью других. Нужно пытаться препятствовать мыслям и желаниям получить что‑то взамен, ибо этим мы умерщвляем любовь.
И еще твоя беда в том, — сказал я ей, — что ты настроилась увидеть святых с нимбами, настроилась на приятное, на обоняние фимиама, а они тебе преподнесли зловоние. Но разве они сказали тебе, что они пылают, как серафимы, любовью? Нет. Ты увидела в них только зло. Но зло — не Христос. Христос в них никогда умереть не может. Он присутствует в них всегда. И может в них воскреснуть и, рано или поздно, воплотиться в их делах. Но, конечно, сразу увидеть это присутствие Христа очень трудно».
«Однако, — как сказал наш брат из Риги, — нельзя овладеть этим Присутствием, причем"сразу". Первый трудный урок общения состоит в том, что я могу сейчас только терпеливо стоять перед лицом сокрытой Тайны, но я не властен сокрытое сделать открытым; я не могу овладеть ни тайной Бога, ни тайной человека (кто бы ни был этот человек: супруг в браке, брат во Христе, ребенок или взрослый, немощный или сильный, любящий или не любящий). И вот это стояние перед сокрытой Тайной — с невозможностью отойти и невозможностью пройти дальше по одному своему желанию — и составляет содержание аскетики общения».
Как бы ни было трудно, нужно терпеливо предстоять перед ближним, нельзя уйти от него. В обход ближнего невозможно прийти ко Христу. Как сказал другой брат нашего прихода: «Всякий человек — путь ко Христу». Всякий, а не только святой.
Мы все святые по призванию, но не по исполнению.
«Христианство, признающее одних чистых и совершенных, — говорил Бердяев, — было бы христианством фарисейским. Максимальное требование к другим есть лицемерие и фарисейство». Церковь Христова и существует, прежде всего, для грешников, для несовершенных, для погибающих. Она не требует извержения из себя грешников и несовершенных, как этого хотели в древней христианской Церкви сектанты монтанисты.
Если бы Церковь была собранием святых, любящих друг друга, это было бы прекрасно, но не удивительно. Удивительно и убедительно то, что собрались вместе грешники, казалось бы, несовместимые для общей жизни люди, но таинственным образом они живут вместе и, обогащенные нищетою, являют миру любовь.
Наше общение в Церкви друг с другом опирается на состояние нищеты, потому что ты отдаешь мне себя, и я отдаю тебе себя, и каждый получает от этого с избытком. Это наращивание таинственной глубины общения, но не наращивание знаний или слов. Предел нашего общения в Церкви — совместное благодарение за жизнь с Богом, за жизнь в Духе Святом, совершаемое в таинстве Евхаристии, таинстве Благодарения. Община призвана к такому высокому общению, она собирается ради него. Евхаристия лежит в основании общины.
Праведный Иоанн Кронштадтский [13] называл Евхаристию общением. «Какое преискреннее теснейшее общение! — говорил он о Евхаристии. — "Ядущий Мою плоть и пиющий Мою кровь пребывает во Мне, и Я в нем","Ядущий Мою плоть и пиющий Мою кровь имеет жизнь вечную". Но"если не будете есть Плоти Сына Человеческого и пить Крови Его, то не будете иметь в себе жизни"(Ин 6:56, 54, 53). Таково‑то общение любви с начала и поныне!»
В Евхаристии мы «всегда все и всегда вместе» участвуем в Телотворении Христа, в этом являет себя дух созидания и творчества. Каждый умаляется — Христос перед нами, мы перед Ним и друг перед другом и принимаем жертву другого. Без умаления невозможно ни принести, ни принять жертву жизни. Если нет принятия, то нет и общения, нет жизни во Христе. Евхаристия является истинным утолением жажды общения. Но в чем наивысший, предельный смысл самого общения и общины? Мы ведь вышли не из общины, а из Живого Бога, и, следовательно, должны возвратиться к Нему, пройдя очень трудный путь и в конце времен соединиться с Ним. Наше сердце жаждет вечности, поэтому не может удовлетвориться конечным, всегда несущем в себе смерть.
В глубине бытия каждого из нас зияет рана одиночества. Ее нужно понять и мужественно принять. Но в одиночку принять рану одиночества невозможно. Для этого нужен другой, «ты», нужна община, семья. Не будем думать, что община или брак могут в совершенстве утолить жажду общения и до конца излечить эту рану. Община и брак — не самоцель, не последнее прибежище. Это место, где мне даются благодатные силы ощутить язву моего одиночества и увидеть рану ближнего, не убегая от них.
Принимая себя и другого в этой ранимости, а не в здравии, в этой немощи, а не в силе, мы стоим друг перед другом, понимая, что сами не можем спасти друг друга. И тогда, как на крик ребенка откликается мать, так на нашу взаимную немощность отзывается Утешитель — Господь Иисус Христос, ибо сказано: где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них (Мф 18:20).
«Наше человеческое призвание, — писал митрополит Антоний, — не только знать Бога, не только поклоняться Ему, не только служить Ему, не только трепетать перед Ним, не только любить Его, но, в конечном итоге, стать причастниками Божественной природы (2 Пет 1:4), то есть именно приобщиться Богу так, что Божественная природа нам прививается, и мы становимся подобными Христу в этом отношении. В конце времен, когда вся тварь дойдет до полноты своего существования, когда человек дойдет до своей полноты, все человечество в единении с Единородным Сыном Божьим силой Святого Духа станет единородным Сыном Божьим».
Таково наше призвание в конечном итоге — полнота Божества, полнота человеческого естества. Уже не я живу, но живет во мне Христос (Гал 2:20). Я — весь в Нем, в Отце Его, в Духе Святом.
Духовная жизнь всегда аскетична. Существует мнение, что аскеза необходима прежде всего монахам, а миряне могут идти к Богу другим путем. Но в действительности узкий путь аскезы — один для всех: и для мирян, и для монашествующих. «Тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь». Но всякий ли узкий путь есть путь, ведущий к Богу? Сама по себе узость аскетического пути — не гарантия нашего спасения. Возникает вопрос, волнующий всякого христианина: как отличить истинную аскетику от ложной?
Вот перед нами человек, ведущий строгую подвижническую жизнь: посты, долгие молитвы, милостыня, воздержание, бдение и все то, о чем он прочел в Добротолюбии. Казалось бы, он вполне исправный христианин. У него есть ясная, высокая цель — спасение. У него есть необходимые для этого средства — аскетические упражнения. Они выбраны правильно, согласно Писанию: Сей род изгоняется только молитвою и постом (Мф 17:21). Все хорошо, он становится с каждым днем сильнее, духовно богаче, ему кажется, что он все ближе и ближе к своей цели — спасению. Все добытое им аскетическими усилиями кажется ему тем сокровищем, на которое можно надеяться и опираться. Но можно ли? Это не мой вопрос, это вопрос Господа. Боюсь, этот вопрос опечалит его. Столько сил потрачено, и сокровище доброе, и цель близка. «Как же я могу расстаться со всем этим духовным богатством? Чем же мне жить? На что надеяться? Как же мне все это отдать? Если отдам свою душу, что же мне тогда спасать?» Страх этот ложный. Христос как бы говорит ему: «Я не хочу ничего у тебя отнять, Я всегда только даю, и сейчас Я стою пред тобою с даром, но Я не могу его вручить тебе, потому что твои руки заняты твоим богатством».
Это была аскеза? — Да. Но какая? Аскеза силы, аскеза духовного богатства, аскеза трезвого расчета, аскеза достижения, аскеза взросления.
Но есть иная аскеза: аскеза немощи, аскеза нищеты, аскеза доверия, аскеза отдачи и дара, аскеза тех, кто хочет стать, как дети. Но детьми во Христе не рождаются, ими становятся.
Корень первой аскезы — «Я». В ней человек, по слову Николая Бердяева, остается замкнутой монадой, ищущей спасения. Корень второй аскезы — «Ты», Христос и ближний. Имя первой аскезы — духовный эгоцентризм, это аскеза страха, холодная аскеза. Имя второй — любовь, это аскеза любви, горячая аскеза.
Из опыта святых отцов мы знаем, что такое аскеза любви в своем пределе. У преподобного Силуана Афонского, память которого мы ныне совершаем, и у многих святых мы встречаем трогательное обращение к Богу: «Господи, если возможно, спаси их вместо меня». Святой ради ближнего готов пожертвовать всем своим аскетическим восхождением к Богу, готов даже к нисхождению во ад, что есть богооставленность, то есть готов на самое страшное.
Если в духовном эгоцентризме мы видим бегство от страха, то в аскезе любви мы видим готовность ради ближнего согласиться на страшное. В этом добровольном отказе от главной цели аскетики и от самой аскетики — вершина аскетики, любовь.
Мы увидели предел аскетики. Это духовное состояние совершенных, обожившихся людей, святых. Но это предел без предела.
«Поистине невозможно человеку, — говорит преподобный Исаак Сирин — в шествии своем достигнуть предела, ибо и святые не дошли в этом до совершенства. Пути Премудрости нет конца: она восходит выше и выше, пока не соединит последователя своего с Богом. То и составляет ее признак, что постижение ее беспредельно, потому что Премудрость есть Сам Бог».
Нет предела, нет конца, но всегда есть начало аскетического пути. Оно не похоже на трудные будни подвижника, оно празднично, радостно. Сам Господь встречает нас Своей любовью, принимает нас как младенца, бережно, ласково и тихо. И в душе человека — мир, тишина и блаженство. И он смотрит на мир, как влюбленный. Отец Павел Флоренский писал: «Блаженство дается уже в начале искупительного пути, не достойно, а для бодрости, на долгий путь, на многие муки». Если в начале пути человек весь в себе и Господь пеленает его Своей любовью, как младенца, а в конце аскетического пути он умирает ради ближнего и Бог дает ему новые пелены, погребальные пелены Своего Воскресения, — он снова в полноте любви, потому что родился в новую жизнь, — то в середине своего духовного пути он начинает мучительно отрываться от себя и ощущает это состояние как тесноту, тяжесть, сухость, страдание. Он познает всем существом реальность слов Христа: В мире будете иметь скорбь, но ему только еще предстоит расслышать укрепляющий голос: Мужайтесь, Я победил мир (Ин 16:33).
Почему в середине пути так трудно и больно? Что причиняет мне боль? — Мир и я сам. Я еще занят собой, но уже иду к ближнему и должен оторвать себя от себя. В начале человек был влюблен в мир и людей. Но в действительности он пока не научен любви: он любим Богом, но сам еще не умеет любить.
Когда начинается научение общинной жизни, все, радуясь друг другу, говорят: «Какие мы хорошие, как приятно быть вместе!» Но наступает момент, когда человек говорит: «Какие все противные!» — Я прикасаюсь к своей нищете, обнаруживаю зло и боль в себе, во мне возникает страх: все увидят меня, какой я есть, и отойдут от меня.
Здесь нужно сказать о целительности общинной жизни, о ее возможностях, которых не имеет каждый из нас сам по себе. Монахи ради спасения шли в монастыри, в пустыни. Христианин, живущий в миру, идет в общину, живет в ней. Она дарит ему ближнего, ближних, возможность увидеть себя таким, каков он есть. Ближние становятся моим зеркалом. Когда я стал отрываться от себя, чтобы идти к ближнему, это вызвало во мне боль и сопротивление. Но вдруг открывается мне тайна того, что ближний становится целителем моей души. Если я не принял ближнего как помощника мне, испугался его, не доверил ему свою боль, то есть не открыл свое сердце, то я начинаю искать спасения от боли на пути забвения, прибегая или к алкоголю, или к зрелищам и т. д. Наркотиком может стать все, что угодно, и особенно страшно то, что даже и религию можно превратить в средство моего забвения. Увы, здесь приходят на память печально знаменитые слова о религии как опиуме.
Я шел от себя к ближнему и Богу, но, так и не дойдя, вернулся к себе. Стал христианином–одиночкой, а это нонсенс. Христианинодиночка может попытаться встать на путь аскетики, но это будет аскетика страха, а не любви. Например, он может добросовестно, с увлечением прочесть Добротолюбие, вдохновиться на самый аскетический подвиг, со страстью отдаться аскетическим упражнениям, изнурить свое тело строгим постом — и ничего, кроме вреда, не принести себе. Мой духовный отец Серафим (Тяпочкин) из села Ракитного рассказывал мне с юмором: «Ко мне приносили постников, их приходилось отпаивать с чайной ложечки».
Христианин–одиночка способен даже любовь к ближнему и милосердие превратить в аскетическое упражнение, средство его спасения, о чем так хорошо писала мать Мария (Скобцова). Христианин–одиночка, даже придя в храм, где должно совершаться таинство собрания братьев во Христе, радуется, когда в нем никого нет. В книге «Беседы иконописца» архимандрит Зинон рассказывает, с каким удовольствием одна женщина поведала ему, как ей хорошо было молиться в пустом храме: никто ей не мешал.
Аскеза христианина–одиночки вредна, потому что бесплодна. Мать Мария, познавшая тайну Христовой Любви, писала: «Уничтожьте любовь к человеку, — и вы уничтожите человека, потому что, не любя его, вы его отрицаете, сводите к не–сущему». Николай Бердяев писал: «Нужна аскеза, которая приучала бы человека к общению и братству, это требует новых методов аскезы». Мы должны поставить вопрос в нашей Церкви — к этому давно уже подвела наша жизнь — о новой аскетике, аскетике общины. Язык этой аскетики — любовь.
Господь каждому из нас всегда предлагает выбор: жизнь или смерть.
Во свидетели пред вами призываю сегодня небо и землю: жизнь и смерть предложил я тебе, благословение и проклятие (Втор 30:19). Человек в ужасе замирает пред этим выбором, ибо в этот момент в нем должна открыться таинственная глубина его последней свободы. Глубина эта бездонна и трагична, ибо сам по себе человек может пропасть в ней. И тогда он слышит спасительный голос: Избери жизнь (Втор 30:19).
Спросим каждый себя: «Жив ли я? Выбрал ли я жизнь? И что мне нужно для того, чтобы вновь и вновь правильно выбирать ее?»
Если я выбираю не жизнь, то становлюсь изменником жизни, предаю ее. По слову Николая Бердяева, это есть ересь жизни — единственная настоящая ересь.
Чтобы не сделать ложного выбора, нужно всегда помнить заповедь Божию: Избери жизнь. Но что значит помнить? Держать в голове, знать умом? Мало. Помнить — это жить Богом.
Вдумаемся в то, что есть память. Память — это реакция на отсутствие. Нужно различить природную память и священную, или духовную память.
Природная память по отношению к хорошему прошлому рождает сожаление о том, что его уже нет. А по отношению к плохому она радуется избавлению от него. Но в обоих случаях она уничтожает прошлое, хоронит его, порой в очень красивой форме. Она говорит: «Прошлого нет», то есть отказывает ему в жизни. «La vita foga», жизнь убегает — сетовал Петрарка. Человеку трудно примириться с мыслью, что его прошлое исчезает. Но природная память бессильна перед временем.
Священная память побеждает время, актуализирует далекое историческое событие, превращая его в церковное «днесь». «Дева днесь Пресущественнаго раждает…», — поет Церковь каждый год на Рождество. Эта память — духовная, творческая, онтологическая, животворящая. В глубинном слое личности она творит полноту жизни. В человеке оживает все человечество. Поэтическая интуиция Максимилиана Волошина говорит об этом так: «Весь трепет жизни всех веков и рас живет в тебе. Всегда. Теперь. Сейчас».
Священная память призвана соединить нас с Богом. Память эта есть жажда, желание человека соприкоснуться с Богом, припасть к Нему. И эта наша жажда утоляется в таинстве Евхаристии, которую мы всегда, по заповеди Христа, творим в Его воспоминание. Он просил нас: «Вспоминайте Меня». Не в том смысле, чтобы собирались и говорили о Нем, но чтобы мы реально соединялись с Ним. Память — это соединение со Христом всего нашего существа, всего нашего состава. Только священная память способна победить отсутствие и дать чаемое Присутствие, сотворить со–бытие.
А как она осуществляется в наших отношениях с ближними?
Священная память животворящая. Се, творю всё новое (Откр 21:5). Она творит из ничего. Способны ли мы к такой творческой, обновляющей памяти по отношению к ближним? Мы всегда просим Бога сотворить вечную память о наших ушедших. А Господь просит нас не забывать тех, кто ныне рядом с нами. Он доверяет их нам, нашей священной памяти о них, памяти–любви.
Что значит память как творчество в нашей повседневной христианской жизни? Наш ближний утопает в грехах. Нетворческая реакция — реакция осуждения. Творческая память предполагает веру в него. Иисус Христос сказал об умершей девочке: Она не умерла, но спит. И все смеялись над Ним. Он сказал ей: Девица, встань (Мк 5:41). И она ожила.
Сможем ли и мы так подумать о погрязшем в грехах человеке, что он не умер, но только спит, найти в себе такую веру в него, чтобы призвать его встать, пробудить его к жизни? Вера в человека и будет осуществлением нашей памяти как творчества.
Вторая форма нашей памяти о ближнем — это забота о нем. Заботиться — значит постоянно держать в своем сердце нужды брата, большие и малые. Заботясь о нем, мы не сможем сами прибавить ему роста хоть на локоть, но эта священная забота может устранить все внешние преграды и через разобранную кровлю опустить расслабленного к ногам Иисуса. И тогда плодом нашей заботы станет исцеление и жизнь.
Третья форма памяти — долготерпение — самая трудная. Трудная потому, что в этом случае мы сами бываем внутренне задеты, ранены недостатками ближнего. Нам мучительно трудно с ним, он нас раздражает, у нас не хватает сил терпеть его. Тогда мы не просто не хотим его помнить, мы стараемся забыть его, хотим идти на разрыв с ним, отступиться от него, словом, забыть, не помнить его.
Если мы не осуществляем по отношению к ближнему памятилюбви, памяти–веры, памяти–заботы и памяти–долготерпения, мы согрешаем против жизни, оказываемся еретиками жизни.
Мне хотелось бы рассказать об одном опыте церковной жизни, в котором братьям удалось избежать этой ереси, хотя опасность была велика. Речь пойдет о духовной заботе паствы о своем пастыре.
Пример этот может показаться необычным, потому что мы привыкли к тому, что священник заботится о христианах, а они, как овечки, принимают как должное эту заботу. Но в церковной творческой жизни возникают ситуации, когда овцы должны позаботиться о своем пастыре.
В одном из столичных приходов Латвии прихожане, пожелавшие жить общинной жизнью, воцерковиться, не встретили понимания со стороны настоятеля храма. Нужно было думать, как выйти из создавшегося положения. Прихожане — их было около десяти человек — начали с себя. Они решили пройти катехизацию самостоятельно, без поддержки настоятеля, ибо он не имел опыта катехизации и, следовательно, желания заниматься ею. Разговоры об общинной жизни вызывали у него ассоциации с сектантством, но вовсе не с истоками христианства.
Прихожане нашли духовную поддержку в тех местах, где была общинная жизнь, где совершалось правильное введение в Церковь, последовательное научение христианской вере и жизни.
Ценно, что в сознании братьев и сестер не возникло мысли о борьбе за идею против настоятеля или желания уйти от него, забыть его.
Но любовь Божия никого не забывает. «Христос любит каждого больше всех», — говорил патриарх Афинагор. Любовь подвигла прихожан бороться за своего пастыря, глубоко войти в его положение. Она не может отвергнуть брата, нуждающегося в помощи. Справедливость Бога — не справедливость человеческая, она — любовь. Бог дает нам только Свою любовь и хочет, чтобы и мы, христиане, поступали только по любви: молились с надеждой, что Бог всегда стоит у двери каждого сердца, даже когда она замкнута, и если нужно, Он будет ждать целую вечность, пока она не откроется.
«Господь, — рассудили они, — дал нам эти обстоятельства жизни, этого пастыря, этих братьев, этот храм, этот город, эту страну, и мы должны сделать все возможное, чтобы изменить все к лучшему, преобразить то, что еще не преображено любовью и терпением Христа».
Прихожане не стали противопоставлять себя пастырю, понимая, что ему тоже очень трудно, труднее, чем им самим, уже прикоснувшимся к тайне общинной жизни. «Нельзя избрать линию на разрыв, на конфликт, на игнорирование человека, — сказал один из братьев этого прихода. — Даже если в одной семье с нами больной человек, то грех на мне, когда мы провоцируем чужую болезнь. Что же сделает община для исцеления тела Церкви, если она не желает терпеть немощи этого тела? Церковь — наша семья, такая, какая она есть. Почему же мы должны быть в ней чужими друг другу?»
Мудрость святых подтверждает правильность такого пути: «Туда где нет любви, неси любовь, и ты найдешь любовь».
В наших отношениях с ближним есть путь силы, внешнего воздействия и есть путь закваски, путь внутреннего влияния. Недавно брат из этой общины написал мне: «Мне кажется, что в сердцевине всего лежит отказ от силы. Не поиск силы для совершения дела, а отречение от силы. Отказ от человеческой силы ведет к молитве. Наш Господь уже отказался от силы на Кресте ради нас. Он ждет, когда же мы также отречемся от силы ради себя и ради Него».
Братьям и сестрам открылось главное: путь силы и любовь несовместимы. Церковь наша ныне больна нелюбовью. Но силой эту болезнь не исцелить.
«Историческое христианство, — говорит Оливье Клеман, — обременено волей к власти, желанием убеждать силой. Церкви надо отказаться от власти, не отказываясь быть закваской, причем закваской во всех областях жизни. Вне всякой власти она может жить светом, иногда незаметным, иногда более явным, в зависимости от времен, стран, возможностей истории.
Надо также отбросить мысль, что мы можем извне влиять на общество: нам остается только внутреннее влияние, через умы и сердца в лучах этого света, через различные наши начинания.
Роль христианина — не бороться с секуляризацией, которая фактически уже наступила, но — делать ее позитивной, то есть давать Церкви быть закваской, а не властью, и также ставить последние вопросы бытия, на которые секуляризация не дает никакого ответа.
Может быть, Бог ждет от христиан творческой духовности, которая стала бы воздухом эпохи, незаметно меняющим общество.
Это все очень важно, потому что сегодня мы устали от христианства как идеологии группы, нации, государства. Мы устали от инквизиции, от необходимости думать о влиянии или значении: ведь мы можем быть бедными и свободными!
Сегодня, может быть, впервые в истории христиане становятся бедными и свободными. Появляется открытость малому, простоте, широта взглядов, возвращение к основам. Эта радость открывать главное, жить им в Церкви — в свободе личного выбора — великое преимущество нашего времени».
Путь закваски, внутреннего влияния оказался плодотворным для братьев и сестер рижского прихода. Своим живым отношением ко всему, что происходило на приходе, своим стоянием в любви они изменили духовную атмосферу жизни на приходе, помогли пастырю ощутить радость быть Телом Христовым, единой духовной семьей.
Наступил день, когда после Евхаристии, в которой участвовали все, настоятель сказал: «Как хорошо. Сегодня все причастились. Мы — как одна семья».
Это был первый опыт полной евхаристической радости, когда община и настоятель стали Единым Телом Христовым. Хотя путь их совместной жизни во Христе только начался, несомненно, это была настоящая духовная победа бессильных, бедных и свободных христиан на пути творения ими общинной жизни.
Когда любовь теряет из виду конечную цель — Бога и ближнего — она становится извращенной, становится силой не единения, а разделения. «От любви до ненависти — один шаг», — гласит поговорка.
Что же становится подменой Бога? Все, что не Он, все, что ниже Его. Что становится подменой человека? Все, что не он, что ниже его.
Когда христианин борется за идею, за букву, за канон, он, сам того не сознавая, впадает в «священную ненависть» и начинает бороться против человека. Самое опасное — то, что «священная ненависть» не распознается как грех, как искажение евангельского духа. Поэтому ею легко заразиться. Болея этой духовной болезнью, человек причиняет страдание ближнему, считая это полезным, крайне необходимым и оправданным. Крайняя степень этой болезни — фанатизм.
На Афоне, в болгарском монастыре Зограф, есть скорбное место — здесь во времена крестовых походов были сожжены монахи. Кем? Теми, кто боролся за идею, кто был одержим «священной ненавистью» и, вероятно, говорил в себе: «Я — истинный христианин, я так люблю Христа, что за Него я готов убивать».
Правда, которая пытается утверждать себя силой, становится ложью. Народная мудрость свидетельствует: «Правда не в силе, а сила в правде».
«Православие, — писал Николай Бердяев, — есть прежде всего ортодоксия жизни, а не ортодоксия учения. Еретики не столько те, кто исповедует ложную доктрину, сколько те, кто имеет ложную духовную жизнь и идет ложным духовным путем.
Православие есть прежде всего не доктрина, не внешняя организация, не внешняя норма поведения, а духовная жизнь, душевный опыт и духовный путь».
Человек всегда выше идеи, выше догмата, выше закона. Поэтому в стремлении изменить церковную жизнь, преобразить ее, нам следует всегда начинать с человека, с его исцеления, надо всегда помнить его, помнить памятью Бога, то есть памятью любви и сострадания.
Невозможно ради идеи благополучной духовной семьи вытолкнуть из нее больного брата и забыть о нем. Должно быть со–бытие с ним. Со–бытие — это значит, всегда помнить друг о друге. Христианству чужд индивидуализм. И если нет тебя, то нет и меня. Мы — многие — одно Тело. Но собирание разных личностей в одно тело — процесс очень трудный и драматичный. Об этом хорошо пишет брат Иоанн Калниньш из Риги:
«Когда мы, при взаимной нелюбви, которую мы не можем искоренить сами из наших отношений, при всех трудностях, обидах, при настоящей вражде, все‑таки собираемся, чтобы быть вместе, делая это из любви ко Христу, то само это желание быть вместе в любви Христовой становится залогом того, что Бог творит наше собрание Телом Христовым. Порознь мы — одинокие грешники, страдающие от своих грехов, собранные вместе — страдающее Тело Христово, святая Церковь. Наша решимость собираться при всей боли, в которой мы живем, — начало принесения бескровной жертвы на Евхаристии.
Можно сказать парадоксально, что когда собираются любящие — это еще не Церковь, но когда собираются не любящие, ради Христовой любви — и Бог делает то, чего не может никто, — вот истинная Церковь».
И обретение смысла жизни в Церкви иное, иного качества, чем обретение его в одиночку. Интерес, приключения, успех переживаются в одиночку, любовь (эрос) переживается только вдвоем. Есть ценности со–бытия, которые переживаются только совместно, другим образом — нет. Таковы именно высшие ценности. Поэтому важно каждому из нас утвердиться в памяти о ближнем, в памяти со–бытия с ним, ибо Царство Божие переживается только вместе.
И если мы не стремимся к этому, не трудимся, то даже помимо своей воли становимся еретиками. Еретиками жизни, ибо ересь есть отступничество от жизни, измена жизни, противление жизни. Ближний дан мне как дар Божий, он помогает мне войти в Царство Небесное. И если я принимаю его, я избрал жизнь, я на пути Жизни. Если отверг его, то есть сделал неправильный выбор (а в переводе с греческого ересь — airesix — и есть выбор, избранный образ жизни или мысли), то я на пути смерти.
Но даже сделав правильный выбор, пытаясь принять брата, в реальном опыте церковной жизни мы порой торопимся силой исправить его, подравнять его под нашу идею, под наше понимание правил и канонов. Когда мы так принимаем брата, то не даем ему жизнь, расцерковляем его и расцерковляемся сами. Двойной урон. Даже тройной, ибо такими действиями мы саму Церковь уподобляем религиозному учреждению, механизму.
Песчинка, попадая в какой‑нибудь механизм, либо перетирается им и исчезает, либо ломает сам этот механизм. Кто кого! Но вот эта же песчинка попадает в раковину. Живое тело раковины начинает обволакивать инородную частицу и постепенно она превращается в прекрасную жемчужину.
Со стороны рождение жемчужины выглядит красиво и легко, как в сказке. Но ведь песчинка, попадая в нежную ткань раковины, причиняет ей боль, ранит ее, так же как малейшая соринка в нашем глазу.
Подобно тому духовная семья, община, принимая в себя новых членов, должна обволакивать их своей любовью. Жемчужина созревает постепенно, так и члены общины становятся братьями не сразу. И это не бывает без боли. Нужно сердечно согласиться принять эту боль, согласиться на необходимое терпение и страдание.
«В Небесном граде, — говорил один пастырь, нет ни грамма золота, который бы не прошел через горнило, там нет ни одного драгоценного камня, который не побывал бы в пламени, там нет ни одной жемчужины, которая не родилась бы в результате страданий».
Казалось бы, в конце второго тысячелетия существования христианства мы, христиане, должны пожинать обильную жатву веры, быть единой духовной семьей. К сожалению, этого нет. Церковь Христова расколота, и проблема заповеди единства является неизменно основной прежде всего для самой Церкви, для ее внутренней миссии. Врач! исцели Самого Себя (Лк 4:23).
Начавшееся в нашей Церкви движение общинной жизни, евхаристического возрождения свидетельствует о стремлении живых ее сил исполнить Христову заповедь единения. Общинная жизнь, развивавшаяся в катакомбной Церкви во время гонений, стала проявлять себя все более открыто в некоторых приходах Москвы и других городов в 1970–е годы.
Важной вехой в развитии общинной жизни Церкви явилось рождение общинного прихода, основанного Преображенским братством в конце 1980–х годов сначала в г. Электроугли, а затем в некоторых московских храмах. Ныне общинный приход московского храма Успения в Печатниках является ведущим в исполнении миссии церковного возрождения. Те, кто в состоянии был оценить духовную значимость опыта общинной жизни этого прихода, приняли его как возможность восполнить свои личные поиски на трудном пути возрождения церковной жизни.
Немало в нашей Церкви тех, кто нынешнее возрождение общинной жизни воспринимает как нечто вредное и чуждое духу Православной Церкви, самое слово «община» ассоциируется у них с сектантством, поэтому вызывает неприязнь. Это не отречение от слова, это уничтожение корня Церкви.
Церковь начала свою жизнь в форме общины — маленькой духовной семьи, которая несла в себе всю полноту жизни во Христе. Заменить общину приходом невозможно, потому что приход — понятие вторичное для Церкви, он не заключает в себе сущность природы Церкви, будучи более организацией, нежели организмом.
Общину созидает Евхаристия, приход создают географическое место, совокупность общин и должностные лица. Кризис евхаристической жизни связан с кризисом общинной жизни, что привело к появлению безобщинных приходов. Древний принцип Евхаристии — всегда все и всегда вместе — сменился другим: не всегда вместе и не все.
В наши дни многие христиане совершенно не понимают смысла Евхаристии, того, что, единодушно участвуя в ней, мы, соединяясь со Христом и друг с другом, становимся единым живым Телом и тем самым являем Церковь бытийно, а не на словах.
Тот, кто сегодня живет Евхаристией, а завтра отказывается от нее; тот, кто сегодня любит всех братьев и сестер, а завтра — нет, свидетельствует о разрыве в своем церковном сознании, следовательно, и о своей невозможности быть свидетелем Христа в мире.
Приступив к служению на приходе преп. Евфросинии Полоцкой в маленьком латвийском городке Карсаве в 1982 году, я реально пережил кризис общинной, евхаристической жизни. Со временем сложилась группа из местных и приезжих людей, которым постепенно открывалась тайна евхаристической жизни.
Пребывая в постоянном живом общении с пастырем и друг с другом, занимаясь духовным самообразованием и впитывая все лучшее из церковного опыта наших предшественников и современников: архимандрита Тавриона (Батозского), архимандрита Серафима (Тяпочкина), протоиерея Александра Меня, протоиерея Всеволода Шпиллера, митрополита Леонида (Полякова), о. Георгия Кочеткова, — группа стала общиной.
Когда нам открылся миссионерский опыт воцерковления, катехизации о. Георгия, мы не только оценили его, но и пожелали принять его, сообразуясь с нашими обстоятельствами жизни. Община прошла катехизацию, чтобы восполнить нашу жизнь, по–новому, глубже пережить таинство единения со Христом и друг с другом.
Моей духовной задачей было желание устроить церковную жизнь так, чтобы приход вновь обрел смысл всех таинств, в первую очередь — таинства Крещения и таинства Евхаристии, ибо он был утрачен. Нужно было отказаться от сложившейся практики вступления в Церковь — крещения без подготовки (с улицы — в купель). Не имея возможности создавать группы оглашаемых, я занимался индивидуальной катехизацией, сроки завершения которой зависели от степени внутренней готовности катехумена принять крещение.
Наша небольшая община, единственная пока на приходе, всегда была и ныне открыта для всех, кто желал общаться с нами, она редко пребывает только в своем составе, но всегда увеличивается за счет гостей. Живя с нами, братья и сестры сами берут из нашего скромного опыта церковной жизни все, что им кажется полезным. Дух общинной жизни передается в живом общении с приезжими братьями и сестрами, оценивается ими положительно и побуждает их к созданию новых духовных семей в тех приходах, откуда они приехали.
Вначале с какого‑нибудь прихода приезжают один брат или двое–трое; поживут в нашей общине. Напитавшись духом единения они, возвращаясь к себе, начинают свидетельствовать узкому кругу единомысленных и единодушных о новом для них опыте церковной жизни. Слушатели, принимая их свидетельство, приезжают в нашу общину уже маленькой группой. Всем им становится очевидно, что нужно прекращать жизнь христианина–одиночки и начинать учиться жить вместе, как заповедал нам Господь.
Вопреки возможному несочувствию их пастыря к созиданию общинной жизни на приходе, евхаристическому возрождению, они берут ответственность за свое воцерковление на себя, находя в лице нашей общины и в лице братьев и сестер общинного прихода храма Успения в Печатниках помощников и сотрудников. Наша община помогает им провести самый трудный третий этап оглашения — таинствоводственный, во время которого совершается семь Евхаристий, проводятся беседы о таинствах Церкви.
Таким образом в Латвии родилось уже несколько общин в необщинных приходах. Это чудо: в необщинном приходе рождается община. Один известный всем нам иконописец наших дней сказал: «Если перед Вами плохо написанная икона, нужно молиться вопреки иконе».
Пребывая в своем необщинном приходе, родившаяся община предстает в храме пред Богом как духовная семья, являясь для прихода закваской общинной жизни. Их миссия становится незаметной, они проповедуют своей жизнью, никому ничего не навязывая, но те, кто жаждет постоянного общения друг с другом во Христе, сами замечают их и вступают с ними в общение.
Разумеется, нормально, когда общинный приход рождает все новые и новые общины, создавая общинную грибницу, и мы радуемся такому, пока редкому в России, опыту братьев и сестер храма Успения в Печатниках в Москве. Мы к этому должны прийти повсеместно в нашей церковной жизни.
Возрождение общинной жизни, соборности в нашей Церкви началось снизу, а не сверху, и это — добрый признак того, что оно выстрадано и жизненно.
Теперь мне хотелось бы привести свидетельство Иоанна (Яниса) Калниньша, брата из рижской общины, которая проходила свой третий этап оглашения в нашей общине:
«Могу ли я что‑то говорить об общинной жизни? С формальной стороны наша группа уже закончила оглашение, а община еще не родилась — сейчас время пустыни.
И все‑таки, думаю, определенное знание об общинной жизни, личный опыт переживания ее у меня и у других есть — община уже родилась в сердцах, и теперь рождается — и когда мы будем, каждый, выбирать для себя жизнь в общине, мы будем это делать зряче, зная, что мы выбираем.
Единство братьев и сестер, прежде чем стать актуальной данностью, долго вынашивается в сердцах. Думаю, каждый много над этим потрудился в себе, внутри.
Во время нашего оглашения, еще во время первого этапа, мы в нашей группе часто забегали вперед: нам хотелось быть общиной уже сейчас, теперь. Многие из нас пришли в группу, уже будучи крещеными и причащающимися, другие (те, кто во время оглашения был крещен или перешел в православие из другой конфессии — Елизавета, Иосиф, Петр) довольно быстро почувствовали потребность присоединиться к телу Церкви… Иногда мы удивляли наших катехизаторов. Например, когда единодушно потребовали перевода всей группы на второй этап и взяли ответственность за двух сестер — Елизавету и Валентину, — которые к нам присоединились совсем недавно, но которых уже нельзя было оставить.
Была решимость покрывать чужие немощи. Катехизатору (это был Вадим) ничего не оставалось, как пойти у нас"на поводу".
Меня всегда восхищало, что мы не выбирали друг друга (по общности интересов, личной склонности, близости характеров, возрасту и т. п.), нас собрал Господь такими, какие мы есть, очень разными. Я пришел в группу, не имея дружеских связей, никого не зная…
Изначально наше общение уже было узким путем, тернистым и радостным. Меня восхищала эта способность, которую дает Христос, — любить не по выбору, эта тайна христианской любви, изливающейся на всех.
И в то же время сразу отношения с каждым из членов группы становились личными, особыми,"своими", приобретали интимную глубину (хотя бы потенциально).
Каждого знаешь в лицо и по имени, интимно. И было большое желание углублять эту интимность, достигать дружеских отношений, избранности. Это как бы желание взыскать в брате друга, желание достичь еще большей избранности — чтобы как каждый из нас был избран Христом (и в этом качестве мы и встретились в группе), каждый стал избранным и для другого; чтобы я избрал брата для себя так же, как избрал его Христос, и чтобы эта тайна Христова повторилась между нами, братьями.
Пожалуй, для оглашаемого такие задачи были трудноваты. Было желание сердца, человеческое ожидание, но были и собственные грехи, немощи, которые разрушали многие надежды. Часто мне в группе было очень тяжело… Преображение отношений (это было и личным и общим событием) наступило во время третьего этапа и примерно двух предшествующих недель, которые как бы срослись с ним, были его ожиданием, постом. Мы все, 14 человек, включая двухмесячную Марию, приехали в Карсаву, и третий этап начали на Преображение.
То, что мы не могли своими силами, то совершил Бог в эту неделю. То, что отягощало совместную жизнь и общение, усталость от взаимных недостатков — оказалось маловажным, стало таять, исчезать. Как бы что‑то ожило, открылся животворный источник, повеяло Духом Животворящим. Конечно, здесь самое важное — семь литургий вместе. И этот дар нам был дан. Кровь Христова очистила, преобразила, оживотворила нашу общность. Можно сказать, что каждый причащался вместе с каждым, каждый причащался столько раз, сколько причащались все его братья и сестры. Значит, все — уже одно Тело.
Жизнь в общине — это жизнь преизбыточествующая, жизнь не одною жизнью (своей), а многими. Спрашивают, не ограничивает ли община личной свободы. Но для меня самое тягостное рабство — рабство у самого себя, то есть жизнь нетворческая. В общине ты избавлен от этого рабства, в общине — жизнь творческая, дана возможность постоянного обновления (если только ты сам не станешь спать), возможность неограниченно учиться друг у друга; видеть в других лучшее, чем то, что есть у тебя, стремиться к этому лучшему; возможность восполнять чужие немощи и самому находить восполнение в братьях и сестрах, вместе решать новые задачи.
Жизнь в общине раскрывает ту же тайну, которой жива Церковь, семья, брак — тайну Святой Троицы, тайну единства (единосущие при различии лиц).
Тайна Божия становится тайной человеческой, моей и моих братьев и сестер, нашей с ними внутренней. Именно в общине можно научиться, узнать, что такое Церковь и что такое человеческая дружба. Это догматика, сведенная в повседневную жизнь, будни; созерцание, перешедшее в деятельность; Евангелие, написанное в сердцах, благодатная жизнь, Богочеловечество.
В общении с братьями и сестрами постигается тайна самоотречения,"потери, погубления души своей…","полагания души за други", вольной смерти.
Хочу засвидетельствовать еще об одном чуде, которое я наблюдал в нашей группе–общине. В братском общении, благодаря ему и параллельно с ним, получает расцвет личная мистика, интимное приобщение тайнам Божиим.
Тайны Божии постигаются в повседневности, здесь, рядом. Вдруг, происходило, что брат или сестра"отверзали уста"и в немногих словах произносили что‑то такое, что слышавших приводило в тихое изумление. Произнесенные слова были продолжением каких‑то общих разговоров, которые ранее велись. Эти слова — плод общения не умов только, но общения сердец. Общая жизнь, общая приобщенность тайнам переливалась в каждого и продолжала жить в нем, даже когда пространственно мы были разделены».
Заповедь Иисуса Христа о единении — да будут все едино; как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино (Ин 17:21) — исполнилась в день Пятидесятницы, когда Его ученики совершили в Иерусалиме первую Евхаристию.
Апостолы в этом таинстве познали Христа как Жизнь — по слову о. Александра Меня, «полнота единения с Господом и между собою стала для них реальностью». Через Христа, через Евхаристию произошло становление собравшихся в одно тело (1 Кор 12:13).
Это единство, которое не может быть установлено человеком (единство снизу), исходит от Бога, это единство свыше. Именно в Теле Христовом Бог собирает и являет народ Божий, именно в Теле Христовом мы обретаем истинную жизнь. «Глубокое и таинственное общение существует между нами: причащаясь Святым Дарам в Церкви Божией, мы вступаем в общение с Отцом через Сына в Духе Святом. Поистине усыновленные в Сыне, мы таинственно и реально стали братьями друг для друга», — говорил патриарх Афинагор.
Природа Евхаристии на протяжении всей истории христианства осталась неизменной, но изменилось наше отношение к «таинству таинств». Ныне у многих нарушено экклезиологическое восприятие Евхаристии. Евхаристии регулярно совершаются в наших храмах, в монастырях и некоторых городских храмах даже ежедневно.
Однако несмотря на все это, по слову протопресвитера Александра Шмемана, «Евхаристия в реальном смысле отсутствует в нашей жизни. И в этом"отсутствии"коренится трагедия Церкви в наше время». Однажды после Евхаристии я спросил женщину: «Вы сегодня были в Церкви или в храме?» Она поняла вопрос и ответила: «К сожалению, я была сегодня только в храме».
В храме, где совершалась Евхаристия, молилось человек тридцать. К Чаше приступило человек десять, остальные только посмотрели на то, как причащаются другие. Женщина, о которой идет речь, была в числе непричастившихся.
В конце Евхаристии непричастившиеся пели со странным воодушевлением: «Видехом свет истинный, прияхом Духа небесного…», то есть благодарили за вкушение Тела и Крови Христовых, которые они вовсе не вкушали. Это звучало фальшиво, как благодарность хозяину дома за чай, который мы не пили у него. Мы воспринимаем ныне Евхаристию не как таинство единения, а как таинство индивидуального спасения. «Христиане хотят, — писал Н. Бердяев, — не столько реального изменения и преображения своей природы, сколько отпущения грехов».
Наше нынешнее церковное сознание крайне индивидуалистично. Ныне мы почти не видим воплощенного в евхаристической жизни древнего правила: «всегда все и всегда вместе», оно заменено другим «не всегда все и не всегда вместе». Мы сейчас почти никогда не бываем вместе, но каждый за себя и для себя. Нигде в чине Евхаристии не сказано о причащающихся и непричащающихся, но в нашей евхаристической практике это разделение давно уже существует. Древнее церковное сознание знало, почему надо быть всегда вместе собранными на одно и то же. Это основной принцип церковной жизни, он вытекает из самой природы Церкви. По слову прот. Николая Афанасьева, «каждый крещен в"одно Тело", и он не может существовать без этого Тела. Отдельное"я"не может существовать вне Церкви, так как оно всегда предполагает"мы", без которого"я"не может быть, так как"мы"первичнее"я". Евхаристия есть"мы", в котором состоит каждое"я"и через которое оно существовало в древней Церкви».
Евхаристия есть выражение нашей жизни в Церкви, поэтому мы должны сознавать ее как жизнь и делание.
«"Я иду в Церковь", — писал прот. Александр Шмеман, — это значит, я иду в собрание верующих, чтобы вместе с ними составить Церковь, чтобы быть тем, кем я стал в день крещения, то есть членом — в полном и абсолютном смысле этого слова, членом Тела Христа<…>Я иду явить и засвидетельствовать перед Богом и миром тайну Царства Божия, уже"пришедшего в силе". Оно пришло и приходит в силе — в Церкви. Вот тайна Церкви, тайна Тела Христова: Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них (Мф 18:20). И чудо церковного собрания в том, что оно не"сумма"грешных и недостойных людей, составляющих его, а Тело Христово. Как часто мы говорим, что мы идем в Церковь, чтобы получить от нее помощь, благодатную силу, утешение. Но мы забываем, что мы и есть Церковь, что мы ее составляем, что Христос пребывает в Своих членах и что Церковь не вне нас, не над нами, а мы во Христе и Христос в нас. И не в том христианство, что оно каждому дает возможность"личного совершенствования", а в том, прежде всего, что христианам дано и заповедано быть Церковью — народом святым, царским священством, родом избранным (1 Петр 2:9), являть и исповедовать присутствие Христа и Его Царства в мире».
В Церкви нет и не может быть отдельных действий — вот неизменный закон ее жизни, вытекающий из ее существа. «Отдельный христианин не принадлежит Христу, — говорит прот. Николай Афанасьев, — так как Ему принадлежат все вместе, когда они члены Его Тела, которые не могут жить и действовать без других. В этом был один из соблазнов для эллинского сознания, которое его не преодолело для себя, но внесло индивидуализм в христианство».
Идя на поводу индивидуализма, современная евхаристическая практика предпочла сослужение некоторых, но не служение всех, что сильно нарушило евхаристический характер церковных собраний. Христианин ныне не пребывает в своем достоинстве священника, потому и вопрошает: «Кто сегодня служит?» Он все возложил по существу только на священника, который служит для народа или за народ, а сам пребывает в состоянии пассивной принадлежности к Церкви, удовлетворяясь присутствием на Евхаристии и редким причащением.
Первоначальная и древняя Церковь не знала абсолютной принадлежности к Церкви, а знала только конкретную принадлежность к ней. Пребывание или непребывание ее члена в Церкви зависит от его участия или неучастия в Евхаристии — таинстве исполнения Церкви и исполнения членства Церкви. Нельзя состоять в Церкви без участия в одном определенном евхаристическом собрании. С точки зрения школьного богословия совершение Евхаристии в пустом храме или полном, но без причастников, не ущербляет таинство, не лишает его действенности. В действительности эта точка зрения свидетельствует о глубоких переменах, происшедших в церковном сознании, и означает утерю правильного понимания Евхаристии, Церкви.
Члены Тела Христова не хотят быть организмом, духовной семьей, то есть не хотят жить в Истине. Они не отдают себе отчета о ценности и значении Божественного дара — Евхаристии — и пользуются им неправильно. Грех в том, что человек этот дар хочет «украсть» для удовлетворения индивидуальных переживаний в ущерб осуществлению истинной цели. Семя, не ставшее деревом, — дар без плодоношения. Мое причащение имеет смысл только в контексте общения с другими, в контексте общины.
Когда у пастыря нет общины, нет духовной семьи, а есть приход, то невозможно совершить Евхаристию. Дело не в количестве молящихся: община может быть очень маленькой — три человека, десять, тридцать. Но важно, чтобы члены ее знали друг друга и пребывали в любви.
Совершая Евхаристию без причастников, порою сам не допуская желающих участвовать в ней, как это нередко бывает у нас, например, на Пасху, предстоятель занимается самопричащением, которое разрушает смысл таинства. Тайная Вечеря без апостолов немыслима. Евхаристия есть божественная общенародная служба. Слово «литургия», или «лейтургия», происходит от греческого слова «лаос», что означает «народ», и от «эргон» — «дело», «служба». Каждый верный в Церкви является священником Богу и Отцу своему (Откр 1:6).
Духовник Спасо–Преображенской пустыни под Ригой архимандрит Таврион всегда побуждал и словом, и действием к единению всех молящихся с ним. «Вот это характер апостольской Церкви, когда в храме все люди как один поют, молятся и причащаются», — так всегда он говорил в своих живых проповедях.
Священнодействие совершается на Евхаристии не личной молитвой, а когда все вместе собираются в Церковь, все молятся, все сознательно и реально участвуют в священнодействии. Предстоятель должен молиться не вместо народа, а вместе с народом. Вот почему опущение совместных молитв в таинстве Евхаристии и превращение их в тайные является недопустимым. Они вовсе не тайные, а явные, в них постоянно повторяется слово «мы», что означает совместную молитву предстоятеля со всем собранием верных. Разве предстоятель в молитве: «Нас же всех, от единого Хлеба и Чаши причащающихся, соедини друг ко другу во единого Духа причастие…» молится за себя? Это молитва всего собрания, самой Церкви о собирании Церкви — Тела Христова.
В древней Церкви все молитвы литургии произносились вслух в согласии с их прямым смыслом и содержанием, практика же чтения некоторых молитв про себя, тайно, утвердилась в Церкви поздно. Только к VIII веку она становится всеобщей.
«Великая, таинственная сила"тайных"молитв священника, — писал мне член моей общины, — несказанно способствует концентрации молитвенного внимания и просвещению сознания возвышенным чувством дыхания Промысла Божьего, реальному ощущению присутствия в храме светлых небесных сил, истинному объединению молящихся душ через священника в алтаре как через общий духовный центр. Пастырь и паства — как единое тело — обретают неповторимую исполненность, возрастает глубина и насыщенность тишины в храме во время их чтения, просветляется и както благоизменяется физическое время. Естественный ритм движения антифонов и ектений не нарушается искусственными замедлениями на пении"Господи, помилуй"или"Тебе, Господи"; определенное содержание и отличие каждых из них становится более очевидным, так же как и смысл заключающих их возгласов иерея. Диалог в едином духовном устремлении священника и паствы предстает во всей полноте от самого начала литургии, имея, конечно же, особое возвышенное проявление, подлинную мощь словесной службы во время анафоры.
Трудно молиться без чтения вслух этих молитв. Возникает убедительное ощущение нехватки самых вершинных смысловых моментов службы, вне сознания проходит глубинная связь и последовательность некоторых ее частей, например, после"Достойно есть".
Но главное — в них несравненная высота и Абсолютная Мудрость, явленная в словах, слышание которых сердцем молящегося делает строй его души несказанно облагодатствованным и глубоко готовым к Евхаристии».
Нельзя искать возрождения евхаристической жизни, как это делают некоторые христиане, на пути учащения причащения отдельных членов Церкви. Индивидуальное причащение остается индивидуальным актом, не священнодействием Церкви. По слову Вл. Соловьева, «отдельный человек, оставаясь и утверждаясь в своей отдельности, не находится в Истине и ума Христова не имеет».
Дело не в том, чтобы отдельные члены Церкви чаще причащались, а в том, чтобы вернулось осознание сущности Евхаристии как Трапезы единения и любви.
Вопрос к пастырям о том, как часто нужно причащаться — это вопрос одиночки, человека, живущего вне духовной общины. Тот, кто живет в семье, не спрашивает, когда ему нужно есть: хозяйка дома поставляет трапезу ежедневно. Так и человек, живущий в духовной семье — общине — участвует в Трапезе Господней всегда, когда его собратья собираются в храм на Евхаристию. Христианин, живущий вне общины, не имеет такого евхаристического опыта, не сознает себя в Церкви, он занят «спасением» своей души и в христианстве видит прежде всего религию «личного спасения».
Это человек, сузивший свою веру и духовную жизнь до себя, забывший или не знающий сущности Церкви.
Если мы хотим действительного возрождения евхаристической жизни, мы должны обрести понимание Церкви как Евхаристии, как организма любви. Сознательное участие в таинстве Евхаристии само отменит неверный вопрос о режиме причащения. В Церкви всегда есть те, которые понимают и с особой силой переживают космическое, всеобъемлющее призвание Церкви, и с ними связаны надежды евхаристического возрождения.
Церковное возрождение должно начаться тихо и медленно, в очень маленьких группах людей, опытно познавших тайну Евхаристии и тайну братского единения во Христе.
Не в пышности и многолюдстве, а в небольшой иерусалимской горнице, в теплой семейной обстановке принял Иисус Христос своих учеников и разделил с ними Трапезу любви.
Ныне нужно восстановить опыт Церкви как общины, возродить в сознании верующих исчезнувшее понятие общины, ибо уже давно в нашей церковной жизни община как бы растворилась, стала приходом, внешним собранием.
Когда появятся евхаристические общины, живые духовные семьи, находящиеся между собой в братском общении, в котором каждая личность открывается для своего брата как дверь к Отцу Небесному, то вновь, как в апостольское время в древней Церкви, каждый христианин почувствует себя во Вселенской Церкви, живущей чудом единства. Евхаристия всегда пребудет увенчанием этого единства.
Слова «подвиг», «ученичество» вызывают у нас привычный образ лестницы: необратимое движение вперед и вверх, последовательное восхождение по ступеням. В идее лестницы мы находим план, расчет, программу, гарантию, и все выглядит благополучно, удобно, хотя и трудно, поскольку совершаются усилия восхождения, но они обязательно должны вознаградиться. Дойти бы только до последней ступени… А где она? Какая она по счету? Было бы очень успокоительно знать, что тебе осталось пройти 613 ступеней, а завтра — уже 612, и когда‑нибудь их останется 10, 9, 8…
Но дают ли нам эти гладкие образы понять и уяснить великую идею христианского ученичества? Очевидно, нет. Весь опыт нашей церковной жизни показывает, что христианское ученичество — это не мерное восхождение по ступеням, а скорее — падения и взлеты, умирания и воскресания, хождения по водам.
Познать тайну христианского ученичества жизненно необходимо каждому из нас.
Как становится человек учеником Христа и чему и как он учится в школе Христа, мы видим из Евангелия.
Учиться в этой школе приглашает нас Сам Христос. Приидите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас; Возьмите иго Мое на себя, и научитесь от Меня… (Мф 11:28–29).
Иисус Христос приглашает к Себе, но не приневоливает, ибо Он всегда общается с человеком на расстоянии двух свобод. Христос приглашает к Себе человека затем, чтобы тот познакомился с Ним и понял, что Он есть Жизнь и без Него нет Жизни.
Призваны быть учениками все, но Его любовь может и привлечь человека, и отпугнуть. Когда человек начнет учиться у Христа — это тайна его сердца. Именно отклик человеческого сердца на призыв Христа и становится единственным «вступительным экзаменом» для поступающих в школу Христа. В сердце нужно встретиться со Христом, то есть потянуться к Нему всем своим существом, полюбить Его и пожелать соединения с Ним навсегда.
Но как человек узнает, что он принят в школу? Если он остро ощутит, что глубоко любим, так любим, как его не любил и не полюбит никто в этом мире: ни мать, ни отец, ни жена, ни дети, ни братья и сестры, так любим, что невозможно устоять перед этой любовью, — это и будет означать, что он принят в школу Христа, что на отклик его сердца Христос сказал: «Следуй за Мной».
Какова главная цель обучения? Всякая учеба — не самоцель, а подготовка к чему‑то, к какой‑то другой жизни, в основном профессиональной.
Здесь главным тоже является подготовка к жизни, но жизни иной, вечной. Поэтому внешние предметы в этой школе — а их, как во всякой школе, много — составляют лишь фон.
В школе Христа нет ставки на умственную выучку, ученик Христа осознает себя не искателем теоретической истины, а человеком, желающим научиться жить со Христом, быть с Ним всегда. В этом — разительный контраст: в земной школе учатся, чтобы уйти от учителя и зажить своей самостоятельной жизнью, а в школе Христа — для того, чтобы навсегда остаться с Учителем. Ученики Иисуса Христа не могут оставить своего Учителя, потому что связаны не с Его учением, а с Его личностью.
Он — Жизнь, без Него нет Жизни. Одна уверовавшая во Христа женщина выразила это недавно очень просто в своей молитве: «Господи, давай жить вдвоем».
Каков же Учитель в этой школе, что ученики ее стремятся познать не столько предмет ее, сколько Его Самого? Земных учителей мы оставляем, небесного нашего Учителя мы оставить не можем, потому что Он — совершеннейший Учитель, Которого превзойти никому не дано, и потому мы учимся у Него всю свою жизнь. Его учение не ветшает, но пребывает вовеки. Среди земных учителей — рабби, философов — Он выделяется как явление исключительное не столько потому, что не имел выучки у другого учителя, а потому, что учит как власть имеющий, а не как книжники и фарисеи (Мф 7:29).
Главный предмет школы — Любовь. Ученики Христа постепенно познают тайну Его любви. Что поразило учеников во Христе? То, что Он любит всех.
Законнического деления людей на чистых и нечистых, достойных и недостойных, у Христа нет. Никто не отвергнут Им: ни самарянка, ни блудница, ни мытарь. Все люди были Ему братьями и сестрами, были возлюбленными Божьими детьми, которые потеряли свой путь и которых Он пришел взыскать.
Блудницу, эту несчастную женщину, ее соплеменники отвергли и хотели по закону предать смерти за тяжкий грех. Но Христос не осудил ее, а помиловал. Спрашивается: а за что Христос ее полюбил? Не за грех, не за блуд. Своим поведением Он говорит: То, что ты делаешь, Я ненавижу. Это мерзость, это зло, это уродство, поругание красоты. Но это не ты. Грех — это не твоя природа. Твоя природа — это образ Божий. Я его люблю и хочу, чтобы он был всегда чистым и ясным. Иди и не греши.
Обвинители блудницы поступали по закону, но Христос — выше закона, и человека Он ставит выше закона. На наших глазах человек возвышается, и закон отступает. Жизнь, человек предпочитаются закону, идее справедливости и добра, отвлеченной и бессильной. Это было настоящей революцией в истории человечества, и люди до сих пор не в силах принять ее вполне. Суббота для человека, а не человек для субботы, — говорил Христос. Но и Евангелие, и наша жизнь показывают, как часто люди из любви к правилу, букве впадают в «священную ненависть», забывают о человеке и готовы убить его — как им кажется, во имя Христа. Христос претворял преступление в любовь, а мы способны превратить любовь в преступление. Не потому ли Гоголь писал о «грусти оттого, что не видишь в добре добра».
Архимандрит Серафим (Тяпочкин), известный белгородский старец, верный ученик Христа, умел смотреть глазами Христа, глазами Любви на согрешившего человека. Он видел прежде всего не грех, не тяжкий проступок человека, а его страдание и его муку. Сердце его исполнялось жалостью к согрешившему, и он начинал усиленно за него молиться.
«Когда Бог глядит на человека, — говорит митрополит Антоний Сурожский, — Он не останавливает Своего взора на зле и на недостающем в нем, потому что для того Сын Божий стал человеком, чтобы искупить человека, исцелить человека, вернуть его к той полноте бытия, к которой он призван. Он не глядит также на добродетели наши, потому что добродетелей у нас так мало, да и добродетель не наша, потому что все добро, что в нас, — это дары Божии; но Он глядит в глубины нашего естества, в те глубины, где отпечатлен Его образ, в те глубины, где этот образ живет и трепещет тем дыханием Божиим, которое Он вдохнул в нас. Эта связь между Богом и человеком не прерывается никогда».
Имея издревле заповедь любви, до Христа люди не знали в полной мере, что значит Любовь. Христос Своей жизнью явил ее, Любовь абсолютную, Любовь безусловную, Любовь неизменную, которая не ищет своего. Только такая Любовь в силах прервать бесконечную цепь зла, способна перевести людей в другой план жизни.
Когда мир слышит об убийствах, террористических актах, то христиане должны понимать их как крик о помощи заблудших детей Божьих, крик, неосознанный ими самими, вырывающийся из их душевного подполья.
Только ученики Христа, только в школе Христа, а не на страницах газет или по радио или телевидению нам правильно объяснят происшедшее и покажут истинный путь из нравственного тупика.
«Меня не любили, меня мало любили, меня обижали, меня не научили любить. А я хочу любви, хочу жизни», — вот что мы должны услышать в этих выстрелах и взрывах. Юридический закон глух к этому крику. Он не может дать просимую в такой парадоксальной форме любовь. Вместо нее он дает оковы, тюремную решетку, иногда — казнь.
Христос дает нам Свою любовь, не имеющую ни границ, ни предела, освобождающую от рабства правилам, и делает возможным то, что невозможно для закона.
В школе Христа сердце ученика начинает расширяться, и у него появляется жажда ближнего.
О ней хорошо сказал патриарх Афинагор в своих беседах с Оливье Клеманом: «Мне нужен другой, чтобы осознать собственное мое существование и существование Божие. Мое самосознание проходит через другого, самосознание, которое я воспринимаю от Бога как и познание моего ближнего. Мы стремимся соединить то и другое и совместно находим"центр, где сходятся все лучи"».
Ученик Христа понимает, что без ближнего, без служения ему нет пути в Царство Небесное, — только мой ближний, которому я должен служить всей моей жизнью, открывает мне дверь в Царство Небесное и вводит в него.
Жизнь для себя — самоубийство, только в отдаче себя Богу и ближнему мы обретаем Жизнь. «Всякий живет не для себя одного, но и для ближних; мало самому быть убежденным, если не убеждаешь и других», — писал святитель Григорий Богослов. Когда ближний мешает нам и в храме, и дома, и на улице, нужно серьезно подумать о том, что случилось в нашем сердце, почему оно слепнет.
Как часто ученики духовных школ жалуются на то, что, учась богословским наукам, все время говоря о Боге, ощущают, что сами становятся все суше и суше. Возникает конфликт ума и сердца. Один ученый монах рассказывал мне о себе:
«Я учился богословским наукам в лучших европейских духовных заведениях, слушал лекции многих знаменитых богословов. И голова моя стала очень большой, а сердце — очень маленьким, с грецкий орех. Это был конфликт, и я оказался в духовном тупике. В это время кто‑то посоветовал мне поучиться в другой школе. Я оказался в общине Жана Ванье.
Однажды больной подросток лет 13–14, даун, впал в агрессию, бросал стулья, кидался на всех, и я не мог с ним справиться. Я почувствовал, что ненавижу его настолько, что готов убить его, изрезать на куски. Я понял, что во мне сидят и Гитлер, и Сталин. Я не знал, что делать с собой… Вдруг сзади кто‑то подошел ко мне, обнял меня за плечи и поцеловал. Это был разбушевавшийся мальчик. Он как бы сказал мне:"Ты такой же больной, как и я. Со мной можно говорить только на языке любви". Так в этой школе любви я исцелился».
Христос дает Своим ученикам заповедь совершенства: Будьте совершенны, как совершен Отец ваш небесный (Мф 5:48). Он Сам воплощает ее Своей жизнью.
«Слишком часто христиане, — со скорбью говорит митрополит Антоний Сурожский, — остаются недорослями, благочестивыми, чистыми жизнью, но недорослями в том смысле, что в них две–три струнки звучат, а не весь орган… Но нам нужны люди расцветшие, люди, живые до глубин, которые могут в других родить жизнь».
В чем наше совершенство? Пытаясь воплотить в своей жизни евангельскую абсолютность, мы часто обманываемся, сводя подвиг совершенства во Христе к норме и правилам нашей жизни. Мы как ученики прилагаем усилия, чтобы добиться результата в нашей личной и общественной молитве, в посте духовном, душевном и физическом, в служении ближним.
Но совершенство Отца невозможно мыслить как норму, правило для грешного мира, потому что оно абсолютно. «Совершенство Отца Небесного, — писал Н. Бердяев, — ни к чему не относится и неприменимо, как правило».
По слову апостола, нас закон не может сделать совершенными (Евр 10:1). Закон всегда относится к греху, совершенство всегда относится к Богу, к Его любви.
Совершенство не исполнимо, как правило, потому что оно абсолютно. Ученик должен прилагать много усилий, много учиться внешнему и внутреннему деланию, но у него не должно возникнуть самонадеянности, чувства самодостаточности, которые разрушают до основания духовную жизнь и смысл ученичества. Случаи падения святых мужей порой даже в конце их духовного пути ясно показывают, что в христианстве нет никаких гарантий. Что же, все наши усилия тщетны? Нет, ни одно доброе дело, ни одна святая молитва, ни одна слеза ученика Христа не пропадают, они запечатлеваются в Книге Жизни. Но страницы ее остаются тайной до тех пор, пока не будут сняты с нее все печати. Потому каждый новый день ученик должен начинать так, как будто в этой Книге о нем еще ничего не написано. Читая утреннюю молитву оптинских старцев, он может произнести в своем сердце: «Господи, хочу святого дня!»
«Христианин, — по слову митрополита Антония Сурожского, — должен постоянно следить за собой и постоянно себе напоминать, что он ничто, если им не руководит Божия благодать, и что Божия благодать ему дается не как постоянный дар, а в меру того, как он сам смиряется перед Богом, как он сам отрекается от себя и как он сам отдает свою жизнь другим, на служение… Я помню, — продолжает владыка, — отец Софроний мне как‑то сказал, что Церковь построена словно пирамида, причем пирамида, стоящая вверх дном, стоящая на самом острие своей вершины. И чем человек делается ближе к Богу, чем он хочет больше себя отдавать на служение другим, тем он должен сходить ниже и ниже, глубже и глубже в этой пирамиде, и в конечном итоге вершина этой опрокинутой пирамиды — Сам Христос, на Котором все покоится, вся тяжесть мироздания, вся тяжесть человеческой грешности, все».
В земном ученичестве действует принцип «меня все больше, учителя все меньше». Учитель умаляется, уходит в тень, ученик возрастает и обретает самодостаточность, уровень, потом он сам становится учителем для других.
В евангельском ученичестве иной принцип совершенствования: «меня все меньше, Учителя все больше и больше». Участь христианина — «ученик не выше Учителя своего». Светский ученик ориентирован на наполнение и обогащение знаниями, фактами, теориями, ученик Христа, напротив, — на умаление и обнищание, и тогда он наполняется Самим Христом. «Господи, Сам во мне живи, Сам говори, Сам действуй». В светской школе — ставка на результат, в школе Христа — ориентация на стояние в любви. «Не мои умения нужны Христу», — сказал один из нынешних учеников Христа, я его свидетельство приведу в конце моего слова.
Быть всегда в любви — вот в чем подвиг ученика Христа. Христос всегда и неизменно нас любит, и наши грехи не могут отменить Его любви. Он не сводит счетов с нами. Он принимает нас такими, какие мы есть. Так и мы должны подражать Его любви, Его жизни, быть похожими на Него. Ведь святой человек — это тот, кто похож на Христа.
Христианин не может быть сегодня любящим, а завтра — не любящим, сегодня — добрым, а завтра — злым, сегодня — щедрым, а завтра — скупым. Свойство добродетели — постоянство, ее всегда можно узнать в лицо, она его не меняет.
Бритва всегда должна быть острой, христианин должен быть всегда горячим, не теплохладным, постоянно поддерживать очаг своего сердца, ибо его тепло — жизнь для ближнего. Я не имею права лишать его жизни. Я не могу сказать: пусть мой ближний сам заботится о своем очаге. Мое сердце без его сердца — словно куча хвороста без искры, которую мне должен дать он, мой брат во Христе.
Жизнь в духовной семье помогает этому горению. Рядом со мной всегда есть те, о ком нужно заботиться и всегда есть те, кто позаботится обо мне. Когда я отдаю, я богатею, и когда принимаю любовь и заботу — тоже богатею. Так в общине рождается полнота жизни, полнота любви.
Мы без любви будем только параллельны друг другу, будем людьми, занимающимися самоспасением. Но христианство не есть религия самоспасения. Из одного камня не высечешь искру.
Параллельных линий в христианстве нет, здесь есть только радиусы, которые всегда должны идти к центру, где мы соединяемся с Богом и с ближними, — тогда мы действительно пребываем в любви.
Теперь мне бы хотелось привести свидетельство ученика Христова Иоанна Калниньша из Риги о том, как он познал тайну своего ученичества.
«Для всякого верующего остро стоит вопрос о его личном отношении ко Христу. Кем я могу быть перед Богом, перед лицом Его безграничной, отдающей себя до конца любви, при моей радикальной неспособности достойно ответить на эту любовь? Как мне остаться с Ним, когда я ясно понимаю, что больше мне"некуда идти", и столь же ясно понимаю, что единственно честными могут быть для меня слова Петра:"Выйди от меня, Господи, потому что я человек грешный"? Я думаю, что в этом духовном пространстве и происходит ученичество у Христа.
То хорошее, что я, как кажется, имею, при проверке жизнью неумолимо оказывается подделкой. Я хочу восходить по лестнице совершенств, а вместо того все более жестоко проваливаюсь. Я дерзаю ступать по водам, но едва не погибаю; на грани погибели удерживает меня рука Христова, когда я в последний миг успеваю к Нему возопить.
Учитель может научить ученика делать то, чего тот никогда не умел и не делал. Тот, кто учится делать чертежи или плотничать, никогда не делал этого раньше. Не мои умения нужны Христу. Ученичество происходит на основе принятия друг друга. Иисус меня принял. Он меня зовет. А я? С моей стороны принятие Учителя означает молитву: внутренний взор, обращенный на Него.
Глаза подмастерья, обращенные на руки мастера, научатся ремеслу; сердце человека, обращенное на Христа, учится любить. После того, как Петр, утопая, возопил:"Спаси, Господи, погибаю", он научился молиться так, как никогда не умел молиться раньше.
Но иллюзия самодостаточности, гордость изживается с превеликим трудом. В конечном итоге она приводит к разрыву, нравственной катастрофе, крушению. Мы видим в Евангелии, какие нравственные трагедии переживали ученики Иисуса, переживали их на путях своего ученичества. На этих путях, когда случилось самое страшное, апостола Петра сохранила только молитва Учителя: Симон, Симон, се сатана просил, чтобы сеять вас как пшеницу, но Я молился о тебе, чтобы не оскудевала вера твоя (Лк 22:3132). Так и нас, когда наступает"власть тьмы", на путях ученичества сохраняет молитва братьев и сестер, живых и усопших, с которыми мы составляем одно Тело.
Действительно, обо всем можно сказать совсем просто: Христос учит любить. В последнем смысле — это все, что нужно. Только в любви мы можем быть вместе. Иначе быть вместе — ад.
Самое страшное, когда мы пытаемся любить без Христа. Тогда любовь становится убивающей, губящей.
Почему так неотразимы для человеческого сердца слова Писания: Бог есть Любовь? Мы способны осознать, что любовь — самое значительное из того, что мы встречаем в жизни».
Как в любой школе, в школе Христа нас тоже ждет выпускной экзамен. На нем каждому зададут только три вопроса…
Опыт зла, который человеком проживается как страдание.
Евангелист Иоанн Богослов говорит, что мир во зле лежит. Это христианское откровение отличается от восточного видения, суть которого в том, что материальный мир есть зло.
Если восточный человек просто принимает как данность то, что этот мир есть зло и единственное, что человек может делать, — это убегать от этого мира, то есть идти в некую недосягаемую для понимания сферу бытия, где эти страдания и зло уже его не затрагивают, то христианин, наоборот, призван на определенное служение в этом мире. Он понимает, что хотя мир и во зле лежит, но в своей основе он есть мир Божий. Христианин призван вырабатывать свое отношение к происходящему в мире, он не может не видеть зла. Зло есть в мире, и ему надо как‑то противостоять.
Попытку противостоять злу для того, чтобы оно не становилось беспредельным, а имело какие‑то свои границы, делает и государство. Оно старается эти границы положить. Но в государстве имеется такой изъян: принцип подавления и принцип репрессий, которые лежат в основе государства, и принцип страха человека перед наказанием, перед смертью, не изменяют жизнь к лучшему. Эти принципы могут ограничивать зло, но не могут искоренить его. Мы знаем из истории, что государство с его механизмами борьбы со злом не раз само становилось воплощением зла.
Иисус Христос, когда приходит в этот мир, принимает его. Он берет на Себя давление всего зла этого мира. Он соприкасается со злом во всех проявлениях, какие только возможны: непонимание, ненависть, предательство учеников, несправедливый приговор, мучения перед смертью и, в конце концов, позорная и как бы уничтожающая личность смерть на кресте.
Нас удивляет отношение Иисуса ко злу: Вы слышали, что сказано: «люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего». А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас, да будете сынами Отца вашего Небесного; ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных.
Ибо, если вы будете любить любящих вас, какая вам награда? Не то же ли делают и мытари? И если вы приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете? Не так же ли поступают и язычники?
Итак будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный (Мф 5:43–48).
Прозрение, которое дает Христос на природу зла, таково: за всеми человеческими проявлениями зла стоит некая духовная сила, которую в Библии называют сатаной и дьяволом, то есть противником Бога, той силой, которая расчленяет, которая хочет разрушить, разделить, превратить в ничто дело Божие и сам Божий мир.
Действие этой силы проявляется так, что она старается ранить человека и спровоцировать его на то, чтобы энергия зла возросла в этом мире. Зло имеет волевое и энергетическое начала. Волевое начало состоит в том, что человек может выбрать зло, но может и покаяться, и тем самым отвергнуть зло. Однако совершенное им зло уже выпущено в мир, энергия этого зла продолжает действовать в нем, и вопрос всякий раз в том, кто и как сможет остановить это зло.
Если человек следует принципу беспредельной мести, которую видим, например, в образе Ламеха в Ветхом Завете, или если даже он дозирует мщение — «око за око, зуб за зуб», то все равно тяжесть этой духовной энергии, которая изливается в мир, умножается.
Эта сила способна вдохновлять людей на новое зло, она стремится к воплощению, так что могут возникать целые институты, социальные движения и идеологические системы, которые будут являть собой зло.
И вот Христос показывает, что есть только один способ не умножать зло и противостоять разгулу зла в мире: человек должен принять удар на себя или как бы вобрать это зло в себя и совершить что‑то внутри своего сердца. Это и есть тот престол, на котором совершается великое таинство — таинство миротворения.
Таинство миротворения не бывает без жертвы, без страдания, без крови: человек должен вольно принять страдания, боль и пропустить их через себя, чтобы родился мир души. Но совершение всякого таинства невозможно чисто человеческими силами, потому что по–человечески на боль хочется ответить либо бегством, либо злом. И даже если во мне имеется добрая воля любить, то без Христа она может превратиться в ненависть. Таинство миротворения возможно совершить только вместе со Христом.
Мир, лежащий во зле, есть творение Божие. Это значит, что зло само по себе не имеет бытия. Все бытие, которое заражено злом, в духовном плане может быть исцелено и приведено обратно в добро, в состояние доброты.
Есть народная притча.
Является перед подвижником бес, огромный, и говорит:
— Я тебя сейчас могу проглотить.
— Это не великое дело, — говорит ему подвижник.
Тщеславный бес спрашивает:
— А что великое дело?
— Можешь ты в скорлупу ореха залезть? — говорит подвижник.
— Конечно, могу!
Бес влезает в скорлупу ореха, и подвижник закрывает скорлупу. Через некоторое время бес говорит:
— Ну, теперь выпускай!
— Я тебя выпущу только тогда, — говорит подвижник, — когда ты вспомнишь ту песнь, которую у престола Божия пел.
Бес визжит, скрежещет зубами, но все же потом начинает петь ангельскую песнь. Когда подвижник открывает скорлупу, то уже ангел отправляется на небо.
Каков смысл принятия зла на себя? Зло нужно внутренне, духовно преобразить.
С другой стороны, Христос всегда зло обличал. Христиане должны принять на себя эту смелость обличать зло, обличать все яснее и яснее, глубже и глубже осознавать корни зла, а не просто клеймить и проклинать зло.
Но и одного обличения недостаточно.
Надо трезво сознавать, как побеждали зло первые христиане: стойкостью, молитвой и словом, которое рождалось от Духа Святого. Таким же образом проходили свой подвиг противления злу многие мученики после революции в России.
Самое важное здесь то, что в молитве открывается любовь, плод любви — прощение, а плод прощения — мир.
Этот духовный труд, который человек проделывает, — молитвой и любовью, вне противления злу, — в христианской традиции и называется миротворчеством.
Христос о миротворчестве говорит глубокие слова: блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими (Мф 5:9).
Христианство признает некое насилие над злом, но в плане внутреннем, в прогнании зла от своего сердца, чтобы самому не стать носителем зла. В этом христианство бескомпромиссно и жестко: со злом внутри не может быть никакого компромисса, оно должно быть вытравлено, выгнано из человека.
Псалом говорит о младенцах Вавилона, которые должны быть разбиты о камень (Пс 136:9). Духовно это означает, что все злые помыслы, все страсти должны быть жесточайшим образом уничтожены в самом их начале. Без этого человек не сможет обрести мир в себе и принести его другим.
Только в той мере, в какой ему удается стяжать благодать Святого Духа, Духа мирного, он становится способным быть и творить мир.
В православной аскетике есть изречение: «Стяжи Духа Святого, и возле тебя спасутся тысячи». Это происходит не так, что человек должен что‑то говорить или как‑то убеждать, но самое присутствие Святого Духа действует на людей, и зло удаляется от них. В присутствии святости и Духа Святого человек может покаяться и увидеть свою неправоту.
На святого Стефана Пермского, который научился местному наречию для того, чтобы веру Христову принести этому народу, восстали жрецы, хотели остановить его проповедь, и трое из них пришли, чтобы убить его. Но они вернулись, не тронув его. Когда их спросили, почему они не уничтожили этого человека, они сказали: «Мы не могли этого сделать. Он нас встретил с такой любовью, что мы пали на колени и попросили его благословения».
Мой знакомый рассказывал, как он поссорился со своим отцом, который был деспотичным человеком. Они долго спорили. «Замолчи!» — крикнул ему отец. — «Ты мне всю жизнь рот затыкал. Молчать не буду», — ответил сын. Тогда отец взял пустую бутылку и ударил его по лицу так, что она вдребезги разбилась.
«В этот момент, — вспоминал мой собеседник, — со мной случилось что‑то необъяснимое. Я схватил его, ударил, он упал на пол, а я его колотил. В один момент я взял его за плечи и сказал:
— Мне тебя убить?
Он ответил:
— А как хочешь, сынок.
И мои руки опустились. Если бы я не почувствовал то, что это действительно беспомощный человек и не услышал его голоса, я бы убил его. Потом никогда не простил бы себе, но в тот момент вспышки гнева я был как безрассудный, ярость поглотила все мое существо».
Что остановило руку сына? Вот это — «Как хочешь, сынок». Отец не сказал ему «сын», а ласковое «сынок», и это слово было услышано не только ухом, а сердцем. «Отец меня любит, несмотря на свою жестокость». В одно мгновение он освободился от ярости. Любовь победила зло.
Милосердие Божие, сначала втайне, а потом явно, приходит к нам, чтобы сотворить с нами то, что мы сами желаем сотворить всем сердцем, всей душой, но не можем.
Чтобы жить, нужно нравственно умиротвориться, ибо мы и в природе видим, что пышный расцвет является следствием тихой и ясной погоды, а не ветра и бури.
Нужно учиться твердо, спокойно и кротко принимать удары зла, не озлобляясь самому, но и не поступаясь ни йотой правды. Каждый, кто хочет идти к добру, не может миновать крестного пути. И мы должны идти по этому пути. Всегда бороться за человека и бороться против зла в нем и вокруг него. Иногда мы поступаем иначе: настроены против человека, играем со злом, оставляем ему место в себе. Но важно развить в себе способность обличать зло и грех по–христиански и никогда не утрачивать этой способности.
Ко Христу в Гефсиманском саду приближаются люди, которые были посланы, чтобы схватить Его. Когда Он говорит: «Аз есмь», они падают ниц. Если бы Христос им не позволил, не дал возможность приблизиться, зло не могло бы прикоснуться к Нему. Только когда Он Своей волей принял крест человечества и страдания, зло, казалось бы, получило власть. Христос это делает добровольно, чтобы победить зло и смерть не силою, а смирением и преданием всего Богу.
Вершина миротворчества совершается на кресте, когда Иисус прощает Своих мучителей и, умирая, говорит: «Совершилось!» Тем самым Он показал крестный путь добра.
Чтобы победить большое зло, надо сначала победить малое. Христос говорит: тот, кто будет верен в малом, тот будет верен в большом.
Что есть малое и большое зло?
Многие христианские подвижники древности говорили: «Тебя гонят — ты не гони, тебя бьют — ты не бей». Зло, которое нападает на нас, — малое зло. Зло, которое исходит из нашего сердца, — большое зло.
Существует духовный закон: Господь никогда не дает человеку испытания больше той меры, какую он может понести. Раньше, чем человек не научится побеждать малое зло, он не может духовно противостоять большому. Если человек не будет бороться с малым злом в себе, то он окажется во власти большого зла. Не в том плане, что с ним что‑то произойдет. Он сам, того не ведая, может стать творителем большего зла. Когда мы малое зло с помощью Бога побеждаем, то обретаем большую свободу, и Господь вводит нас в уже большую меру служения.
Опыт церковной истории показывает: когда мы не соблюдаем Христову заповедь и начинаем со злом бороться при помощи зла, то это зло проникает в нас и мы сами становимся его носителями.
Мы знаем о борьбе со старообрядцами. Те люди, которые благословляли пытать их, уничтожать, думали, что ревнуют по Богу.
Когда человек заражается злом, грехом, то разрушается не только его духовный строй, но нарушается и его душевное устроение, страдает и его плоть, то есть он весь попадает под власть зла, испытывает какое‑то непрестанное горение, но оно не радостное, а утомляющее и истощающее, оно как голод, как жажда, которые нельзя утолить. Зло само по себе таково, что его никогда нельзя насытить.
Образы адского состояния, которые дает Христос, известны людям, которые попали под власть такого зла и стали его служителями.
Попадая во власть зла, человек проходит три ступени падения. Первая ступень. Человек творит зло и мучается, потом кается. Вторая ступень. Человек начинает испытывать некую радость от зла, от того, что может доставлять страдания другому человеку. Он радуется как бы своей власти. Третья ступень. Зло становится внутренней потребностью человека, он совершает зло уже чуть ли не в виде религиозного акта. Небытие, смерть, зло, страдание, абсурд — все это неудержимо влечет его к себе. В служении злу он может стать своего рода аскетом, аскетом тьмы.
Человек ни при каких обстоятельствах не имеет права пропускать зло через себя. На мне оно должно остановиться. Это и есть непримиримое отношение ко злу. Парадоксальная диалектика: непримиримость рождает мир. Мир состоит в том, что я не пустил зло дальше. Я сам не смогу справиться, но Христос, Который во мне, остановит и попалит это зло. Я не должен его пускать через себя дальше — на ближних и дальних, на родных и чужих, на любимых и нелюбимых.
В этом принципиально отличается Ветхий Завет от Нового. Ветхий Завет знает об этой страшной силе зла, знает, что зло, грех заразны. Это знает и Новый Завет. Распространение зла подобно эпидемии, и самому человеку нет возможности остановить ее. Закон может только оградить зло, но не может уничтожить его. Ветхозаветный закон непримирим ко греху настолько, что в своей непримиримости нередко впадал в слепоту: он был готов уничтожить грех вместе с грешником.
Христос же являет совсем иную парадигму — мирного и непримиримого отношения ко злу: грех ненавидь, а грешника люби.
С грехом нельзя примиряться, грех надо ненавидеть, грешника надо любить и стараться быть с ним в мире, потому что все мы грешники и «от них же первый есмь аз». Христос нас принимает, и потому нет оснований соседа не принимать, ближнего не принимать, он ничем не хуже меня. Христос его тоже любит.
Особое коварство зла в том, что оно часто приходит к нам через самых ближних. Вот один из ближайших учеников Иисуса — Иуда, и через него войдет зло. И к Моисею идет зло через самых ближних. Удивительно поведение Моисея. Он падает на колени, молится за тех, которые говорили на него «злые слова», потому что понимает, что это бунт не против него, а против Господа.
Зло должно быть введено в какие‑то границы. Есть грехи, которые недопустимы, грехи против жизни. Им надо класть предел. Победить зло в этом мире, который лежит во грехе, пока нельзя, но пределы ставить надо.
В личном плане человек не только может, а обязан остановить зло на себе, не пропускать его, он‑то и должен стать живой преградой, границей, через которую зло не пройдет. Тогда он действует по образу Иисуса Христа, Который остановил все мировое зло на Себе, принял его на Себя. Сын Божий стоял насмерть, но мирно, и нам тем самым заповедал идти путем миротворчества. Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены Сынами Божиими (Мф 5:9). Достоинство и блаженство быть сыном Божьим дается тому, кто остановил на себе зло — миротворцу. Сейчас, увы, слово «миротворец» политизировалось и потому выветрилось.
Если Сын Божий, Христос, примирил Собой, кровью Своей и народы земли, и небо с землею, то и те, кто идет вслед Ему, — миротворцы — блаженны.
Мир, данный Христом, связан с единством. Апостол призывает: старайтесь сохранять единство духа в союзе мира (Еф 4:3).
Вот сила Церкви, вот сила христианства. Настоящая сила. Не внешнее единение, которому Достоевский не верил и просил нас не верить, а единство духа в союзе мира, которое становится возможным лишь постольку, поскольку мы Дух Христов имеем в своем сердце.
Истинное служение истинному миру вызывает у людей непонимание, отталкивание и вражду. Так бывает и с любовью. По слову Сергея Аверинцева, для ада Христос — сущий ад. Явление настоящей любви поляризует сердца людей, они или влекутся духом любви или, наоборот, ожесточаются и стремятся к разрушению Духа Божьего. Мы не должны бояться приступить к служению примирения, нести слово примирения, примирения с Богом, с людьми и с миром. Апостол назвал примирение одним из служений, к которому все мы призваны.
Главное орудие этого служения — молитва. Молитва помогает нам сохранять разум в чистоте, не поддаваться заблуждениям, преодолевать в себе мелочность и гнев, избегать иллюзий и не попадать во власть жажды мести. Мы просим Господа наделить нас благодатью молитвы не для того, чтобы мы смогли лучше молиться, но для того, чтобы мы научились больше любить.
Господи милосердный,
Тебя называют Любовью.
Любовью Ты создал вселенную.
Любовь эту Ты подтвердил на кресте.
Благослови нас, чтобы мы смогли научиться
Твоей любви и принести ее туда,
где она пока встречает отторжение.
Миротворец должен заботиться о своем противнике так же, как и о самом себе, должен помочь ему освободиться от того образа мыслей, вследствие которого притеснение и насилие стали для него привлекательны. Следование принципам ненасилия в его высшем проявлении принесет обеим сторонам победу.
Евангелие и вся ранняя христианская традиция требовали от своих последователей отказаться от насилия. По словам Климента Александрийского, последователь Христа — это воин мира, член той армии, которая не проливает крови. Иустин Мученик говорил, что христианин не отнимает жизнь у другого, но во имя Христа отдает свою собственную.
Самое действенное противостояние немирности — это то, что я храню мир в себе, моя семья хранит мир, община хранит мир и Церковь хранит мир. Противодействовать злу мы можем только храня мир, то есть наша непримиримость ко злу — это и есть хранение мира, пребывание в мире с самим собой и с Богом. Это единственное, что может победить зло.
Зло пытается, прежде всего, лишить нас этого мира. Мы можем поддаться на искушение борьбы со злом и погубить в себе мирный дух. Когда кто‑то ищет врагов как внутри церковной ограды, так и вне, это означает, что человек что‑то не преодолел в себе. Все время мы находимся в этом искушении начать борьбу со злом его же средствами, средствами вражды. Но на всякое понижение нравственного, духовного уровня христианин отвечает только его повышением.
Надо являть другую жизнь, она состоит именно в том, что я мирен. Я начинаю с себя. По словам Семена Франка, «в ужасающей бойне, хаосе и бесчеловечности, царящих ныне в мире, победит, в конечном счете, тот, кто первым начнет прощать». Я должен примириться с Богом, с собой, с ближним.
С этого начинается все. Надо открыть важную для нас вещь: миротворчество — это не состояние, а действие, то есть человек не просто ожидает какого‑то мира для себя, а он трудится. Но чтобы это действие стало возможным, человек должен стяжать внутренний мир. Церковь — это община миротворцев. Господь заповедал нам как ученикам Его быть миротворцами. Если в общине мир творится, значит, там есть Церковь, там есть Господь, там Царство.
Любовь к врагам является частью миротворчества. За врагов надо молиться, потому что об этом просит Сам любвеобильный Господь, Которому их очень жалко. И нам как их не жалеть, если они из‑за нашей худости и скверности соблазнились и допустили злобу в свою нежную, богоподобную душу. Если разобраться, то они не нам враги, а себе.
Заповедь Иисуса Христа о любви к врагам — благословение проклинающих, благотворение ненавидящим, молитва за обижающих и гонящих нас — является высшей точкой миротворчества.
Эта заповедь служит для примирения с Богом как добрых, так и злых.
Миротворчество в библейском понимании не заканчивается примирением Бога с творением, но продолжается как некая реальность нового творения. Думается, что миротворчество не прекратится и после второго пришествия, как некий образ сотворчества Бога и человека и дальше в новом творении. Миротворчество можно назвать способом жизни и в Царстве Небесном.
В Церкви и обществе мы сталкиваемся с двумя разными способами жизни. В обществе мы можем жить, как в Церкви, но в Церкви мы не должны жить, как в обществе, которое есть порождение этого падшего мира.
Если в Церкви жить и бороться со злом по законам этого мира, то происходит ее обмирщение — потеря измерения мистического, измерения Царства Небесного.
Бороться со злом, быть непримиримым ко злу в Церкви можно только одним способом — жить в Боге, то есть жить по законам Царства Небесного.
Мы знаем, что закон Царства Небесного есть закон жертвы, отдачи себя. Это не установление границ, не установление неких рубежей, за которые злу нельзя двигаться, а именно способ жизни в Боге.
Перед человеком, живущим в Боге, зло останавливается само, как перед Аароном. Или же, если зло чрезвычайно агрессивно, оно убивает этого человека, как оно убило Иисуса и многих его учеников, например апостола Иакова, а недавно — брата Роже из Тэзе.
Но оно проигрывает, даже когда убивает. Зло, смерть только внешним образом добиваются своего. Нет ничего общего у Христа с Велиаром, нет ничего общего у Бога и у смерти.
Истинная победа над злом достигается через то, что человек начинает жить, а не бороться, начинает жить с Богом, заключая завет с Ним, входя в общение. Жизнь в миротворчестве, с Богом — это способность общения с Богом, потому что общение и есть плод мира, благоденствия.
Способность и возможность общения и есть плод примиренности, плод мира и мирного противостояния злу, плод жизни в мире и, как следствие этого, общение является признаком Царства Небесного. Участие в Евхаристии мы называем приобщением. Говорим: приобщились, то есть мы соединились через причастие со Христом и друг с другом.
Так через способность сохранять общение с каждым в этом мире, с каждым из этого общества, мы преодолеваем зло, потому что зло и, как конечное проявление зла, — смерть, есть разрушение общения, разрушение отношений или их прекращение.
Уходя от общения, от диалога, мы уступаем силе зла. Только через общение Церкви с обществом, если Церковь живет по законам Церкви, мы можем противостоять злу этого мира.
Миротворение — это всегда жертва. Мир приобретен жертвой Христа. Часто у миротворца возникает мысль о том, что все его усилия бесполезны, не помогают, мир не становится лучше. Но, как ни странно, именно этим погружением в кажущуюся тщетность, умалением достигается мир. Если для человека становится что‑то невозможным, значит, время действовать Господу, время творить мир.
Об этом мире всего мира молился Шарль Фуко:
«Отче, Ты хочешь, чтобы между Твоими детьми царила неистребимая любовь, чтобы они терпели друг друга с нежностью и упорством, дабы сохранить мир, чтобы они без сопротивления принимали насилие, оскорбления, даже самую смерть, чтобы они предпочитали умереть, лишь бы не нанести брату раны, не бороться против него.
Отче, в какой же любви, в каком мире, в каком нежном единении Ты хотел бы видеть Своих детей.
В Твоем свете ясно как день, что малейшее умножение любви среди детей Божьих в тысячу раз ценнее, чем все материальные блага мира.
Не будем защищаться, когда нас обижают, подставим горло как агнцы, чтобы нам не вступать в спор с братьями, но побеждать их добротой, чтобы мы подражали божественному Агнцу, Который позволял бить Себя, оплевывать, ругать, завязывать Себе глаза и бичевать Себя, надеть на Себя терновый венец и возложить на Себя Крест.
Будем же переносить все оскорбления, все несправедливости, издевательства, насилия, пощечины, удары, раны, оковы и смерть. И будем молиться за тех, кто ненавидит нас:"Отче, прости им, ибо не ведают, что творят". И возблагодарим Бога, что Он удостаивает нас, столь недостойных, такого сходства с Собой. Аминь».
Начиная жизнь в Церкви, человек ожидает, что он будет становиться лучше и лучше, сильнее и сильнее, мудрее и мудрее, христианство он воспринимает как некую программу самоусовершенствования, восхождения по лестнице добродетелей. Ведь Господь всех нас призвал к совершенству: Итак будьте совершенны, как совершен Отец ваш небесный (Мф 5:48).
Но наступает пора недоумения, когда с человеком происходит противоположное тому, что он ожидал: нет никаких видимых успехов. Он раздражается и смущается. На исповеди говорит: «У меня нет любви, нет смирения, нет терпения». В чем причина?
Все потому, что, ожидая даров от Бога и получая их, он все больше и больше начинает уповать на сами эти дары. Центр тяжести духовной жизни незаметно смещается, и в итоге в душе человека воцаряется надежда на полученные от Бога качества, а не на самого Бога. Человек становится накопителем богатств, пусть и духовных.
Стремление к результатам в духовной жизни опасно, потому что вместе с идеей результата, успеха, достижения в душу вкрадывается идея обладания. В самом деле, раз я достиг чего‑то, то по справедливости и по заслугам я буду этим обладать. Но в таком застывшем обладании всегда различим дух неподвижности, то есть смерти.
Истинные отношения с Богом не предполагают какого‑то обладания.
Так что же, нам отказаться от усилий духовного роста? Нет, духовный труд обязателен, мы должны жить в подвиге, очищаться от греха, духовно расти, совершенствоваться и иметь посильные аскетические труды, опасность же состоит в том, что духовный рост может становиться самоценностью. И тогда, не продвигаясь вверх, мы унываем и ропщем, а получая духовные дары, поднимаясь на одну ступенечку, мы готовы на ней поудобней расположиться, сделать себе «кущи» и сказать своей душе как безумный богач: «…пей и веселись.»
Что же все‑таки делать: стремиться к духовному росту или отказаться от него? И как иначе понимать сам духовный рост, если не как накопление добродетелей и высоких духовных качеств?
Мир, в котором мы живем, предлагает нам видеть призвание человека, смысл его жизни в том, чтобы становиться все сильнее и сильнее, богаче и богаче, умнее и умнее. Большой человек, «человечище», супермен, великий человек — вот «герой нашего времени». Мир утверждает культ великой личности, человека самодостаточного и самоутвержденного. В палеонтологии есть закономерность: если какой‑то биологический вид начинает рождать гигантские формы — это симптом того, что этот вид стоит на пороге своего вымирания (а далеко не наступления поры его наивысшего расцвета, как может показаться). Не является ли вообще гигантское признаком вырождения, а не расцвета жизни?
Христианство всегда сознавало опасность гигантизма. «И всякий раз, когда человеком овладевает воля к могуществу в этом мире, — писал Николай Бердяев, — он вступает на путь охлаждения и иссякания духа, на путь рабства этому миру».
Церковь иначе отвечает на вопрос о предназначении человека, о его призвании к совершенству. Церковь предлагает нам такое величественное задание, такое великое предназначение, о котором мир не может даже помыслить. Она предлагает человеку стать Богом.
«Ты — подобие нетленной красоты, — говорит святитель Григорий Нисский, — оттиск истинного Божества, восприемник блаженства. Когда ты обращаешься к Нему, то становишься то же, что и Он. Нет ничего среди сущего, что могло бы сравниться с твоим величием. Ты способен заключить Его в себе. Он живет в тебе и не испытывает стеснения, пребывая в твоем существе».
Святые отцы прославляли величие человека, его глубину как местопребывание Бога. «Когда Бог смотрит на человека, — говорит митрополит Антоний Сурожский, — Он в нем не видит ни успехов, ни добродетелей, которых в нем нет. Он видит сияние Своего Образа, которое ничто не может разрушить в нем».
Христианский путь жизни поражает мир своей беззащитностью и пугает тем, что он будто бы дает несравненно меньше, чем реалистические схемы здравого смысла. Поэтому многие люди не принимают христианства. Им кажется, что Бог у них что‑то отнимает. Христиане кажутся бедными, нелепыми и странными со своим желанием занимать последние места в жизни, в сравнении с теми, кто хочет первых мест, успехов и богатства.
И Церковь не оспаривает этого впечатления странности и неполноценности: Посмотрите, братия, кто вы, призванные: не много из вас мудрых по плоти, не много сильных, не много благородных. Но Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых; и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное; и незнатное мира и уничиженное и ничего не значащее избрал Бог, чтобы упразднить значащее, — для того, чтобы никакая плоть не хвалилась пред Богом (1 Кор 1:26–29).
Сам Господь Иисус Христос избрал путь слабости, умаления.
И заслуга ХХ века, как кто‑то отметил, в том, что в христианстве начало совершаться возвращение к тайне умаления, к Младенцу в яслях, путем создания духовных братств — малых братьев Иисуса Христа (Шарль Фуко) и малых сестер Иисуса Христа (сестра Магдалена). «Надо согласиться всегда быть маленькими, — говорила сестра Магдалена своим духовным дочерям. — Вы все еще слишком большие. Все ваши недостатки чаще всего происходят от того, что вы слишком большие. Будьте маленькими, маленькими, маленькими».
Нам, как ученикам Христа, призванным следовать за Ним, не следует удивляться тому, что нам нужно изучать высокое искусство немощи, умаления, и воплощать его в своей жизни. Ведь и апостолы вначале думали, что в этом мире больше тот, кто больший, то есть имеет много власти. Их представления о Мессии, о мессианском царстве были вполне человечны. Они думали, что мессианское царство наступит человеческим образом — силой и властью. И когда Иисус начал говорить о том, что Он должен пострадать: быть униженным, оплеванным, отвергнутым, распятым, то это никоим образом не входило в понимание учеников. Они этого просто не вмещали. А Петр даже стал прекословить Христу и удерживать Его.
И мы часто этого не вмещаем. Мы боимся стать самыми последними, а уж став на путь умаления, надеемся стать самыми последними. Но Шарль Фуко говорит нам: не бойтесь и не надейтесь. Последнее место уже занято. Кем? Иисусом Христом. Нам оставлено лишь предпоследнее место. Никто не может быть беднее, меньше и беззащитнее Христа.
Для учеников Христа постепенно открывалось, что Царство Божие требует каких‑то внутренних изменений, преображений в самом человеке.
В то время ученики приступили к Иисусу и сказали: кто больше в Царстве Небесном? Иисус, призвав дитя, поставил его посреди них и сказал: истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное; итак, кто умалится, как это дитя, тот и больше в Царстве Небесном; и кто примет одно такое дитя во имя Мое, тот Меня принимает (Мф 18:1–6).
Здесь, конечно, не идет речь о том, что человек может как бы приостановить свой рост и превратиться в ребенка. Христос не имеет в виду инфантильность и не требует ее. Он не говорит: «Если вы не станете детьми». Он говорит: «Если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное».
И это «как» очень важно, оно говорит о сути ребенка.
Это нас заставляет думать о том, что же в ребенке есть такого, что делает его великим пред Богом и достойным Царства Небесного. И Иисус Христос на этот вопрос отвечает: «Кто смирит себя, умалит себя, и будет как это дитя».
Ребенок полностью зависит от других людей, он немощен. Он не имеет той власти, которая дает возможность выживать людям в этом мире. Он зависим, незащищен и раним. Он может жить лишь упованием на любовь своих родителей, лишь доверием, что они его защитят, сохранят, накормят, обласкают, научат, то есть вся его жизнь наполнена каким‑то изначальным доверием.
Иисус Христос говорит Своим ученикам, что Его Отец Небесный ищет вот именно такого доверия от людей к Себе. Доверие к Богу не позволит людям воздвигать вокруг себя какие‑то стены, защищающие их, и увеличивать пределы своей человеческой мощи. Важно, чтобы они все более и более делали себя зависимыми даже в самом малом от Бога, не думали о себе и не переживали себя как центр своей собственной жизни и жизни других людей.
Источник духовной жизни — не в человеке, а в Боге. Им определяется наша духовная жизнь и к Нему восходит. Чтобы понять смысл смирения, тайну умаления, нам нужно вникнуть в образ Иисуса Христа, иначе мы исказим смирение, будем в него играть.
Смириться — не значит подавлять в себе свое естество, свою природу, как‑то насиловать ее. Смиряться — это все более и более впитывать в себя образ Иисуса Христа, подражать этому образу и видеть, каков Он.
Будучи Сыном Божьим, будучи носителем Славы вечной, Он становится одним из нищих. Он мог родиться в царской семье, но Он избирает участь сына плотника, Он избирает общение с мытарями, грешниками, блудницами, с больными, изувеченными людьми. Он избирает Своими учениками не каких‑то блестящих, образованных, знатных людей, а галилейских рыбаков. И, в конце концов, Он умирает на кресте как раб.
Только вникая в этот путь Иисуса Христа — а вникнуть мы можем только тогда, когда реально встретим Христа в своем сердце и полюбим Его, мы начнем постепенно понимать, что такое умаление, что такое смирение.
Встреча человека с Иисусом Христом происходит в тот момент, когда Бог снимает с себя ту Божественную мощь, которая не может беседовать с человеком, но способна подавлять его. Бог умаляется, чтобы встретиться с человеком, и человек должен в какомто смысле умалиться перед Богом.
Господь прост, как дитя, в отношении к человеку, и человек должен стать простым, бесхитростным, как дитя, по отношению к Богу. И вот на этом пределе обоюдного умаления появляется поле свободы, в котором возможно общение человека с Богом, в котором может действовать Бог. Именно в этой таинственной пустоте Он переделывает нас.
«Мы знаем, — говорит митрополит Антоний Сурожский, — как трудно остаться наедине с самим собой, когда к этому не привык: делается боязно — тогда открывается перед нашим собственным взором внутренняя наша пустота, и в эту пустоту, в эту пустыню нам надлежит войти.
Там будет одиноко, там будет пусто, там будет трудно жить, но только если мы сумеем жить в этой пустыне с Богом одним, сможем мы вернуться к людям, никогда не теряя Бога и способными, победив себя, победить все».
Такое взаимное умаление Бога и человека и создает возможность их личностной встречи как «Я» и «Ты». Когда Бог говорит человеку: «Это ты», в этот момент человек принимает от Бога свое «я» как дар. Одно дело собственными усилиями ковать свое «я», утверждать свою самость, и совсем другое — с готовностью и благоговением принять свое «я» из рук Божьих.
Отблеск этих отношений видим в одной восточной легенде.
«Однажды ночью один влюбленный, полный отваги и настроенный победоносно, явился к дверям своей возлюбленной."Кто там?" — спросила она."Это я!" — Но она отказалась открыть ему и жестко сказала:"Уходи". Молодой человек, обезумев от ярости, удалился, клянясь, что он ее забудет, что он ее уже забыл. Он отправился в путешествие по всему свету. Но он не нашел забвения. И любовь снова с непреодолимой силой привела его к дверям его возлюбленной. Вновь состоялся тот же диалог, что и в первый раз. Но, отправляя его, она прибавила краткую таинственную фразу:"Ты не произносишь единственного слова, которое бы мне позволило открыть тебе". Возмущенный, заинтригованный, удрученный, он ушел. Гнев и страсть постепенно уступили в нем место мудрости. Его любовь, утратив неистовство, приобрела глубину, и после многих лет вновь привела нашего влюбленного к дверям его возлюбленной, робкого, смиренного и более пылкого, чем когда‑либо раньше. Он скромно постучался."Кто там?"Негромким голосом он отвечал:"Это ты". И двери тотчас отворились».
Поле свободы может стать почвой творчества, ибо в нем нет своего собственного содержания, оно в каком‑то смысле есть «поле ничто».
Бог творит мир из ничего. «Поле ничто», возникшее в отношениях взаимоумаления «я» и «ты», создает благоприятную возможность Богу творить, творить уже человеческую личность.
Если мне не удалось умалиться, я предлагаю Богу себя как плотно исписанный лист бумаги, в который Ему трудно вставить хотя бы слово. И великое умаление Бога — в том, что Он стоит передо мной — листом и терпеливо ждет, пока я сам не освобожу Ему место для строки.
А когда я могу освободить место? Когда своей волей возжелаю Бога. По слову митрополита Николая Кавасилы, жившего в XIV веке, любовь есть «добродетель воли». Бог ждет от нас только любви к Нему и дает Себя нам не за дела и подвиги, не в порядке какой‑то оплаты, а только в ответ на эту волю–любовь, на возжелание Его жизни. Бог–Любовь хочет только нашей любви. Нам трудно терпеть в себе недостаток любви, потому что самая большая потребность и радость наша — все больше любить друга во Христе. «Любить — вовсе не значит быть совершенным», — говорила мать Магдалена. У нас могут быть большие недостатки, но важно, чтобы мы стремились только к любви.
Мир, в котором мы живем, боится этой любви, бежит от нее, это свойственно многим людям. Почему я боюсь любить?
«Любовь, — говорит Жан Ванье, — это поиск, необыкновенно прекрасный и вместе с тем страшный, потому что любовь делает нас уязвимыми, когда мы открываемся другому.
Когда мы встречаемся с другим человеком, мы открываем то, что спрятано в нас и незаметно с первого взгляда. Что происходит, когда я называю кого‑то другом? Я разделяю с ним невидимую часть себя — свои чувства, надежды, страдание, которые, может быть, на первый взгляд не так очевидны. Дружить — значит делиться тем, что сокрыто глубоко в нас. Но как только я открываюсь и предлагаю разделить то, что есть во мне, я становлюсь уязвимым, потому что любовь включает в себя уязвимость, способность открыть другому человеку ребенка, сокрытого во мне. И все мы боимся этого, мы боимся включенности в любовь. Вот почему мы бежим от своей слабости и ищем укрытие в успехах, престиже и многих других доказательствах своей силы. И мир, который нас окружает, — это мир, в котором люди боятся любить».
Мы сейчас живем в мире, где все как бы определяется волей, стремлением человека не к Богу, а к власти, и способностью эту власть осуществлять, удерживать. Человек жаждет оказаться на виду, стать влиятельным, стяжать себе имя и славу. Сатана поощряет его в этом, говорит: «Смотри, сколько в тебе силы, возможностей. Не довольствуйся малым, у тебя будет власть над людьми».
И кому‑то кажется, что это — единственный способ жизни, и можно не заметить, пройти мимо тех случаев, когда видим, что человек, живущий такой напряженной жаждой и удерживанием власти, истощает себя, калечит себя и очень многих людей вокруг.
Для лучшего понимания тайны умаления я хотел бы вдуматься в опыт общения ребенка и родителей, поскольку дети имеют особое призвание и назначение в созидании Царства Божия.
Что поражает нас в этих отношениях?
Ребенок — как икона, он побуждает нас к совершению внутреннего душевного движения. Перед иконой мы становимся иными. Ребенок, как и икона, как бы ждет от нас душевного усилия: войти в его мир, в его простоту любви и радости.
В общении с ребенком не действуют те маски, те личины, те знаки отличия, которыми пользуются взрослые в своем общении друг с другом.
Ребенок способен пробудить в нас того младенца, который спрятан глубоко, сидит как бы в тюрьме, связан, но который хочет играть, радоваться, и который хочет быть беззащитным, не вооружаться, не надевать на себя латы.
Если начальник, придя домой после работы, попробует говорить и общаться со своим ребенком, как со своим подчиненным, то эти отношения очень скоро потеряют под собой реальность любви, то есть реальность всякой жизни, они станут искусственными, неестественными.
Очень многие люди могут свидетельствовать о том, как дитя и опыт общения с ним приводили их к опыту Божественного, потому что ребенок требует любви, требует реального отношения к себе, и он очень остро чувствует, когда мы притворяемся.
Родители начинают понимать, что если они хотят реально общаться со своим ребенком, им, взрослым, нужно умаляться, учиться жить всей глубиной детства.
Умаляться — не значит, будучи зрелым человеком, играть роль незрелого. Духовное детство есть плод зрелой веры: человек сходит с того пьедестала, на который он сам себя поставил в безличностных отношениях с обществом.
Умалиться на самом деле — это не значит считать себя меньше всех, но просто отказаться от своей мании величия, которая тебя вольно или невольно заразила, от своей самости, которая привыкла властвовать и владеть чем‑то, кем‑то и навязывать кому‑то чтото, и обрести свое истинное величие. Умалиться — это прежде всего означает отбросить то лишнее, что мешает человеку быть собой. Когда мы освободимся от всего лишнего в себе, Любовь Божия поспешит наполнить наше сердце, все затопить Собою. Царство Божие — это Царство Отца. Если ты себя чувствуешь в этом Царстве как ребенок, вот в этом и есть умаление. Ты себя ощущаешь не только сыном человеческим, но и сыном Божьим, ведешь себя, как ребенок. Ты одновременно маленький и великий, ты возрастаешь и умаляешься, страдаешь и улыбаешься. Такова одна из самых поразительных антиномий христианства.
Перед человеком стоит великий выбор: либо остаться только сыном человеческим (то есть избрать природную жизнь), либо стать сыном Божьим. Если он выбирает первое, он становится ниже человека, замыкается на себе. И только одухотворив себя, став сыном Божьим, он становится человеком вполне.
Но если в человека не входит Божественное начало и человек не соединяется с Богом, то это замыкание на себе порождает страх перед другим человеком, невозможность по–человечески относиться к нему. Он не может в другом видеть человека, проникнуть в его глубины, для него другой — это или конкурент, или соперник, это в каком‑то смысле враг.
Сын Божий — это не сила, не насилие. Сын Божий — это полнота любви к Отцу, как сына к отцу.
Ребенок, который рождается в любой семье, как ни странно это звучит, в первую очередь — сын Божий, а во вторую очередь — сын человеческий.
Ребенок этот урок преподносит тем, кто имеет глаза и уши, чтобы видеть и слышать. Иисус Христос пояснил это Своим ученикам: Кто примет одно из таких детей во имя Мое, тот принимает Меня (Мк 9:37). Значит, Сам Бог входит в семью с каждым ребенком. С каждым родившимся человеком заново возрождается Царство Божие, присутствие Бога среди рода человеческого.
Каждый ребенок, еще будучи бессловесным младенцем, пишет С. С. Аверинцев, «уже побывал в силе и славе» Божьей.
Мне рассказывал недавно отец четырех детей, как сильно переживалось им рождение нового ребенка.
«Когда рождается ребенок, — говорил он, — он смотрит на тебя, и ты видишь в его глазах одну только любовь, полноту, это вся его суть, и он не может ее скрыть, как тот человек, который уже вырастает и искажает ее. Он только что пришел в мир, еще не имеет имени, слов не различает, не прожил этой жизни, не вкусил ее опыта, его сознание еще не отделено от полноты Божества, того образа, который в нем посеян, а в нем дано уже то, что мы всю жизнь ищем. Это — откровение Божие. Если мы это мгновение переживаем, то не знаем, как за него благодарить Бога».
Умаление здесь — в том, что родитель созерцает «силу и славу» Божью, явленную в образе беспомощного младенца. Это возвращает его к собственному величию, к образу Божьему, к Самому Богу.
В этом истинном, а не мнимом величии человека мы получаем величайшее наслаждение от общения с Богом, от общения с вечностью, потому что всякое другое наслаждение, мания величия счастья человеку не приносят, они его только терзают, потому что это иллюзия, это невроз, болезнь, которую человек в себе культивирует.
Нельзя скрывать свое истинное лицо за именем, званием, достижениями.
Семья является естественной средой, живя в которой, человек может духовно выздоравливать, умаляться. Дети его в этом плане могут быть хорошими учителями умаления.
Семья, в которой ты живешь, сама создает рамки аскезы, тебе их не нужно придумывать. Аскетическое предание себя ближнему в семье совершается естественно: ты должен постоянно в чем‑то воздерживаться, отрекаться от своей воли, умалять себя, уничижать, терпеть. В любой момент надо все бросить и бежать к плачущему ребенку. Родители реально узнают, что такое пост и бессонница, когда им всю ночь нужно качать ребенка.
В свое время я спрашивал в Иерусалиме: «Почему евреи в синагоге раскачиваются во время молитвы?» Мне ответили: «Их этому научили дети». В религиозных семьях много детей, родители молятся, укачивая ребенка. Потом это стало частью религиозной традиции — покачивание во время молитвы.
«Мы созданы для любви. Пока мы одни, жизнь бессмысленна, смысл рождается, когда есть другой. Тайну своей жизни не откроешь, размышляя в одиночестве. Смысл жизни — тайна, и открывается она в любви, через того, кого мы любим» (Томас Мертон).
Любовь заключается в самозабвении, полной отдаче себя любимому, потому что он важнее меня самого. Любящий истинно не «экономит» себя, не отвергает мелких дел или вещей ради сохранения сил для каких‑то больших, значительных дел.
Это есть нищета любви. Здесь человек уподобляется Богу. Бог — самый нищий из всех. В каком смысле это можно понять?
Его нищета является в непрестанной самоотдаче. Бог есть любовь жертвенная, самоотдающая, то есть себя опустошающая.
Если богатый в мире сем есть тот, кто старается побольше приобрести и поменьше отдавать, то Господь действует совершенно иначе: Он ничего не хочет приобрести, а, наоборот, хочет все отдать. Иисус Христос говорит, что Его Отец уже не судит никого, но всю власть судить отдал Сыну. Он как бы умаляется перед Сыном.
Когда в семье один ребенок, ему очень трудно научиться самозабвению, отдаче себя, служению ближнему. Ему некому послужить. Когда несколько детей в семье, старшие дети вместе с родителями воспитывают младших, и в этом соработничестве они ощущают доверие к себе, обретают свое достоинство, учатся ответственности.
Церковь должна возрождаться через семью, через дух любви и служения, имеющийся в ней. Семья и Церковь должны взаимно питать друг друга. Только воцерковленные люди могут создать христианскую семью. Нельзя Церковь исправлять извне. Как говорил один пастырь: «Проповедовать — это не значит нести Бога другим, это обрести Его уже присутствующим в них. Это приблизиться к людям, увидеть их красоту, распознать, каким образом Бог уже живет в них».
Умаление не есть ничтожество. Умаление возможно только тогда, когда человек знает свое достоинство, находится в самом себе, является самим собой. Человек может ложно понять умаление и, тем самым, впасть в какое‑то чувство малоценности. Читая аскетические книги, он может подумать, что чем хуже, невнятнее, грешнее я буду представляться самому себе, тем более я умалился пред Богом. Но в действительности он культивирует в себе вину и грех, которые сами по себе реальности не имеют.
Грех — это искажение реальности, искажение души. А умаление состоит в том, чтобы принять свое бытие как истинную реальность, как дар, данный Богом.
В спектакле Владимира и Людмилы Мезенцевых «Камера забытых вещей» поэт, почувствовавший, что все, чем он жил, — самообман, воскликнул: «Я ничтожество». Но мудрый смотритель камеры, его тайный учитель, говорит ему: Бог не может встретиться с ничтожеством, потому что Бог не творит человека для ничтожества.
Что есть чувство ничтожества? Это на себе сконцентрированный взгляд. Оно связано с каким‑то потаенным желанием быть над кем‑то. Оно мучительно потому, что человек внутренне приписывает себе какую‑то сверхсилу, сверхбытие, сверхзначимость и, не находя этому желанию реального воплощения, мучается.
Сказать вслед за апостолом Павлом: Я… ничто (2 Кор 12:11), отнюдь не значит сказать: «Я — ничтожество».
Сознание ничто — есть истинно творческая основа. Очень трудно определить это состояние, но оно есть какая‑то потенция в руках Бога, и Он может из этого ничто, из этого сознания ничто — творить.
Самое главное — в том, чтобы бытие не стало самозамкнутым и самодостаточным. Личность может жить только встречей с Богом, общением с Ним. Для этого она должна войти в состояние, которое предоставляет право действовать Творцу. В этом и есть умаление.
Чтобы состоялась эта встреча с Богом и, следовательно, состоялось умаление личности, человек должен встретиться с реальным Богом, а не с богом своего воображения, и предстать перед Ним как реальный, настоящий человек, без всяких масок, ложных представлений о самом себе, которые не могут дать личности силу возрастать. Индивидуальность любит идти путем все большего и большего самоутверждения: чем более я буду оригинальным и особенным, тем больше будет моя ценность. Следуя этому пути, человек все более отрывается не только от Бога, но и от окружающих людей, становится как бы над ними. Но при этом он отрывается и от самого себя, теряет себя.
Я никогда не видел своего духовного отца, архимандрита Серафима (Тяпочкина), в ложном положении в трудные минуты его общения с власть имущими, с гонителями Церкви. Он был в высшей степени свободным человеком, потому что всех любил.
Никакого внешнего величия, блеска, вся духовная красота таится внутри, как сокровище, священный свет.
Ты просто забывал, с кем ты говоришь. Ты забывал, что он пастырь, всеми любимый и почитаемый, ты видел его перед собой, вернее, не видел, поскольку лицо его становилось в какой‑то степени невещественным и сияющим, — ты был сам весь перед ним. Он весь был для тебя, весь уходил в твои нужды и тревоги, его сердце полностью было с тобой.
Помню священника Даниэля из Хайфы, ныне уже покойного, который на братской трапезе, которую приготовлял сам, всегда ел последним. Всех накормит, убедится в том, что все сыты, и тогда ест то, что осталось. В этом не было рисовки. Он пережил войну, знал, что такое голод и как люди умирают от голода. Самозабвенное служение ближним было выражением истинного смирения, которое в нем было.
Перед Богом Отцом все мы — дети: и духовник, и отец, и мать, и дети, и только от Него мы можем получить жизнь и величие. Господь просит нас быть Его детьми.
Известно выражение одного из учителей Церкви о том, что слово «Бог» гораздо менее значимо для нас, чем слово «Отец». Слово «Бог» подчеркивает различие между Ним и нами, слово «Отец» показывает родство: мы — дети Ему, свои, родные, всегда неизменно любимые. И как радостно ответить нам на эту любовь.
Бог призывает человека к величию, но к величию, которое не обращено на себя, которое не любуется собою, которое не угнетает, не подавляет ближних, а к величию какому‑то сокрытому, сокровенному.
В беседе со своими детьми знакомый мне отец семейства привел слова Иисуса о том, чтобы никого не называть своим отцом и учителем, ибо один у вас Отец и Учитель — Христос, и спросил их: «А кто же я?» Мальчики ответили: «Ты — папа». Дочь сказала: «Ты — брат».
Что это значит? Это значит, что ребенок интуитивно отрицает первенство в отношениях. Иисус Христос не хотел первенства по отношению к человеку, по отношению к Своим ученикам. Это полное равенство является в словах Иисуса, обращенных к ученикам: Я уже не называю вас рабами… но Я назвал вас друзьями(Ин 15:15).
Господь посылает нас друг ко другу, чтобы нам научиться жить с Богом и с братьями в полноте любви. Это возможно только тогда, когда мы встанем на путь умаления себя, истощания, живя в семье по крови или в семье духовной, живя в Церкви Христовой. Нам нужно умаляться для того, чтобы, как говорил Антоний Сурожский, «сказать слово настолько чистое, настолько свободное от самого себя, от себялюбия, от тщеславия, от всего того, что делает каждое наше слово мелким, пустым, ничтожным, гнилым; делаем ли мы это с готовностью сойти на нет, только бы из этого человека вырос живой человек, невеста вечной жизни? А когда все это сделано, готов ли я сказать с радостью:"Да пусть совершится последнее, пусть и не вспомнят обо мне, пусть жених и невеста встретятся, а я сойду в смерть, в забвение, вернусь в ничто". Готовы ли мы на это? Если нет — как слаба наша любовь даже к тем, кого мы любим! А что сказать о тех, которые нам так часто чужды, безразличны?»
Будем же учиться быть маленькими, маленькими, маленькими. Как радостно сознавать, что ты — ничто, и что все из Него, Им и к Нему. Ему слава вовеки, аминь (Рим 11:36).
Когда человек слышит слово «Бог», он соприкасается с непостижимым, с тайной. Эта тайна начинает его волновать, когда он рассматривает окружающий мир, природу, себя.
Откуда все это? Как это создалось? Откуда я? Я пришел в этот мир на все готовое. Кто это все создал?
Можно слышать безумный ответ: «Природа сама себя создала». Но один умный ученик сказал учителю: «Если природа была, зачем ей нужно было создаваться?»
Ученые, познающие материальный мир, открывают его законы, видя в нем стройный порядок и гармонию, — открывают, но не создают, ибо человек не в силах создать закон, например закон притяжения, закон сохранения энергии.
Все, что нам дано, — не от нас, не от человека, а от Бога. Мы всё получаем из рук Божьих, мы одарены Им. Поэтому Бога мы называем Творцом видимого и невидимого мира. Он дал жизнь Вселенной, приведя ее «из небытия в бытие». Он — источник жизни, само бытие.
Пророк Моисей спрашивал Его: «Кто Ты?» Бог ответил ему: Я есть Сущий (Исх 3:14). Так Сам Бог назвал Себя — Сущий, то есть Существующий, Тот, Кто есть. Это означает, что только Бог существует самым полным и совершенным образом. Творец отличается от Своего творения тем, что бытие принадлежит Богу, а тварь получила его от Бога. Бог есть Начало и Глава всего, Он — Отец вечности (Ис 9:6), Он есть Свет и Жизнь.
Мы называем Бога «Отцом», как это нам было издревле заповедано. Иисус Христос дал нам молитву молитв «Отче наш». Слово «Отец» вмещает в себя понятие о любви, заботе и защите.
Познание Бога — это встреча с Ним. Люди, которые еще не встретились с Богом, представляют Его грозным и деспотическим, то есть внешней силой, стоящей над человеком и над ним господствующей.
Бог не таков: Он не похож ни на силу природы, ни на власть. Бог — не власть, а Любовь, Свобода. Любовь не может быть замкнута в самой себе, ее свойство — распространяться, поэтому Бог творит мир, человека и постоянно изливает любовь на Свое творение.
Великие немецкие мистики Экхарт, Ангелус Силезиус дерзновенно говорили, что без человека нет Бога. Это, разумеется, нужно понимать духовно.
После грехопадения, когда человек пожелал жить своим умом, сам по себе, Бог не отвернулся от Своего творения и продолжает любить человека, ибо любовь Его безусловна. Эта совершенная Любовь призывает человека возвратиться к своему Отцу, ибо без Него, то есть без Любви, жить невозможно. Человек тогда подчиняется тому, что ниже, а не выше. Блаженный Августин в своей замечательной «Исповеди» кается: «Господи, прости, что я возлюбил творение больше, чем Тебя».
Бог всегда хочет, чтобы человек жил согласно своему призванию, он призван обожиться, одухотвориться. Человек должен быть духовным существом, жить Богом и в Боге.
Ошибка гуманизма, при всем его достоинстве, — в том, что он утверждал самодостаточность человека, считал его природным существом. Это — принижение человека, искажение божественного замысла о человеке. Можно сказать, что без Бога нет человека.
Только в соединении с Богом человек способен стать человеком. Желание «быть хорошим без Бога, без Христа» ложно.
«Во–первых, — пишет английский писатель Клайв Стейплз Льюис, — это вам не под силу, во–вторых, это не цель вашей жизни. Нельзя взобраться самому на высокую гору праведности, но если бы мы и взобрались, мы бы погибли во льдах и разреженном воздухе. Начиная с определенной высоты, не помогут ни ноги, ни топорик, ни веревка. Нужны крылья: дальше придется лететь».
Кто я? Откуда я? Зачем я? Такие вопросы задает каждый нормальный человек. Говорить о человеке, не связывая его с Богом, невозможно и бессмысленно. Понять человека можно лишь в его соотнесении с Богом.
Человек появился не сам по себе, он вышел из рук Создателя, он — творение Божие, дитя Божие. И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душею живою (Быт 2:7). Наука подтверждает эти слова из книги Бытия о том, что человек — часть окружающего мира, что он создан из земли. Вся периодическая система Менделеева в нас. Кто‑то определил химический состав человеческого тела, весившего шестьдесят килограммов: в нем фосфора достаточно на одну спичку, сахара — на пять чашек кофе, железа — на десяток грошовых гвоздей и т. д. Наше тело, являясь отражением материального мира, зависит от него, чувствительно к изменениям температуры, к влиянию закона притяжения и других физических законов. Мы ощущаем боль, голод и жажду. В наших мечтах, какими бы они смелыми ни были — высоко летать или долго пребывать под водой — мы все же очень ограничены.
Внутренняя же жизнь человека качественно отличается от внешней: в человеке имеется образ и подобие Божие.
И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему и по подобию Нашему (Быт 1:26). Быть сотворенным по образу и подобию Божию — значит быть существом духовным и свободным, способным возвышаться над природой и господствовать над ней.
Чем человек отличается от животного? — задавал вопрос в своих записных книжках А. П. Чехов и ответил на него: человек, как и животное, ест, пьет, размножается, трудится, веселится, но он отличается от него тем, что у него есть высший запрос — религиозное чувство.
Человек изначально призван жить с Богом и в Боге, то есть — к совершенству. Он должен исполнить заповедь Иисуса Христа Будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный (Мф 5:48).
Быть совершенным — значит быть личностью. Индивидуум есть понятие природное, он порожден биологическим родовым процессом. Личность же рождается, творится Богом.
Мы говорим, что человек должен стать личностью. В жизни мы встречаемся чаще с несостоявшимися личностями, хотя и личность, и не–личность — индивидуумы. Личность есть целостность и единство, она живет вечным, Богом, она духовна, следовательно, ее нельзя определять биологией, психологией, социологией. Она выше государства, нации, человеческого рода, природы. Вот почему в Евангелии сказано, что одна душа человеческая дороже всего этого мира. Если государство имеет дело с массами и не видит конкретного, живого человека, то христианство всегда имеет дело только с личностью. Личный Бог должен встретиться с личностью, а не с личиной.
«Поразительно, — писал Н. Бердяев, — что в XIX и XX веках человек позволил себя убедить в том, что он получил свою нравственную жизнь. целиком от общества. Он готов был отречься от первородства и независимости человеческого духа и совести. Этика должна, прежде всего, вести духовную борьбу против той окончательной социализации человека, которая подавляет свободу духа и совести».
Нельзя человеку, творению Божьему, представлять себя индивидуумом, соотносящимся с социальным коллективом. Если человек отдаст себя миру, что и делают ныне многие люди, мир растерзает его, распылит, раздробит, уничтожит. Начало нравственной жизни, корень ее — совесть — не социального происхождения, а божественного. Бог ее вложил в человеческую личность.
Поэтому человек тянется к Богу, почитает Его своим Отцом и читает молитву «Отче наш». В единении с Ним он обретает полноту бытия, истинную свободу.
Христианство есть вера не только в Бога, но и в человека.
Что значит верить в человека?
Атеисты, то есть люди, не нуждающиеся в Боге, говорят: «Я не верю в Бога, я верю в человека». Замечательно, что они верят в человека, но когда спросишь их: «Во что Вы верите в человеке?» — вразумительного ответа не получишь.
Им внушили, что нужно верить в человека, и они это приняли, но не додумали, во что нужно верить в человеке.
Христианин верит в человека потому, что знает его тайну: в каждом человеке есть образ Божий. Человек, в отличие от всего сотворенного, создан по образу и подобию Божию, он венец творения. И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему и по подобию Нашему (Быт 1:26). Здесь речь идет о духовной сущности человека.
Только при этом условии можно истинно верить в человека. В противном случае человек впадает в идолопоклонство, считая себя «самодостаточным», мерой всех вещей, по слову древних мудрецов. Его вера в человека становится ложной. Вспомним печальный афоризм: «Человек — это звучит гордо».
Уже в детстве, когда ребенок задает вопрос вопросов «Кто я? Представляю ли я собою какую‑то ценность? Зачем я живу?» — он должен получить правильный ответ, ответ жизнью.
Если его любят, и он постоянно чувствует вокруг себя тепло и внимание, он истинно живет. Его любят без всяких условий — таким, какой он есть; но если этого нет, то ребенок понимает, что его не любят, а лишь используют.
Бог любит нас без всяких условий, не потому, что мы чем‑то — своими делами, своим поведением, своей верой — заслужили Его любовь. Он любит нас, потому что мы — Его создания, потому что Он возложил на нас Свои надежды.
И если мы искажаем образ Божий в нас, не оправдываем Его надежд своей неверностью Ему, Он не перестает любить нас, не отрекается от нас. Наши грехи не могут отменить Его любви, она неизменна.
Когда блудный сын после грязной своей жизни возвращается домой и, каясь, просит отца принять его не как сына уже, а как наемника, отец прерывает эту речь, давая понять, что грехи сына не отменяют его отцовства и любви. Он принимает сына в свой дом только как сына, радуясь его внутреннему приобретению, веря в него, любя его.
В одной современной американской повести атеист говорит священнику:
— Видите ли, я не верю в Бога.
— А Он в вас — верит, — говорит ему священник.
Пока живет человек, Господь призывает его к Себе, терпеливо ждет, когда он откликнется на Его призыв.
Так и мы, видя людей заблудившихся, не ждущих Бога, не живущих Им, должны не осуждать их, не презирать, а верить в возможность их обращения к Богу в тот час их жизни, когда это усмотрит и определит Сам Господь.
Мы только можем в своей молитве представить эти души пред Ним с просьбой просветить их, как это делал преподобный Силуан Афонский: «Господи, пошли милость Твою на детей Земли, которых Ты любишь, и дай им познать Тебя Духом Святым».
Слово «Бог» известно всем. Но не для каждого оно — жизнь. Блез Паскаль писал, что люди делятся на три рода: те, которые ищут Бога, те, которые нашли Его и живут Им, и те, которые не ищут Его и не хотят искать.
Некоторые говорят: я умный, образованный, интеллигентный, и мой ум, моя утонченность не позволяют мне верить. Получается, что вера в Бога — от невежества. Но не ум препятствует нам веровать, а наши грехи. Ум — не враг в вере, а дивный помощник.
Самый главный грех — в том, что человек повернулся спиной к Богу, к своему Творцу, пожелал своими силами познавать себя и мир, устроить свою жизнь и жизнь всего человечества без Бога.
Человек нарушил общение с Богом еще в раю. Адам и Ева по льстивому внушению змея вкусили от древа познания и сошли с ума божественного, и стали утверждаться в своем уме, человеческом, безблагодатном. Потомки Адама все больше самоутверждались и ныне дошли до крайней степени греха эгоизма. Материалистический человек надеется только на себя, на свои силы, считает высшей ценностью свой ум. Он создал религию — человекопоклонение, и объявил устами древнегреческого философа Протагора, что «человек есть мера всех вещей». Человек любит человека ради него самого, мир — ради мира.
Самоценение, самоутверждение, самость порождают гордость — мать всех пороков. Человек принимает славу от человека, становится народным артистом, художником, героем, заслуженным работником.
Человек считает, что самое главное в жизни — самовыражение, самоутверждение, и полностью зависит от людей и обстоятельств. Он надеется, что его внутренний мир сформируют эпоха, время, институт, государственный закон, коллектив, титулы, звания, массовая культура, цивилизация. Он боится быть несовременным, немодным, спешит все видеть и все знать, напоминая малое дитя, которое во время прогулки с мамой беспрерывно просит. «Мама, купи машинку, купи пистолет, купи мороженое, купи жвачку». Купи, купи, купи… Беспорядочность в общении человека с миром, открытость миру нараспашку вредят душе человека. Он становится рассеянным, невоздержанным, всеядным, живет, как импрессионист, — мигами, впечатлениями, раздражителями, то есть по горизонтали. В видимом он не созерцает невидимого. Откровение вечности во времени исчезает для него. Не получив внешних раздражителей, он скучает, мучается, страдает, ему нечем жить. Поэтому его так неудержимо тянет на площади, на улицы, где мятутся толпы людей, чего‑то ищущих, где массовая культура и цивилизация показывают себя во всем своем уродстве и бесстыдстве.
В естественную звукосферу, создающуюся из шума прибоя, шелеста листвы, колокольного звона ворвалась в наши дни шумосфера в виде, например, демонической рок–музыки, разрушающей нервные клетки организма. В мире появился новый вирус — вирус сумасшествия. Но Блажени чистии сердцем, яко тии Бога узрят (Мф 5:8). Как человек больной глазами не может смотреть на солнце, так и мы, если наше сердце будет наполнено страстями, не будет очищенным, Бога не увидим. Поэтому Господь наш Иисус Христос начал свою общественную проповедь с призыва: «Покайтесь!».
Обожиться, одухотвориться можно только через покаяние. Один мудрец сказал: «Велика сила покаяния: оно исправляет не только настоящее и будущее, но даже и прошлое».
Покаяние освобождает нас от греха и приводит к внутренней свободе, которую христианство ценит превыше всего. Познайте Истину, и Истина сделает вас свободными (Ин 8:3). По ошибке ума и сердца современный человек на первое место ставит внешнюю свободу, поклоняется ей как идолу, воздвигает ей памятники, она становится для него религией; а внутренней свободой пренебрегает.
Внутренне свободный человек знает Бога, живет Им и веру в Бога не променяет на соблазны мира сего. Духовную жажду, которая дана человеку изначально, нельзя утолить политикой, искусством или материальным изобилием, это противоестественно. По классическому выражению Григория Богослова, «человек — тварь, но имеет повеление стать Богом».
Поэтому, хотят этого люди или не хотят, сознают это или нет, но самым насущным вопросом современности является вопрос религиозный, а не политический. Не случайно народ уже задает вопрос нашим правителям, писателям, людям искусства и общественным деятелям, верят ли они в Бога. Это очень беспокоит людей, ведь не может быть учителем жизни, благодатно управлять верующим народом (в СССР, по статистике, 70 миллионов верующих) или людьми, ищущими Бога, человек неверующий. Это разлад. Это как в басне, где лебедь, рак и щука.
Этот же вопрос все чаще и чаще в разной форме задают дети, ученики своим родителям и учителям. «Душа в заветной лире мой прах переживет…» — читает строки Пушкина учитель, а у ученика уже зреет вопрос, а что такое душа. Другой спросит, что такое дух, духовная жизнь и как на нее настроиться. Как объяснить ученику, почему Пушкин сегодня стреляет в Дантеса, кипит от ненависти и злобы, а на другой день, лежа на смертном одре, исповедовавшись и причастившись, говорит поэту Вяземскому: «Скажите Дантесу, что я его простил»?
Чтобы ответить на эти вопросы, нужно иметь духовные знания, а мы их не получаем ни в семье, ни в школе, ни в институте. Чем просветило нас министерство просвещения? Затемнились, помрачились наши умы. Нам не дано было выбора и свободы в образовании. Нам с пеленок внушался атеизм, объяснялось, что человек произошел от обезьяны и является высшим животным, что материя первична, что мораль не абсолютна, а относительна и носит классовый характер: бедного — жалеть, богатого — презирать, уничтожать. Духовно лечить падшего или заблудившегося любовью и вниманием мы не умеем, считаем слабостью. «Грехи — грехами, а основа в человеке — образ Божий… Грех ненавидь, а грешника люби», — говорил праведный Иоанн Кронштадтский.
Настало время каждому из нас — и учителю и ученику — самому проверить теорию творения и теорию эволюции и сделать нужный выбор.
Подумаем, что есть в точном смысле привычное для нас слово, особенно для учащихся и учащих, — образование? Образование — это хранение в своей душе, в душе народа образа Бога, подобия Его. Русские писатели, философы называли наш народ народом–богоносцем. Каждый человек и весь народ видел смысл жизни в том, чтобы одухотвориться, обожиться, то есть стяжать Любовь. Именно Любовь есть высшая черта богоподобия. Меня нет — во мне Господь.
Обращение к Богу может быть медленным или внезапным, как у апостола Павла. Тут самое главное — начало, призыв. Это не от меня и не от мира, а свыше, от Бога. И я отвечаю на этот призыв Бога Приидите ко Мне вси труждающиеся и обременении и Аз упокою вы (Мф 11:28).
Поэтому, когда меня спросят о том, как я стал христианином, я отвечу, что это произошло не по плану, не с намерением и рациональным расчетом, а по любви Божьей. Бог Сам призвал меня, Сам открылся мне.
Через откровение познали Бога пророки, апостолы, святые. Апостол Павел не знал Христа, гнал, преследовал христиан. Иисус Христос явился ему на пути в Дамаск:
Внезапно осиял его свет с неба. Он упал на землю и услышал голос, говорящий ему: Савл, Савл? Что ты гонишь Меня? Он сказал: кто Ты, Господи? Господь же сказал; Я Иисус, которого ты гонишь. Трудно тебе идти против рожна. Он в трепете и ужасе сказал: Господи! Что повелишь мне делать? (Деян 9:3–6).
Без этого внутреннего озарения, без благодати Духа Святого наше познание Бога будет умовым. Полное обращение к вере — всецелая отдача себя Христу, преображающая всю жизнь человека. Умовая любовь к Богу — не жизнь, а половинка ее. Когда любовь — умовая, то хочется больше читать духовные книги, чем молиться, когда любовь сердечная — влечет к молитве, к пребыванию в тишине с Богом, и не хочется нарушать тишину близости словами, как это было у одного французского крестьянина–старичка, который приходил в церковь и часами сидел там, как будто ничего не делая. Когда его спросили, что же он делает в храме, ответил: «Я гляжу на Него, Он глядит на меня, и нам хорошо вместе».
Где глубокая любовь, там слова не нужны. Истинно любящие друг друга юноша и девушка могут часами молчать и испытывать всю полноту и радость внутреннего общения.
Истинное обращение неописуемо, потому что сокровенно, совершается в глубине души. И плодом его являются Любовь и Радость.
В Святом Духе, в полноте Божественной Любви человек всегда миротворец, он становится светом миру, и «возле него, — по словам преподобного Серафима Саровского, — спасаются тысячи людей». Свойство святости — освящать все, что с ней соприкасается.
Некоторые говорят: «Я хотел бы верить, но не чувствую Бога, а идти креститься ради того, чтобы надеть золотой крестик и носить его как украшение или ради обещания родителей подарить велосипед, не могу, ибо сознаю святость самого главного таинства Православной Церкви». Такая осмотрительность честна и свята, ибо нынешние массовые крещения без подготовки крещаемых принижают Бога и отводят людей от веры.
Недавно ко мне приезжал молодой человек с просьбой перекрестить его. «Меня крестили очень быстро, одетым, обутым, и я ничего не почувствовал», — сказал он. Святой Григорий Богослов призывал братию: «Не будем святого совершать нечисто, высокого — низко, честного — бесчестно и, кратко сказать, духовного — по–земному». Крещению должно предшествовать духовное просвещение и покаяние. Древние мудрецы говорили: «Учение очень важно, ибо оно приводит к деянию», «невежда не умеет остерегаться греха, неуч не может быть благочестивым».
Но одно дело — просветить духовно, а другое — научиться жить по–христиански, воцерковиться, опытно познать соборность Церкви, единство во Христе, единство в вере, в любви. Приход, община, братство, о возрождении которых ныне много говорят и пишут, если они крепки духовно, являют эту жизнь. Это духовные семьи, где люди должны воспитываться, созревать духовно для вечной жизни. Их ныне в Православной Церкви мало. В раннехристианской Церкви община брала на себя заботу о крещаемых и тщательно, как любящая мать, готовила их к таинству: наставляла в вере, выделяла своих восприемников. В Рижском Петропавловском православном братстве, возрожденном недавно по благословению ныне покойного митрополита Леонида, эта традиция плодотворно возобновляется.
Человек, жаждущий Истины, выбрав вечное, божественное, свободно и сознательно входит в духовное общение любви с собратьями, чтобы творить из себя живую икону Христа, чтобы осуществить в нашей трагической жизни живое и полное общение человека с Богом.
27 февраля 1990 года — священный день для Латвии. В Риге прозвучал прежний гимн «Боже, благослови Латвию!»
Народу было сказано: «Пусть гимн"Боже, благослови Латвию!"всегда поднимает силу нашего духа и способствует укреплению духовности в нас самих».
Святой пример истинного устройства жизни народа и государства показан всему миру. Положено святое начало: Бог призван в Помощники и Покровители. Сокрушена человеческая гордыня, началось возвращение с ложного пути. И все исполнится по неложному Слову Божию: «Кто призовет Имя Мое, будет спасен», если силам сатанинским мы противопоставим глубокую веру во Христа.
Ученый Блез Паскаль писал: «Двух законов — любовь к Богу и любовь к ближнему — достаточно, чтобы управлять всей христианской республикой лучше, чем это можно сделать с помощью всех политических законов».
Ни один политический закон, ни одна политическая идея не могут соперничать с Истиной, ибо они несовершенны, не дают внутренней свободы человеку, не в силах избавить его от духовной смерти.
За все время существования человечества разрушились тысячи и тысячи государств, воплощавших ту или иную политическую идею.
«Нет государства, которое бы существовало тысячу лет», — говорил тот же Паскаль. Нет, можно добавить, и политической идеи, которая жила бы две тысячи лет. А в 2000 году, если будет существовать мир, христиане отметят великую дату — 2000–летие Рождества Христова.
Истина — вечна, и человеческая душа тянется к Ней, потому что по природе своей — бессмертна. Без познания Истины и служения Ей не устроится жизнь каждой личности, общества, народов, стран, всего человечества.
«Без Меня не можете делать ничего», «Познайте Истину, и Истина сделает вас свободными», — говорит Господь (Ин 15:5, 8:32).
Человеку и человечеству предложен выбор — служить Истине или лжи; иными словами — поклоняться Любви, смирению, кротости или силе, власти, своеволию, гордости. Ныне поклонение протесту, злобе, отрицанию усилилось, и это очень опасно; смирение некоторым кажется глупостью, комплексом неполноценности.
По своему высшему предназначению мы, люди, должны на земле жить по–христиански, созидать Вселенскую Церковь Божию, ибо Христос явился для спасения всего падшего рода человеческого. Только общество, ставшее Церковью, народом святым, органично и полно выражает единение всех людей. Поэтому уклонение от христианской жизни — трагическая ошибка и заблуждение человека, выпадение его из всемирной истории.
«Древний мир тяготел к духовному человеку, новый мир тяготеет к духовному человечеству, то есть к тому, чтобы Христос вообразился во всех (богочеловечество)» (В. Соловьев).
Цель жизни человека и человечества дана Богом, поэтому кажутся такими дерзкими и суетливыми притязания группировок и партий всех времен выдумывать новые цели жизни, брать на себя роль спасения человечества. У человечества был и есть и будет единственный Спаситель — Христос, Богочеловек. Его учение выше всех мудрований человеческих, пребывает вечно, оно — корень жизни человека и человечества. Если бы это учение было от человека, его бы давно уже забыли, оно стало бы историей.
Вопрос жизни заключается в том, как осуществить эту цель, то есть обожиться, одухотвориться каждому человеку и всему человечеству.
Ответ простой: пусть одухотворится каждый человек в отдельности, и одухотворенные люди составят одухотворенное человечество — богочеловечество. О таком феномене духовного преображения человечества, мира, говорил недавно прославленный святой, великий духовный подвижник нашего века преподобный Силуан Афонский. Если бы все люди мира пожелали жить по совести, в любви к Богу и ближнему, мир изменился бы к лучшему за одну минуту.
Обожиться, одухотвориться можно только через покаяние.
Когда Иисус Христос вышел на общественную проповедь, первое, что Он сказал людям, было: «Покайтесь!», то есть обратитесь, вернитесь с ложного пути. То же самое сказал и Его Предтеча — Иоанн Креститель.
И нынешним людям, отпавшим от Бога и духовной жизни, немилосердным, ожесточенным, Христос по–прежнему говорит: «Покайтесь!».
С покаяния должно начаться духовное преображение каждого человека, страны, народа, человечества. «Если какой народ или государство страдает, то надо всем покаяться, и тогда все исправится от Бога», — пишет старец Силуан. Нам всем надо пасть на колени перед Богом с ясным сердечным сознанием, что мы страдаем за то, что не любим Его и не любим брата своего. В грязный сосуд не наливают драгоценную жидкость, так и в неочищенное человеческое сердце не войдет Благодать Святого Духа. Поэтому на первом месте ныне должен быть вопрос личного нравственного духовного совершенствования. Митрополит Московский Филарет сказал: «Лучшее средство к исправлению общества есть исправление самого себя каждым членом общества. Государство счастливо, когда злые не могут в нем царствовать».
«Горе нам, — скорбел в VII веке святой Максим Исповедник, — что до последней дошли мы крайности во зле.
Не все ли мы чревоугодники? Не все ли мы сластолюбцы? Не все ли веществолюбивы до неистовства? Не все ли гневливы? Не все ли злопамятны? Не все ли предатели всякой добродетели? Не все ли злословны? Не все ли пересудливы? Не все ли неуважительны? Не все ли братоненавистливы? Не все ли напыщенны? Не все ли высокомерны? Не все ли горды? Не все ли тщеславны? Не все ли лицемерны? Не все ли лукавы? Не все ли завистливы? Не все ли непослушливы? Не все ли ленивы? Не все ли обманчивы? Не все ли беспечны? Не все ли нерадивы о заповедях Спасителя? Не все ли исполнены всякого зла?
Не стали ли мы вместо храмов Духа Святого — злых духов убежищем? Не притворно ли называем Бога Отцом?
Не сделались ли мы вместо сынов Божьих сынами геенны?
И никто не приходи в негодование, слыша такую истину».
В прежние времена, как видим, была скорбь о грехах своих, раскаяние в них, но современный человек не понимает, что такое грех, не сознает себя грешником и не кается. А многие люди, народившиеся за 70 лет, не носят великое имя Христово, то есть живут некрещеными. Предстоит «великое дело нового Крещения раскрещенной Руси» (А. В. Карташов). Покаяние освободит нас от греха и приведет к внутренней свободе. Христианство ценит превыше всего внутреннюю свободу, то есть свободу от греха, зла и смерти.
По ошибке ума и сердца современный человек ставит на первое место внешнюю свободу, а о внутренней забывает и даже не говорит о ней, поклоняется внешней свободе как идолу, она становится для него религией. Внешняя свобода нужна, но без внутренней свободы желанная внешняя свобода, независимость, справедливость, равноправие вырождаются в тиранию, возникают взрывы злобы, зависти, ненависти, мщения, кровожадности.
Опыт освободительных движений и революций показывает, что мир надо обновлять не кровью, а совестью. Свобода человека — в жизни по совести, в духе и истине (Ин 4:23). Человек, который не борется со страстями, любит их, — на ложном пути, внутренне несвободен, раб греха. Он не может сотворить ничего духовно ценного. Если он человек искусства, то он предлагает людям в разнообразных способах выражения — в музыке, в живописи, в слове — свои страсти, свои нечистые душевные переживания. Это знамение нашего времени: людям, взвинченным своими страстями, предлагаются еще новые страсти.
Душевный человек делает не то, что хочет; как будто кто‑то другой действует в нем.
Стойте в свободе, которую даровал нам Христос, — говорит апостол Павел, — и не подвергайтесь опять игу рабства (Гал 5:1).
Первые христиане жили по заповеди любви, имели все общее, и многие из них, будучи рабами, — духовно были свободными. Их освободило христианство. А их господа, жившие по плоти, удовлетворявшие все свои страсти и желания, были рабами своих страстей, внутренне несвободными. Отними у них богатство и удовольствия, права внешней жизни, и им жить было бы нечем.
Живое христианское чувство свободы победило казавшийся несокрушимым мир греко–римской несвободы, оно побеждало и в последующие времена все политические режимы. Свята жизнь тех, кто в минувшие трагические годы не поклонялся тирану, идолам, запечатлев своею кровью, мученичеством и исповедничеством истинную веру. Что могло разлучить с Христом этих людей — гонения, пытки, казни, голод, лишение имущества, детей, жен, любимой работы, смерть? Ничто их не устрашило. Их жизнь не зависела от человека, они не боялись мучителей; в их сердце был Христос.
Нынешние люди усердно и много занимаются политикой, восстанавливая попранные основы правового государства, очищают законы от неправды. Кто‑то сказал, что ныне — время политики. Но, уделяя внимание закону, важно не упустить благодать. На уровне права не устроишь дел сердечных, не спасешься.
Человек совершил убийство. Государство его наказывает, изолирует от общества. А кто будет врачевать его душевные раны, испорченное сердце? Можно ли найти в нашей стране маленький городок, где бы не было поликлиники или больницы? Такого городка нет — больные возроптали бы, но эти же больные не скорбят о том, что в их городах нет ни одной духовной врачебницы — церкви, ни одного духовного врача — священника.
Все это показывает, что мы еще не поставили в нашей жизни духовное начало на первое место. Это самая главная наша ошибка. Бедствие нашего народа и нынешнего человечества — в духовной слепоте его.
«Самое главное сейчас — накормить народ», — говорят многие. Но Христос сказал: Не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих (Мф 4:4).
Господь, как видим, не отрицает удовлетворения телесных нужд человека, но ставит их на второе место после духовных потребностей. Достоевский писал: «Человек наелся, а дальше что?» Преображение души должно предварять улучшение материальной жизни, иначе попадем в сети сытого довольства. Если мы будем продолжать жить по страстям, не работать над своим сердцем, то духовно, нравственно погибнем и никогда не обретем вожделенного мира, покоя души своей, то есть естественного ее состояния. Как корабль любит тихую воду, так и душа человеческая жаждет мира и покоя. Ничто земное не удовлетворит ее жажду, потому что по природе своей она — небесная. Бессмертие и правду душа наша обретает в Боге.
Мы все должны это понять, принять, возжаждать духовной жизни, стяжать Духа Святого, и тогда духовно выздоровеет каждый человек, народы и все человечество. Люди научатся благодатной жизни, а не жизни по закону справедливости — «око за око». Люди в Духе Святом — миротворцы: Святая Латвия и Святая Русь поймут друг друга.
Люди земли! Вы слышите среди шума и крика кроткий и любящий голос: Приидите ко Мне вси труждающиися и обремененнии, и Аз упокою Вы.
И, действительно, в наступивший век информации к человеку относятся как к некоему объекту, которым можно манипулировать. Человек стремился к общению, а попал в мировую паутину, в сеть сообщений. 
