Хочу познакомить вас с удивительным человеком внутреннего пути моим духовником архимандритом Виктором Мамонтовым. В книге "Господь - Пастырь мой" собраны как ниточки и жития его духовных наставников, которые мистическим образом по закону переемственности соединились и вместились в нём самом. Читая про них уже перешагнувших черту вечности я вижу батюшку которого я знаю лично. Так происходит по словам Христа:" если Я не уйду к Отцу, не придёт к вам Дух утешитель"...
Александр Сузюмов
Я родился 10 сентября 1938 года в селе Новый Ямполь, Зейского района, Амурской области. Мои родители — Авраам Никитич Мамонтов, 1899 года рождения, и Вера Дмитриевна Мамонтова, 1902 года рождения. Отец работал директором школы в Приморье. Был репрессирован и умер в лагере в 1943 году. Родители венчались в Благовещенске. Родилось девять детей. Сестры Зоя, Валентина, Раиса, брат Владимир живы, остальные умерли. Мама последние годы жизни жила в Южно–Сахалинске, умерла в 1993 году. После школы с 1955 по 1960 год я учился в Южно–Сахалинском педагогическом институте. По окончании института работал учителем, а позже — директором в деревенской школе Сорокопадского района. С 1962 по 1965 год учился в аспирантуре МГПИ им. В. И. Ленина. Моими учителями были профессора МГПИ Иван Григорьевич Клабуковский, Алексей Васильевич Терновский, Борис Иванович Пуришев. В 1965 году защитил диссертацию «Драматургия А. Н. Арбузова» и получил степень кандидата филологических наук, затем ученое звание доцента. Несколько лет работал в должности доцента в этом же институте, преподавал студентам русскую литературу. Мои студенты педагогического института были мне очень дороги. Недавно от одной из них я получил «Словарь православных терминов» с надписью «Виктору Авраамовичу Мамонтову от Марины Боровиковой. Никогда не забуду Ваши лекции–мысли о жизни, о светлом, духовном. 15.05.05». Я стал христианином в 1971 году. Меня крестил в Москве у себя на дому священник о. Дмитрий Дудко. Незадолго до его смерти я побывал у него, и он подарил мне свою книгу «Подарок от Бога», сделав надпись: «архимандриту Виктору с любовью. Спасибо Вам за память. Священник Дмитрий Дудко. 27 сентября 2000 года». В первые годы христианской жизни я встретился со многими людьми, которые оказали на меня большое духовное влияние. Это старцы архимандрит Косма, архимандрит Таврион, архимандрит Серафим, это протоиерей Николай Гурьянов, архимандрит Зинон, игуменья Варвара. У них было духовное сияние… Для меня очень дороги также Ф. М. Достоевский, А. И. Цветаева, М. Волошин, Н. Бердяев, С. Аверинцев, В. Распутин, В. Соловьёв — мудрые и глубокие мыслители, умеющие открывать смысл человеческой жизни. Будучи филологом, преподавателем, я решил посвятить себя пастырскому служению, ибо понял, что оно выше, чем служение литературе. Призвание к монашеству я впервые почувствовал, побывав в 1975 году в Почаевской Лавре. Там я ощутил себя не на земле, а на небе. В конце 70–х годов начал свое иноческое служение в Свято–Успенской Почаевской лавре, где пробыл около двух лет. Я стал послушником, пел на клиросе. Но потом стукачи выгнали из Лавры — не понравилось, что у меня высшее образование и что я хорошо проводил экскурсии в монастыре. По решению местных властей я был лишен прописки в городе Почаеве и вынужден был покинуть Лавру. Я приехал в село Ракитное к старцу архимандриту Серафиму (Тяпочкину), который направил меня к митрополиту Леониду, сказав: «Он будет вам как отец». По благословению архимандрита Серафима несколько месяцев провел в Свято–Преображенской Пустыньке Рижского Свято–Троице–Сергиевого монастыря. Митрополит Леонид 13 февраля 1980 года в домовой церкви преподобного Серафима Саровского Рижского женского монастыря постриг меня в монашество, дав имя Виктор, потому что в этот день — память мученика Виктора (251 год). В начале сентября 1980 года митрополит Рижский и Латвийский Леонид (Поляков) рукоположил меня во диакона, а затем в пресвитера. Служил в Рижском Александро–Невском соборе, затем был переведен для служения в город Тукумс. Владыка благословил меня быть духовником Рижского СвятоТроице–Сергиевого женского монастыря. Заочно учился в Московской духовной семинарии. В 1982 году владыка направил меня служить в Свято–Евфросиниевский храм г. Карсава и еще на три прихода: Голышевский, Пудинавский, Квитенский. Он возвел меня в сан иеромонаха, потом игумена и архимандрита. В молодости я был корреспондентом сахалинской газеты «Молодая гвардия». Ныне — постоянный корреспондент латгальской газеты «Лудзас земе». Для меня сейчас очень любимое и самое важное дело — писание духовных книг: они вдохновляют на христианскую жизнь множество людей. В Москве изданы мои книги «Сердце пустыни», «Таинство детства», «Таинство жизни». Готовится к изданию книга «Господь — Пастырь мой». Иногда меня спрашивают, счастливый ли я человек? У меня есть чувство и состояние полного, высшего удовольствия. И монашеский путь для меня — это жизнь не по горизонтали, а по вертикали: полная устремлённость к Богу, никакого рассеяния. Монах ведёт строгий образ жизни, отказывается от жизненных развлечений. Наибольшую радость в жизни мне приносит общение с хорошими людьми. Более всего ценю в человеке доброту и искренность. И больше всего я скорблю, видя, как человек сам себя разрушает пьянством и курением. А самое большое сожаление и горечь вызывают у меня в человеке злоба и лень. Недавно А. Лукаш из Харькова в письме ко мне написал: «Вы — вестник любви». Любовь — это чувство глубокой привязанности, сердечной склонности к кому‑либо, к чему‑нибудь. Нужно любить Бога и ближнего. Пастырь должен быть добрым. Так сказал о Себе Иисус Христос. Христианство — это жизнь с Богом. Ведь Церковь — это не религиозное учреждение, а духовная семья, в которой люди живут с Богом и в любви друг с другом. Люди сейчас очень часто задают вопрос: как жить христианину в современном мире, не порывая с ним, но так, чтобы в то же время стремиться к Царству Небесному? Рыба плавает в океане в солёной воде, но соли в ней нет. Так и христианин, живя в этом мире, где часто многим кажется, что разлияние зла переполняет его, не должен его впускать в себя. Тогда Царство Небесное будет в нем.
Творчество широко известного в Латвии, России и во многих странах мира архимандрита Виктора (Мамонтова), вот уже много лет живущего и служащего в городе Карсава Латвийской Республики, достаточно обширно и разнообразно. Оно включает в себя книги, богословские статьи и доклады; статьи, специально подготовленные для различных газет Латвии; воспоминания об отдельных людях, с которыми встречался автор; записи бесед о. Виктора на важнейшие темы церковной жизни. Большинство из представленных в этой книге материалов публиковались ранее, но обычно — в малотиражных изданиях, в настоящее время практически недоступных читателю. По некоторым вопросам церковной жизни в публикациях разных лет автор высказывал различные, подчас полярные суждения, и в этой книге издатели, следуя просьбе отца Виктора, сохраняют динамику его взглядов. Духовную и материальную помощь в издании этой книги оказали несколько сот человек, чьи имена мы не приводим по просьбе большинства из них. Пусть Господь, знающий все наши тайные намерения, воздаст всем явно.
Ты говоришь: «Это невозможно!» Бог говорит: «Со Мной возможно все» Ты говоришь: «Я слишком устал!» Бог говорит: «Я успокою тебя» Ты говоришь: «Никто не любит меня» Бог говорит: «Я люблю тебя» Ты говоришь: «Я не могу продвигаться вперед!» Бог говорит: «Довольно для тебя благодати Моей, сила Моя в немощи свершается» Ты говоришь: «Я не понимаю окружающий меня мир» Бог говорит: «Я буду направлять твои шаги» Ты говоришь: «Я не могу это сделать» Бог говорит: «Со Мною ты можешь все» Ты говоришь: «У меня не хватает способностей» Бог говорит: «Я способен обогатить тебя всем необходимым» Ты говоришь: «Это не пойдет мне на пользу» Бог говорит: «Это пойдет тебе на пользу» Ты говоришь: «Я не могу простить себя» Бог говорит: «Я прощаю тебя» Ты говоришь: «Я не могу справиться с этим» Бог говорит: «Я обеспечу тебя всем необходимым» Ты говоришь: «Я боюсь» Бог говорит: «Я не дал тебе духа боязни» Ты говоришь: «Я постоянно чем‑то озабочен и разочарован» Бог говорит: «Возложи на Меня все свои заботы» Ты говоришь: «У меня недостаточно веры» Бог говорит: «Я даю каждому его меру веры» Ты говоришь: «Я недостаточно умен» Бог говорит: «Я даю тебе мудрость» Ты говоришь: «Я чувствую себя одиноким» Бог говорит: «Я никогда не покину тебя»
Старец Таврион начал служить в Спасо–Преображенской пустыньке под Елгавой в Латвии 7 марта 1969 года.
Господь дал ему великую благодатную силу для служения людям. Господь как бы сказал: «Вот, Я испытал его верность Мне и не нашел в нем никакой неправды. Он верен Мне до крови. Вы увидите сами. Возле него многие спасутся». Верности вере отец Таврион учился у своих духовных наставников по Глинской пустыни, в братство которой он вступил пятнадцатилетним юношей, и от епископов и священников катакомбной Церкви. Двадцать семь лет провел старец в тюрьмах и ссылке за веру, был сильно притесняем властями, служа на приходах Пермской, Уфимской, Ярославской епархий. Но он не осквернил себя угодничеством властям, ибо всегда исполнял веление Духа. Скромная Спасо–Преображенская пустынька стала одним из главных духовных центров Русской Православной Церкви. Если в Троице–Сергиевой лавре и в других знаменитых обителях паломников привлекали святыни, то Пустынька, не имея таковых (мироточивые иконы появились в ней совсем недавно), привлекала тем, что она была живой Церковью, где царил дух любви и служения друг другу. Отец Таврион явился истинным воссоздателем общинной жизни, практиком евхаристического возрождения. Он развивал то живое начало церковной традиции, которое в страданиях и муках сохранила катакомбная церковь. Он не надеялся на хорошие времена (таких у христиан не бывает), не прятался в страхе за свою жизнь, а смело и мужественно исповедовал Христа и приобщал к вере, вводил в Церковь всех жаждущих. Он любил говорить народу: «С Богом потерь нет». Его жажда творить нового человека во Христе встретилась с жаждой веры и истины у тех, кто сопротивлялся духу лжи и распада. Лицом к лицу он был поставлен с пустыней нашей жизни, рожденной безверием и отступничеством от истины. Если тоталитарные власти стремились уничтожить личность, превратить Церковь в институт культа, то о. Таврион видел свою миссию в борьбе за образ человека, за личность, за возрождение христианства. Видя неспособность собратьев ответить на живые запросы современной души, он взял их немощи на себя и трудился за них. Но вместо благодарности за свои труды он получал от некоторых из них осуждение и ярлыки — «католик», «обновленец». Нужно было всех приходящих из огромной пустыни жизни в его маленькую тихую Пустыньку преображения душ возродить к истинной жизни. Как это делал о. Таврион практически, знают многие, потому что в свое время они, приезжая к нему, с жаждой учились истинной христианской жизни в этом скромном духовном оазисе Латвии. Отец Таврион понимал Церковь как живой организм, вселенскую духовную семью, которая дробится на множество семей, пребывающих в разных местах, но имеющих единый Дух. Его пустынная монашеская семья сестер и семья духовных чад, которая приехала с ним из Ярославской епархии, никогда не жила замкнуто, но умножалась, принимая до 150–200 паломников в день. Принимались они о. Таврионом и его помощниками с любовью и радостью. Большинство из них были крещеными, но не воцерковленными, ибо жизнь на уровне прихода не могла ввести их в Церковь [1]. И вот здесь, в Пустыньке, совершалось таинственное введение их в Церковь, в общинную жизнь, в ту живоносную традицию церковной жизни, которая, несмотря на внутренние и внешние гонения, еще сохранилась в сердцах лучших членов нашей Церкви. В Пустыньке многое было не так, как там, дома, в пустыне жизни. Там придешь в храм, переполненный людьми, и тебя никто не спросит, откуда ты, какая у тебя нужда; здесь тебя встречают как родного, знаемого, со вниманием и любовью. Там — как потребитель, стоишь и слушаешь: за тебя читают, за тебя поют, за тебя причащаются; здесь все участвуют в богослужении, все — священники. Батюшка служит не вместо народа, приехавшего к нему, а вместе с народом, постоянно вовлекает всех в службу и словом и делом. Много раз он выходит, вернее, вылетает, легкий, как пух, из алтаря и обращается с воодушевлением и сиянием к молящимся: «Поем всею Церковью». «Постараемся, все как один петь, — продолжает батюшка. — За тебя приносится Жертва. Тебе нужна помощь Божия. Не будь слушателем, а участником». И опять следует призыв батюшки: «Наступают минуты, когда мы будем петь"Тебе поем…", старайтесь, братья и сестры, петь как один, как одно сердце, как одни уста, открытою верою, уверенною бодростью. Проявим Господу Богу нашему преданность». И все поют не только «Верую» и «Отче наш», а всю службу от начала до конца. Удивляли приезжих молитвы, произносимые о. Таврионом во время богослужения, которых они в своих храмах ни разу не слышали из уст священников. «Благодарим Тебя и за это общее служение, которое Ты благоволил принять из рук наших…» В древней Церкви эти молитвы всегда читались вслух предстоятелем от лица народа, но постепенно они превратились в так называемые «тайные молитвы», которые многие священники читают про себя в алтаре. Отец Таврион позволял в богослужении и импровизации: вставлял свои молитвы, имея на это вдохновение и силу. Видишь, как мешает батюшке массивная алтарная перегородка летнего Спасо–Преображенского храма: открыты и не закрываются во все время богослужения царские врата и диаконские двери. Тут‑то и понимаешь суетность всех наград с отверстыми вратами «до» и «после»; как все это мимо того, что действительно нужно для воплощения смысла и духа богослужения. Богослужение — это наше активное молитвенное общение с Богом и ближними. «Так давайте же, — как бы говорит батюшка, — не прятаться ни от Бога, ни друг от друга. Предстанем пред Богом все вместе, открытыми во всем». Открытости в те времена боялись очень, здесь же рушились видимые и невидимые перегородки жизни, и являлось чудо единения, которого желало сердце и которому оно верило. Отец Таврион во время богослужения — в постоянном общении с народом, почти всегда стоит к нему лицом. Евхаристические возгласы «Горе имеем сердца», «Благодарим Господа», вопреки современной практике, произносит, стоя лицом к народу. Евангелие читает лицом к молящимся вначале на церковнославянском, а затем на русском языке, чтобы разрушить еще одну преграду. Батюшка читает Евангелие так живо и проникновенно, осмысленно, как будто написал его сам. Это потому, что он реально встретился со Христом и живет Им, и все, что он делает, имеет дух свидетельства. По прочтении Евангелия начинается живое истолкование услышанного отрывка. Батюшка диалогизирует свое слово: задает себе много вопросов от лица народа и отвечает на них. Говорит он с закрытыми глазами, с улыбкой, словно слушая свой внутренний голос. В такой форме слова опять проявлялось его желание сохранять ритм живого общения с молящимися. Слово его не просто о Любви, оно — само свидетельство Любви. Он постоянно говорил о самом главном в жизни христианина: соединении со Христом в таинстве Евхаристии. «Новый Завет с Чаши начался. Агнец Божий закалается за нас. Видимо, мы так дороги Богу, что нужен этот Агнец Божий, Сын Божий. Видимо, мы великие грешники, что ничем нас нельзя простить, а только жертвой Сына Божия, Который за нас закалается. Нет других средств нас освятить, как Таинственной Чашей — Телом и Кровью Сына Божия. О чем это говорит? Говорит о том, как мы должны ревновать об этом, как мы должны дорожить такими благодатными возможностями и как мы должны строить новую нашу благодатную жизнь. Начнем жить по–новому. Как хорошо! А какая светлая радостная надежда у нас будет! Слава Богу!» Перед пением «Тебе поем», перед евхаристическим каноном батюшка опять призывает всех к тишине размышления, к особой сосредоточенности, к глубокому осмыслению творимой всеми молитвы «о всех и за вся» и предстоящего причащения Тела и Крови Христа, то есть соединения с Ним и со всеми ближними. «Вот наступают величайшие минуты Литургии — "о всех и за вся". Нужно, чтобы эта молитва была за весь мир; чтобы этой молитвой Господь сохранил мир, его бытие, потому что вы сами знаете, в каком положении теперь находится человечество, вообще всё. Требуется такая сила, которая бы сохранила человечество от жуткого, отчаянного момента. Кто же сохраняет мир в его равновесии? Чаша Христова. Если вы действительно этому миру могущественной силы желаете, то только ваше усердное причащение сохраняет мир и его бытие. Господь не допустит уничтожения мира. Что дает нам Чаша? Святость. Чаша дает нам здоровье, дает нам бессмертие. Чашей мы служим миру. Никто так не послужит миру, никакой изобретатель, никакие труженики, никакие средства так не послужат миру, как мы своим причащением. Почему? Ты, человек, восстанавливаешься во всей полноте. И эту полноту не для своего удовольствия получаешь. Ты Господу приносишь молитвы:"Твоя от Твоих… о всех и за вся". Поэтому с верой будем приходить к Чаше, имея в виду то, что мы вот в храме Божьем имеем благодать, а сколько в этот самый час несчастных в тюрьмах, в трудных тяжких обстоятельствах, работах. А сколько в домах умалишенных, сколько трудностей у людей! Вы приходите с такими трудностями за себя и за своих близких, а сколько пишут еще. И вот с этим сознанием нужды, сознанием облегчить все эти страдания, предохранить мир, чтобы он себя не взорвал, мы и стоим здесь в величайшей, глубочайшей уверенности в могущественную Силу Божию. Вот как мы крепко стоим! Господь Сам приходит в наше сердце. Вот твоя награда, твое предназначение. Будем этой жизнью жить. И апостол Павел призывает нас к ней: Прославляйте Бога и в телах ваших и в душах ваших, которые суть Божии (1 Кор 6:20). Мы должны этой молитвой жить. За тебя умер Христос. Этим живи, этим возрождайся». Во исполнение этого призыва батюшка служит Евхаристию каждый день. Насущный Хлеб, Которого просим у Господа в «Отче наш», даруется в таинстве Евхаристии молящимся в храме ежедневно. Ежедневное причащение в Пустыньке, введенное о. Таврионом, многих соблазняло — и пастырей, и пасомых, соблазняет и по сей день, как противоречащее сложившейся литургической практике. Сами они исходили в своем служении из сложившейся практики причащения — один раз в год на Пасху или, по предписанию филаретовского катехизиса, — четыре раза в год. Но, по словам Киприана Карфагенского, «обычай без истины есть только старое заблуждение». Отец Таврион понимал природу, смысл и дух таинства Евхаристии, поэтому вернулся к древней практике участия всех христиан в Трапезе Господней за каждым собранием общины. Он так подготавливал молящихся своим таинствоводственным словом, что они не могли не участвовать в Таинстве Евхаристии, никому не хотелось выпадать из единения со всеми, лишаться той радости, силы и полноты, которые сообщаются каждому в совместной молитве и участии в Трапезе Господней. Все участники евхаристического собрания подходили к Чаше и, вкусив Тела и Крови Христовой, становились единым телом во Христе. К этому евхаристическому опыту впервые приобщались тысячи паломников, сознавая свой прежний грех индивидуализма, и можно представить их скорбь, когда они, возвращаясь в свои храмы с порывом продолжить такой опыт евхаристической жизни, не могли его осуществить. Помню, как, будучи таким же вдохновленным в Пустыньке, по возвращении в Москву в своем Никольском храме на Рогожском кладбище получил замечание священника по поводу моего частого причащения. Он искренне считал, что, подобно огненному херувиму, стоит на страже истинного благочестия и, может быть, хотел сказать, что часто причащаться — есть страшный грех. Такое церковное сознание было разрушительным для Церкви, и нужны были большие усилия и старания, чтобы его начать изменять и утверждаться в духоносной традиции древней Церкви. Когда заканчивалась Трапеза Господня, все участники ее покидали храм и шли в трапезную для паломников напротив кельи о. Тавриона под соснами, где в простой аскетической обстановке совершалась агапа — трапеза любви. Она была удивительна своим духом служения друг другу в любви. Здесь тоже, как и в храме, служили все, потребителей не было: миски с кашей, чашки с чаем передавались из рук в руки, все убирали и мыли посуду. После агапы служение продолжалось. Братья и сестры включались в повседневные дела пустынниц. Одни брали ведра и шли за водой, другие оставались в трапезной помогать готовить ужин, третьи шли на сенокос, на огороды, в сосновый лес собирать грибы и ягоды, на скотный двор, кто‑то помогал о. Тавриону в его постоянных трудах по благоустройству жилищ для паломников. День проходил в трудах и молитве, в общении с собратьями, узнавании друг друга. Вечером по звону колоколов все опять собирались служить в храме, слушать духовные беседы батюшки. Эта прослоенность богослужения краткими и не краткими живыми беседами, порой — замечаниями, являлась воплощением призыва апостола Павла постоянно проповедовать во время и не во время (2 Тим 4:2). Богослужения о. Тавриона становились таким образом и службой научения. Отец Таврион понимал, что Церковь вновь должна вступить на путь учительства, от нее ждет живого слова изверившийся народ. Как нужно ему изучить и познать заповеди Божии! Ибо, по слову мудрецов, «невежда не умеет остерегаться греха; неуч не может быть благочестивым». Батюшка преподносил это слово своим слушателям щедро и радостно, в простой, доступной, легкой форме. Прожив так день в Пустыньке, все испытывали чувство внутренней полноты, душевного мира и покоя. Ничего суетного, лишнего, ни в делах, ни в словах, все всерьез. Поистине, христианство есть такая жизнь, в которой все всерьез. В дне батюшка обязательно выкраивал время для беседы с теми, кто особо нуждался в духовной поддержке и советах. Кому отдавались часы, кому — минуты. К сожалению, из‑за многолюдства выслушать каждого на исповеди было невозможно, поэтому батюшка прибегал, как и о. Иоанн Кронштадтский, к общей исповеди. Он ее проводил так, чтобы здесь, вот сейчас пробудить душу человека, чтобы он прозрел: не просто увидел грехи свои и назвал, перечислил их, а понял свое духовное, нравственное состояние, понял, что нет у него того, что должно быть. «Ты сосуд. Ты должен быть наполнен. Чем? Любовью. Вспомни святость, простоту, чистоту детства. Надо это возвратить». Он ставил в пример блудницу, пришедшую ко Господу: «Грешница пришла ко Христу, учителю нравственности, и молчанием молилась. И что же Он делает? Порицает ее? Зачем? Она пришла к нему с любовью. Она слезами и целованием ног Иисуса говорит:"Моя природа — любить Тебя. Это все счастье. Смысл жизни. Вот с этой природой я прихожу к Тебе. А все остальное было насилием надо мною, тиранией дьявола". Если с таким чувством будем подходить к Чаше Господней, это и будет нашим благодатным возрождением. Это надо осознать. Любишь ли ты Бога? Проверь. Любим ли Бога? Любим, любим и будем любить Тебя, а то, что было с нами — это не наше, это была тирания над нами, надо мной. Она приходила с такой душой. Надо искать любовь ко Господу, проверять себя, находить прекрасное в нашей душе, то, что мы любили с самого раннего нашего детства. Итак, иди на исповедь и к Чаше только с любовью». Каждый чувствовал на исповеди, что батюшка видит его насквозь, видит его грехи, но не спрашивает о них, видя и то, как сердце, которое уже любит Господа, плачет и просит прощения у Него. Спасо–Преображенская пустынька находится в инославном крае, здесь живут католики, лютеране. Отец Таврион относился к ним как сын Вселенской Церкви, с полной открытостью и любовью, как к братьям во Христе. Узы любви связывали его со старейшим католическим епископом, великим исповедником, впоследствии кардиналом, Юлианом Вайводсом. Однажды епископ подарил батюшке икону апостолов Петра и Павла, на обороте которой сделал такую надпись: «Это память братской экуменической встречи папы Павла VI со вселенским православным патриархом Афинагором в Иерусалиме. 5. 01. 1964 года». Незадолго до своей кончины о. Таврион тепло поздравил епископа Юлиана в день его шестидесятилетия в священном сане. Любовью батюшка разрешил, казалось бы, неразрешимый вопрос духовной жизни католика Антония В., сын которого, латыш, стал православным священником. Антоний ходил на службы в костел, но ему не разрешали причащаться, потому что был не венчан: жена — православная, не хотела венчаться в костеле. Когда он познакомился с отцом Таврионом через свою супругу, которая была духовной дочерью батюшки, то начал регулярно посещать Пустыньку. Отец Таврион принял его с любовью и допустил его на службы, на исповедь. Антоний сам пожелал причащаться в Пустыньке. Отец Таврион давал ему свободу выбора обряда веры, не уклоняясь в прозелитизм. Отец Таврион венчал Валентину и Антония в своей келье. После смерти о. Тавриона новый духовник Пустыньки уже не допускал к Чаше Антония. Это его смутило, и он перестал ездить в Пустыньку. Ныне старец, Валентина и Антоний покоятся в Пустыньке. В Царстве Любви они вместе. Отец Таврион, как верный христианин, много и славно потрудился, чтобы вывести нашу Церковь из того тяжелого духовного состояния, в которое она вошла. Он учил приходивших к нему из пустыни жизни и простых, и ученых людей жить церковно, то есть в Духе и свободе, творчески. Не должно быть никаких «винтиков», все люди должны быть личностями, ибо всем дан великий дар — образ Божий. Искажать его — значит отказываться от жизни с Богом, а без Бога — жизни нет. В начавшемся духовном преображении России о. Таврион участвовал смело, с дерзновением, и многие удивлялись этой смелости, но сами не имели мужества поступать так. В новых условиях жизни нашей Церкви труды о. Тавриона уже принесли и приносят свои плоды: в некоторых местах России ныне возродилась и возрождается общинная и евхаристическая жизнь, апостольский миссионерский дух. В Москве несколько лет назад родилось Преображенское братство, светлый, творческий дух которого сродни духу Спасо–Преображенской пустыньки времени служения в ней о. Тавриона, великого исповедника Православной Церкви, духоносного старца, истинного сына Вселенской Церкви, святого нашего уходящего века.
Душа благословенна всякая простая Притч 11:25 Три паломницы шли в Рижскую пустыньку. Одна из них уже была в ней и полюбила обитель и ее духовника отца Кирилла. Спутницы вдруг возроптали на нее: «Куда ты нас привезла? Какой тут монастырь? Один лес. Никаких святынь нет — ни мощей, ни чудотворных икон. Благодати тут нет». Подошли к святым вратам, вошли. Навстречу им в белом холщевом подряснике спешит сияющий отец Кирилл и говорит: «Куда же вы, миленькие мои, приехали? Здесь у нас нет никаких святынь — ни мощей, ни чудотворных икон». Женщины упали в ноги старцу и просили прощения. Перед ними стоял человек, живущий глубокой духовной созерцательной жизнью. Внутреннее делание невольно отобразилось на его внешнем облике. Старец излучал внутренний свет, не как какое‑то озарение, а свет незримой, чистой, тихой Христовой любви. Схиархимандрит Косма (Кузьма Иванович Смирнов (18851968)), истинный подвижник веры нашего века, был первым старцем Спасо–Преображенской пустыньки в Латвии. Его имя вписано в историю нашей Церкви как пример высокого исповедничества и праведности в длительную эпоху гонений на христиан. Своим ревностным служением Церкви, своей святой жизнью он укреплял дух веры в народе, оберегал его от духовного разрушения, призывал к святости. Люди любили о. Косму за его любовь ко всем и служение всем, потому он и стал старцем не только маленькой обители в Латвии, но и всей страны. Через него Господь нес Свой мир и Свою любовь всем, кто нуждался в них. «Любви и скорби брат», — так гласит надпись на его надгробии в Пустыньке. Косма был воспитанником Валаамского монастыря, куда поступил двадцати пяти лет с надеждой, что это святое место будет последним его земным пристанищем, где он, ведя аскетическую жизнь, служа Богу и братии, обретет спасение души. Но Господь вывел его из монастырской ограды в мир, который превратился в духовную пустыню, и который нужно было одухотворять. В наш «пустынный век» все стало миром, некуда удалиться. По слову монахини Марии (Скобцовой), «сейчас для монаха один монастырь — весь мир». Ныне уже невозможно исполнить совет великого подвижника XV века Нила Сорского: «а жили бы чернецы по пустыням, а кормились бы рукоделием». Исход в мир не есть духовная потеря для монаха, а приобретение, ибо «чем больше мы выходим в мир, чем больше отдаем себя миру, тем менее мы от мира, потому что мирское себя миру не отдает» (мать Мария (Скобцова)). Чем больше монах живет нуждами людей, тем ближе он становится к Богу, тем больше жаждет уединения с Ним. Оказывается, что очень совместимы глубокая созерцательная жизнь и жизнь среди людей. Ради людей уходили подвижники веры в монастыри, ради людей они выходили в мир, а монастырь, пустыню несли в своем сердце, ибо там они и зарождаются. Сущность созерцания — не в физическом удалении в пустыню, а в том, чтобы всегда быть в Боге. Отец Косма, как и многие монашествующие братья и сестры, находящиеся в рассеянии по всей стране, осуществляя свое служение в миру, открывал людям таинство присутствия в них живого Бога. Господь желал научить Своего избранника, как апостола Петра, ходить по воде, то есть всегда верить Ему и надеяться только на Него. Господь хотел, чтобы он всегда был с народом, вошел в его горе, чтобы он, подобно воссоздателю старчества преп. Паисию Величковскому, подобно преп. Серафиму Саровскому и оптинским старцам, широко открыл двери своей кельи миру. В годы стремительного расцерковления народа была крайняя необходимость в служении любви. Призвание к святости о. Косма почувствовал еще в детстве. С годами он укрепился в мысли, что его путь в Церковь лежит через монашество. «У меня не было никакого чувства привязанности к миру, — писал он, — не было плотских чувств, были видения, что должен стать иноком». Монашеское облачение очень нравилось ему, и он просил себе у Господа балахончик. Кто‑то из домашних говорил ему: «Ты такой некрасивый, поэтому в монастырь хочешь». Он отвечал: «В этой жизни я некрасивый, а в той — красивый». Отроку Косме было видение, что он очень красивый, он удивился и спросил: «Неужели это я?»
Родился Косма 22 октября 1885 года в деревне Дуплино Мышкинского уезда Ярославской губернии. По своему воспитанию он был человек «некнижный и простой». С малых лет он вместе с родителями, Иоанном и Синклитикией, братьями и сестрами крестьянствовал. Умел делать все: и грабли мастерить, и лапти плести. Когда умирали в их семье младенцы, Косма делал им гробики и крестики. Он не любил, чтобы ему прислуживали, но всегда сам хотел помогать всем. «Я услужу, — говорил он, — спрячусь и радуюсь, и молюсь». На нем исполнились слова Господа: Сын Человеческий не для того пришел, чтобы Ему служили, но чтобы послужить (Мф 20:28). Четыре зимы ходил Косма в церковно–приходскую школу в селе Шипилове, находившуюся рядом с очень красивым пятипрестольным храмом Иоанна Предтечи, в котором пели и читали на службах школьные учителя и дети священников. В храме имелся престол святых бессребреников Космы и Дамиана. В зимнее время, в метель, церковный сторож звонил в колокол каждый час, подавая знак заблудившимся путникам. В Шипилово на Преображение Господне приезжали монахи из Югского Богородицкого монастыря, что в Рыбинском уезде, с Югской чудотворной иконой Богоматери. Икону встречали потом во многих деревнях уезда. Из Углича в июле месяце ходили с иконами Покрова и преподобного Паисия. Было принято в этих краях, когда люди управятся с яровой, идти куда‑нибудь на богомолье: в Рыбинский Софийский монастырь, в Югский, и в другие святые места, которых на Ярославщине, как и повсюду в России, было много. Мать, Синклитикия, тоже ездила с Космой в монастыри, и однажды старец одной обители пророчествовал о ее сыне: «Какая ты счастливая! Сын твой родился не только для вашего спасения, но для спасения очень многих людей». В одном из видений в детстве о. Косма услышал голос: «Родился не от рода сего». «А я думаю, — вспоминал о. Косма, — как же так — не от рода сего? Значит, я плохой? И слышу голос:"Нет, ты Божий"». Пророчествовала о будущем служении о. Космы и блаженная старица Ксения (Красавина Ксения Степановна), жившая неподалеку от деревни Дуплино. Ее открытые голубые глаза ничего не видели, но сердце было зрячим. Поэтому возле ее дома в селе Ларионовка всегда было много людей, желавших получить ее духовный совет. Ее все знали и любили за доброту и мудрость. Родилась она в Мышкинском уезде. Около тридцати лет прожила в землянке, как затворница, питаясь сухариками, а когда их не было, теребила мох и ела его. Жаждущие ее помощи приезжали за ней из разных мест и увозили к себе пожить, чтобы многие люди имели возможность получить духовную поддержку блаженной старицы. Гонители веры ненавидели ее, преследовали, сажали в застенки, где она претерпела издевательства и поношения. Однажды тюремные начальники, глумясь над ее святостью, подали ей жареную ворону: «Вот, мы курочку тебе приготовили». Старица ответила им: «Ворона летала, летала и Ксении на тарелочку попала. Кушайте сами». Умерла блаженная старица Ксения 14 августа 1940 года, не дожив двух лет до столетнего возраста. Веря в молитву праведницы, многие люди приходили во время войны на ее могилку получить помощь свыше. И приходят по сей день…
Вместе с братом Николаем Косма уехал в Петербург, где устроился в булочную на Апраксином дворе. Торговля была без выходных дней, поэтому удавалось прибегать только на вечернюю службу в Казанский собор. Однажды в булочную пришел странник и попросил у Космы хлеба, а, получив его, сказал юноше: «Когда приедешь на Валаам, я тебя чайком угощу». Таинственный странник исчез, дав Косме знак Божественного призыва к иной жизни. Вскоре Косма был уже в знаменитой древней северной обители, разместившейся на сорока двух островах, где, несмотря на сильное обмирщение монашеской жизни, многие насельники сохраняли древний дух иночества. «После смерти родителей по наклонности к духовной жизни я поступил в 1910 г. на служение Богу в Валаамскую обитель», — писал о себе старец Косма. Как только он вступил на валаамскую землю, к нему подбежал знакомый странник, очень худой, босой и радостно воскликнул: «А, Кузьма приехал! Я давно тебя ждал. Ты будешь помощником архиерея, будешь носить митру». И скрылся. С большим смирением совершал Косма свой подвижнический, послушнический путь: он учился токарному делу по дереву и металлу, трудился в позолотной мастерской, в гостинице, потом стал келейником игумена монастыря старца Маврикия (Баранова) (1839–1918). Отец Маврикий, кроткий и смиренный старец, ходил в простой, уже поношенной рясе, так что встречавшиеся с ним паломники не всегда признавали в нем игумена. Его игуменские покои состояли из трех маленьких низких сводчатых комнаток, очень скромно обставленных. «Освободившись от приемов и канцелярской переписки, — писал об о. Маврикии митрополит Антоний — он принимался за общебратские послушания: чистку картофеля, укладку дров, сенокос и т. п., ездил он всегда в третьем классе, даже тогда, когда ему вручали билет второго класса. В бане он мылся вместе с простыми послушниками, и когда один новоначальный, не узнав в лицо обнаженного настоятеля, окрикнул его:"Чего ты, старик, забрал две шайки?" — он ласково сказал:"Ну, бери, Бог с тобой…"Он отменил все преимущества своего положения — довольствовался братской пищей, одеждой и пр. Он жил своим внутренним миром, но не был чужд участия и любви к ближним, что выражалось не только в его радушном и ласковом обращении со всеми, но еще более в его чрезвычайно продолжительных молитвах в церкви и келье, во время которых он перечитывал бесконечные поминания с именами братии обители и всех знаемых им. От молитвенного стояния ноги его ниже колен были совершенно темные, почти черные, они и свели его в могилу. Надпись на надгробной плите игумена Маврикия гласит:"Он управлял обителью десять лет и всем являл собой пример смирения, простоты, неустанного молитвенного подвига, многих трудов и сердечной отзывчивости"». Косма был послан в самое суетное место монастыря — гостиницу. На праздники в обитель приезжало много народу — «что каша крутая» — около четырех тысяч. Принимающие паломников монахигостинники, несравненные терпеливцы, выслушивали тысячи разнообразных просьб, жалоб, расспросов и всем служили с любовью. Они были здесь пастырями всего этого алчущего и жаждущего стада. Служение паломникам было особенно по душе Косме, ибо соответствовало его натуре. Любовь к этому служению он пронес через всю свою жизнь, оно было прообразом его выхода в мир и его старческого служения в нем. На Валааме закладывалась основа духовной жизни Космы, здесь он, порученный старцу, самому игумену монастыря Маврикию, приобщился к живому опыту валаамских подвижников.
Господь вывел Косму из монастыря в мир, в пекло начавшейся первой мировой войны. Он был мобилизован 2 апреля 1915 года. В списке лиц, выбывших из монастыря при мобилизации 1914–1915 годов, хранящемся в Петрозаводском архиве в фонде Валаамского монастыря, под номером тридцать восьмым записан послушникбогомолец Кузьма Смирнов. Послушник Косма, как и большинство призванных из монастыря, покинул любимый Валаам навсегда. Возвратившись из армии в 1918 году и приехав в Петроград, он не мог вернуться на Валаам из‑за полного разобщения обители с Россией. Косма поступил на Валаамское подворье, что на Калашниковской пристани у храма Бориса и Глеба, где проживал до призвания его на келейное послушание к епископу Илариону (Бельскому). 15 марта 1924 года епископ Каргопольский Иларион лично постриг Косму в монашеский чин в подворьевской часовне с наречением имени Кирилл в честь преподобного Кирилла Челмогорского (память его 8/21 декабря) и взял его с собой в Олонецкую епархию. Вскоре, 10 ноября 1924 года, монах Кирилл был удостоен принять сан иеродиакона от епископа Илариона в Никольском храме г. Каргополя. Гонимого епископа Илариона переместили в Смоленск, где 9 мая 1925 года он посвятил иеродиакона Кирилла в сан иеромонаха с исполнением обязанностей келейника и эконома. Иеромонах Кирилл проживал с епископом до ареста владыки и ссылки его в 1926 году. Отец Кирилл со скорбью разлучился с любимым владыкой; он не мог разделить с ним тяготы ссылки, хотя очень желал этого. На Соловках «маленький Иларион» (так прозвали там епископа Илариона — в отличие от архиепископа Илариона (Троицкого), также бывшего в этом лагере, был «запретником», то есть приговоренным на весь срок на тяжелые физические работы. В сентябре 1931 года его перевели на Беломорстрой, по окончании срока с 1935 года он жил в Чебоксарах, где в конце 1937 года был вновь арестован и расстрелян. По разлучении с владыкой о. Кирилл в условиях жестокого гонения на Церковь и массового вероотступничества продолжает свое служение как пастырь. Не имея постоянного места служения, он живет как странствующий благовестник, гонимый с одного места на другое. Он служит в разных местах Смоленской и Тверской епархий — то в монастырях, то на приходах: в женском монастыре с. Комары, в Ордынском Богородском монастыре, в г. Велиже, в с. Высочерт. В эти годы меньшинство хранило мученическую верность канонической Церкви, не соблазняясь, подобно «живоцерковникам», чечевичной похлебкой лживых благ. Церковный народ не принял «живоцерковников». За непризнание обновленческой деятельности епископа Александра Великолуцкого о. Кирилл был арестован и гоним по тюрьмам Велижа и Смоленска. Он твердо стоял в Истине, не поступаясь самым драгоценным, что дал Господь всем нам, — внутренней свободой. После освобождения о. Кирилл был переведен в село Высочерт Тверской епархии, где служил до дня своего второго ареста — 2 февраля 1931 года. Без суда он был выслан ОГПУ по 58–й статье УК на девять лет в лагеря Беломорканала. С великодушием Иова он принял все утраты и не возроптал на Бога, был спокоен, всецело предав себя Его благой воле. Совершенно неизвестны подробности его пребывания в тюрьмах и лагерях, ибо он в годы гонения на Церковь не имел возможности говорить об этом открыто, а те, кто испил с ним чашу страданий, почти все уже умерли. Вскоре после освобождения начались новые испытания не только для о. Кирилла, но и для всего народа — война с фашистами. Когда он из ссылки возвращался домой, около Тосно немцы разбили поезд, и он пошел к брату в Саблино пешком, скрываясь в лесах, живя в бункерах. Во время войны о. Кирилл тайно помогал партизанам, ходил к пленным по лагерям, бедным детям посылал хлеб. За это гестаповцы били его плетками и преследовали. Он скрывался в лесах, молился в подвалах. Немцы заставляли его пилить дрова и давали ему трехсотграммовую пайку хлеба с опилками. Однажды он увидел женщину с двумя детьми, очень истощенных и голодных, идущих мимо его окна. Он побежал за ними и отдал им свою пайку. За связь с партизанами немцы приговорили о. Кирилла к расстрелу. Два конвоира увезли его в лес, поставили к березам. «Я перекрестился, закрыл глаза, сложил руки на груди. Слышу три выстрела. Это моя смерть. Глаза не открываю. После выстрелов не падаю. Почему? Потом они подходят и ищут дырки от пуль на моей телогрейке. Нет ни одной. Тогда говорят по–русски: — Ты нас не подведешь? Я вздрогнул и открыл глаза. — В чем? — Мы тебя убивать не будем, если ты будешь скрываться от нашей комендатуры. Не показывайся, пока она не переедет. Если покажешься, нас расстреляют. Я им дал слово, что не буду показываться. Они завели машину и уехали. Добирался ночами до Саблино. Брату и многим людям было уже известно, что меня расстреляли. Я ночью пришел к брату и постучал. Брат открыл по голосу. Не верил, что перед ним я. Открыл, мы обнялись и заплакали». Близкие о. Кирилла держали в тайне место его пребывания. Покуда немцы не ушли, он не показывался. И только после их отступления открылся. Вместе с диаконом Михаилом он совершал требы в Любани, в селах, ходя туда с посохом пешком пятнадцать километров. Отец Кирилл не мог открыто ходить в рясе, надевал штатское, но из‑под длинного пальто у него виднелась маленькая ряска. Наперсный крест носил всегда. По приглашению верующих станции Саблино о. Кирилл служил в кладбищенском Никольском храме, но всего только восемь месяцев, ибо был отстранен от служения благочинным о. Иоанном Амосовым, самосвятом, начавшим травлю батюшки. Бывший милиционер, агент органов безопасности, он объявил себя священником, а сам носил рюкзак, сшитый из старинных парчовых риз. Он постоянно писал в Управление миссии в Псков и немецким властям, а также в другие учреждения клеветнические письма на о. Кирилла, называя его самозванцем, лжепастырем, продавшимся большевикам. Эти письма сохранились в личном деле о. Кирилла и стали венцом блаженства на его главу исповедника и бескровного мученика. В Православной миссии, созданной во время войны в Пскове для управления церковной жизнью по благословению митрополита Сергия (Воскресенского), дело о. Кирилла было рассмотрено положительно, и в 1943 году он был назначен обслуживать несколько приходов — Любанский, Пельгоровский, Ильинский, Хоченский, Сустие–Поляны.
В том же году в ходе эвакуации всего населения немецкими властями о. Кирилл вместе со своей общиной, со всей церковной утварью был увезен в Латвию, в г. Бауск. Здесь, в Латвии, до конца своей жизни о. Кирилл служит только в Церкви. 20 сентября 1943 года Рижским епископом Иоанном (Гарклавсом) он был назначен в Спасо–Преображенскую пустынь Валгундской волости Митавского уезда. Но постоянного служения о. Кирилла в Пустыньке пока не получилось: из‑за нехватки священников его часто отзывали служить в разные места Латвии. Он временно, до приезда о. Сергия Виноградова, служит в женском монастыре г. Илуксте, Двинского уезда, а осенью 1949 года помогает ослепшему настоятелю Троицкого храма в с. Голышево в Латгалии; затем совмещает служение в Дубултском Свято–Владимирском и в Кемерском Петропавловском храмах. На Пасху 30 марта 1953 года по благословению архиепископа Филарета о. Кирилл был возведен в сан игумена и осенью этого же года — 23 октября — его назначили на постоянное служение в Спасо–Преображенскую пустынь. С этого времени началось ее возрождение, духовное и материальное, превращение ее в духовный центр для жителей не только Латвии, но и всей страны. Все это совершилось благодаря духоносному служению в ней старца Кирилла, великого молитвенника и доброго пастыря.
Пустынька была мало кому известна за пределами Латвии. В нее, бедную, разоренную войной, приезжали редкие паломники, в основном из Латвии. Но прошло немного времени, и народ потянулся в нее со всех концов страны — от Владивостока до СанктПетербурга. Существует предание, что на месте Пустыньки жил когда‑то старик–лесник, латыш. Трижды ему было видение православного креста. «Что‑то здесь должно быть, — говорил он собратьям, — наверное, русская церковь». Сестры Мансуровы, Екатерина Борисовна (1861–1926) и Наталья Борисовна (1868–1935), подвижницы, исполненные миссионерского духа, основали в Риге в 1892 году женскую общину, переименованную в 1902 году в Свято–Троицкий женский монастырь — оплот Православия в Прибалтийской окраине. Они попросили землю для нужд монастыря, и в июле 1894 года монастырь получил высочайший дар от Государя: 173 десятины земли с лесными угодьями недалеко от Митавы [2], близ реки Аа. В августе 1894 года сестры Мансуровы приехали из Риги осмотреть участок и выбрать место для храма и для воскобелильни. В дневнике 20 августа они сделали запись: «Выбрали место селения Славы Божией и прикрепили к дереву образок явления Божией Матери преподобному Сергию». Так появилось место молитвенного уединения для сестер Рижской обители, напоминавшее своей тишиной и соснами знаменитую Саровскую пустынь. Первые пустынножительницы появились летом 1895 года. Они построили в лесу маленькую келью, водрузив у дерева с образком деревянный крест (крест сохранился и находится в часовне у храма преп. Иоанна Лествичника), и стали собираться сюда на молитву. Слух о бесстрашных подвижницах, живущих в лесу, быстро пронесся среди местных жителей–хуторян, и они стали приходить молиться вместе с инокинями. Беление воска продолжалось с мая по сентябрь, а осенью сестры возвращались в Рижскую обитель. Для непрерывного пустынножительства нужен был храм; в нем нуждались и православные рабочие, приезжавшие из России трудиться на кирпичных заводах, расположенных на большом протяжении по реке Аа вблизи Митавы. Летом их число достигало шести тысяч, а зимой рабочих оставалось от шестисот до восьмисот человек. И вот эти бедняки посоветовали сестрам обратиться к хозяевам заводов с просьбой пожертвовать кирпичи для постройки храма. 6 августа 1897 года состоялась закладка в Пустыньке первого храма во имя Преображения Господня, а 20 июня 1899 года он был уже освящен. День освящения Преображенского храма является датой основания Пустыньки. С этого времени и начала созидаться в лесной тиши монашеская жизнь пустынниц. Постепенно число сестер увеличивалось: в 1911 году их было более тридцати, к 1915 году — сорок четыре. Слишком большой разницы в духе и строе жизни в Пустыньке и в Рижском монастыре не было, но все же пустынный устав был строже, а молитвенное уединение, близость к природе накладывали на пустынных сестер отпечаток необыкновенной простоты, духовного умиротворения и радушия ко всем. Постепенно Пустынька благоустраивалась. В 1908 году был освящен второй храм — в честь преподобных Иоанна Лествичника и Сергия Радонежского, рубленый из соснового дерева, без всякой облицовки снаружи и внутри. В нем все было просто: деревянные церковные сосуды, холщевые ризы, деревянные подсвечники. Здесь сохранялся первохристианский дух, когда верующие заботились не столько о благолепии и красоте храмов рукотворных, сколько о созидании живого храма души. По соседству с храмом приютилась небольшая деревянная часовенка в честь преподобного Иоанна Лествичника, построенная в 1899 году на месте того дерева, на котором первыми пустынножительницами, начинавшими здесь свое святое дело, был водружен крест с иконой. Постепенно в Пустыньке были построены домики для сестер, странноприимный дом, устроена церковно–приходская школа, разбит небольшой плодовый сад с пчельником. Дивная в своей духовной простоте и величии Спасо–Преображенская пустынь стала помощницей Рижской обители в ее духовно–просветительном служении в иноверном крае, соединяя в одну духовную семью рассеянных чад Православной Церкви, помогая иноверцам познать Православие. Такое значение Пустыньки проявилось постепенно. Основательницы монастыря игумения Сергия (в миру Екатерина) и монахиня Иоанна (в миру Наталия) были наставницами, старицами для сестер, беседовали с ними, исповедовали их, были доступны сестрам в любое время. Духовно опекали сестер старцы из разных обителей, но своего, постоянно живущего в обители старца еще не было. Наместник Троице–Сергиевой Лавры архимандрит Павел (Глебов; f1904), настоятель Псково–Печерского монастыря архимандрит Мефодий (f1906) постоянно поддерживали духовную связь с пустынными сестрами. Инокини считали архимандрита Мефодия духовником своей обители. Один раз в год он приезжал на длительное время в Пустыньку; сестры–основательницы ездили к нему, окормлялись духовно через переписку. В письмах к сестрам он называл себя духовником обители. Сестры–основательницы отмечают в дневнике, что у обители появился духовный отец, многоопытный старец. После смерти о. Мефодия личным духовным руководителем основательниц монастыря и Пустыньки стал схииеромонах Алексий, старец Зосимовой пустыни при Троице–Сергиевой лавре. Он был одним из духовников Марфо–Мариинской обители. В декабре 1909 года игумения Сергия и монахиня Иоанна ездили в Зосимову пустынь для получения благословения на передачу старчества другим монахиням, ибо сами они из‑за физической перегрузки не могли окормлять сестер. Старец Алексий благословил, и вскоре к нему приехали выбранные сестры–старицы для благословения и назидания. Постриги в обители совершали либо владыки, либо архимандрит Иннокентий и архимандрит Вячеслав из Рижского Алексеевского мужского монастыря. В Пустыньке и в Рижском монастыре был штатный священник при храме. В первую мировую войну жизнь Пустыньки замерла, сестры эвакуировались в Ригу, а затем в Россию, в Новгородскую губернию, взяв с собой ценные сосуды и иконы, а престолы храмов при пении «Святый Боже» сожгли, пепел захоронили у Преображенского храма. Основательницы монастыря не возвратились в Латвию. В 1985 году прах монахини Сергии, принявшей схиму и скончавшейся в г. Пушкине под Москвой, перенесли по благословению митрополита Леонида в Пустыньку. Примерно с 1922 года жизнь в Пустыньке стала постепенно возобновляться. Возвращаются из России сестры во главе с игуменией Евгенией (Постовской), которая была до эвакуации игуменией Илукстского монастыря. До 1947 года она управляла Рижским монастырем и Пустынькой. При сменившей ее в 1948 году игумении Тавифе (Дмитрук) в Пустыньке уже проживало более тридцати сестер; в основном это были старенькие монахини из закрытых монастырей: новгородских, московских, санкт–петербургских и других. Тогда всех монашествующих, находящихся в рассеянии, подбирали, чтобы они могли окончить свою жизнь в обители. Всех, кто попросился, кого была возможность принять, приютили.
Начав свое служение духовника в Пустыньке, отец Кирилл возрождает прежний ее дух, дух простоты и бедности, уединения и созерцания, который был присущ валаамским скитам, но в меньшей мере самому Валаамскому монастырю, где уже в пору пребывания в нем послушника Космы было много пышности и слишком много всяких удобств, которые вызывали справедливые сетования у некоторых монахов. Формально задачей о. Кирилла как духовника было отправление монастырских служб, исповедование сестер и их духовное окормление. Но на самом деле новые условия существования Церкви требовали от него самых непредвиденных форм служения миру. Государственные власти хотели превратить Церковь в заповедник для старушек, где бы они жили своей богослужебной жизнью и не оказывали бы никакого влияния на жизнь мира. Но Церковь в лице ее истинных служителей всячески разрушала эти перегородки, неся в мир любовь и внутреннюю свободу. В эти годы наиболее полно проявилось призвание о. Кирилла как старца. На него была возложена большая ответственность — помогать всякому человеку, жаждущему личного духовного возрождения, стать личностью пред живым и личным Богом. Святые врата Пустыньки и сердце старца Кирилла были открыты всем, кто искал путь к Богу. Старец в Церкви не есть иерархическое лицо, он вне иерархии, у него с ней свободное общение. Сам Бог избирает и призывает на служение старца, Он же Сам ниспосылает ему дары Святого Духа. Народ Духом Святым узнает, открывает этого Божьего избранника и, когда откроет его, радуется, потому что через него в мир приходит Божественная Любовь — как Жизнь, к которой можно реально приобщиться хотя бы на время, которую можно созерцать как духовную красоту. Та малая, человеческая любовь, которой живет мир, требует восполнения Божественной Любовью. Старец живет ею, она в его сердце, открытом каждому человеку. Он с большим дерзновением свидетельствует миру об этой Любви, свидетельствует своей жизнью. Любовь не любит слов, не учит, не морализирует, предпочитает свидетельство. Поэтому многие старцы были свидетелями, но не учителями. Ради народа, а не в награду за аскетические подвиги, которые у каждого старца имеются, дается Господом харизма старчества. «Как птица не может летать без крыльев, — говорил мудрый Акива, — так и народ не может жить без своих мудрецов». Самым главным в своем служении старца о. Кирилл считал борьбу за человека, за то, чтобы каждый человек стал личностью. Личный Бог должен встретиться с лицом, а не с личиной, не с маской, не с пустым местом. «Как встретить Бога лицом к лицу, если лица нет или вместо него — личина? Как стоять перед Богом, если отсутствует"самостоянье"?» — говорил праведник С. С. Аверинцев. Тем самым о. Кирилл вступил в самое решительное противостояние, в самую смелую борьбу с господствующим в стране направлением уничтожения личности, превращения человека — в механизм, свободного — в раба. Его келья, Пустынька стали местом, где люди освобождались от рабства, от страха. В страну несвободы они возвращались свободными, окрыленными, преображенными. Он хотел, чтобы все приходящие к нему люди общались с Богом лично, не отдавая этот драгоценный дар — возможность личного общения — кому‑то другому. Он стремился привести человека к Богу, чтобы Бог стал ему настолько близким, что он мог бы сказать Ему, как псалмопевец Давид: Боже! Ты Бог мой (Пс 62:1). Когда старец встречал попытки нарушить это святое правило жизни — личного общения человека с Богом и с ближними, с самим собой, — он вразумлял человека. Он пресекал магическое отношение к себе, к таинствам, которые он совершал, порой делая это с доброй шуткой. Однажды крестьяне пригласили его отслужить молебен на поле, а потом хотели «покатать по ржи», чтобы она была высокой. Батюшка мудро уклонился: «Я маленький, у вас хлеб будет низкий. Вы ко мне лучше в Пустыньку покатайтесь, и ваша рожь будет хорошая». Он хотел, чтобы человек не надеялся всегда только на чужую молитву, не оставался на всю жизнь духовным младенцем, не умеющим общаться с Богом, но сам обрел живое общение с Ним, имел пред Ним «самостоянье». Он не требовал от человека, приходящего к нему, подвигов, потому что тот их не может совершить, а желал только присутствия в нем благого произволения, доверия Богу. Сам он всегда надеялся только на Бога и всегда хотел слышать Его, никогда не препятствовал действию Духа Святого в себе, в ближнем, в событиях жизни. Он покорялся Ему полностью: «Душе Святой, Сам во мне живи, Сам говори, Сам действуй». Он надеялся не на свой опыт, хотя он у него был богатый, не на начитанность (батюшка был некнижный человек), а на Того, Кто всегда дает истинный совет, истинное вразумление. Когда спрашивали у валаамских старцев совета, то не тотчас же получали ответ. Старец долго молчал, потом скромно отвечал: «Остановимся на таком решении», и тут же прибавлял: «Приемлемо или неприемлемо такое решение?» Человек чувствовал, что ему предлагается не арифметическая формула, безразличная к лицам, не совет от себя, а нечто другое, касающееся глубин сердца и совести. «Подавая совет, — писал свт. Василий Великий, — не произноси решительного приговора, потому что не знаешь таин Божьих». Поэтому совет, полученный от Бога через батюшку, очень ценили, помнили всю жизнь. Он не был прописной истиной на все случаи жизни, которые мы иногда слышим из уст некоторых пастырей. Не видя того, кто перед ним стоит, порой рассерженный поведением своего чада священник дает епитимью: «Сто поклонов!» А перед ним разбитый болезнью пожилой человек, который разогнуться не может, и он, естественно, не понимает этого совета, не принимает его, ибо это не совет любви, а палка для битья. Самое главное для о. Кирилла было пробудить совесть человека, оживить сердце. Одна из его духовных дочерей вспоминает: «Он брал мои руки и говорил:"Евдокия, руки мой!"А я думаю:"Я их всегда мою". А это значило, что они у меня"длинные"были. Я работала в общепите поваром и брала чужое. Все брали и брали, а я что — хуже? Одна банку повидла украдет, другая — колбасу. И не думали, что воруем. Когда поняла это, поняла и то, что руки мои водой не отмоешь — нужно покаяние». Красота образа Божия совсем не утрачивается человеком, но может быть повреждена. Видя это повреждение в тех, кто приходил к нему, старец с глубоким сочувствием и состраданием старался помочь восстановить красоту разрушенного образа. Если в миру воспитатели и родители говорят своим подопечным: «Я сделаю из тебя человека», то старец видел свою задачу в том, чтобы помочь человеку вырасти в меру его личного призвания. Он руководил духовными чадами без указов, без поучительства, без командования. Ломать человека, делать его подобным себе — духовное преступление, попрание духовной свободы, дарованной каждому человеку. Старец приводил человека не к себе, а к Богу, не «делал» его, а взращивал, нежно и чутко, оберегая его душу от всяких соблазнов и внимательно следя за тем, как действует Дух Святой в человеке.[c][/c]
Будучи монахом очень строгой жизни, молитвенником и постником, живя в тишине Пустыни, отец Кирилл не был пустынножителем–анахоретом, который покинул мир, чтобы вести тихую, спокойную, созерцательную жизнь, спасая свою душу. У него не было желания скрыться в Боге и никому не показываться, потому что он был призван служить миру. Пустынька и батюшка были тесно связаны с миром, потому что мир, пораженный безверием, превратившийся в духовную пустыню, нуждался в их служении. Мир не только обступил Пустыньку, но и проник в нее в образе тех беженцев войны, которых приютили сестры, в образе тех многочисленных паломников, которые жаждали научиться жить с Богом. Пустынницы по просьбе властей ездили работать в колхоз, поднимали его. «У нас некому работать, — говорили приглашавшие, — молодежь учится, на поле одна — две старухи ковыряются». Сестры трудились в колхозе с восьми часов утра до пяти вечера. Отец Кирилл со старшей сестрой монахиней Евгенией провожал их, благословляя отъезжающую машину, и встречал их. Работа монахинь всем нравилась. «Когда вы начинаете первыми сажать в парниках, — говорил председатель колхоза, — у нас все хорошо растет и чисто. Когда мы начинаем сажать первыми, у нас бывает много травы и всего нехорошего». Он очень любил и уважал сестер, всегда звал их потрудиться. Колхозники заботились о монахинях: привозили на работу и увозили домой, приносили на поле еду, давали свою молотилку, чтобы обмолотить монастырское зерно, вспахивали монастырские поля, делали для монастыря все, что монахиням было не под силу. Сложилась удивительная взаимопомощь и общение. Колхозники стали приходить на монастырские службы. «Жили как одна семья, — вспоминают сестры, — мирно жили. Они нам помогали, а мы — им. Никаких упреков не было, что я, мол, колхозник, а ты — монахиня». Работа в колхозе была для сестер не благотворительной службой, а служением любви, поэтому она принесла плод открытости и взаимной любви. Когда власти хотели закрыть Пустыньку, колхозники встали на защиту монастыря: «Монахини хорошо нам помогают. Не трогайте их». Гонители отступили. Ради служения ближним, созидания Церкви о. Кирилл нередко покидал свою маленькую Пустыньку и бесстрашно удалялся в огромную пустыню жизни, где в городах и селах, в тайных монастырях и скитах его ждали монахи, находящиеся в рассеянии, и гонимые христиане. В обстановке преследования за веру он миссионерствовал тайно, прикровенно: для бдительных властей это были поездки по сборам на бедную Пустыньку, разоренную войной. Отец Кирилл никому ничего не навязывал, люди сами просили его прийти к ним, приехать, и он с радостью отправлялся в ближние и дальние путешествия, а если сам не мог добраться до очень отдаленных мест, то посылал туда своих помощников. Так, некий юноша, Александр из Ташкента, был отправлен им с пакетом в УстьКут к трем старцам, живущим в доме с зеленой крышей… Эти старцы повезли его в какой‑то тайный монастырь на севере. Самым главным в этих поездках была христианизация людей, их воцерковление, рождение живых общин. Отец Кирилл миссионерствовал в разной среде: беседовал с отдельными людьми в семьях, которые очень хорошо знал в Елгаве, Риге, Белополье, Москве, Санкт–Петербурге, Пензе, в общинах. В период гонений существовало немало христианских общин, не имеющих ни пастыря, ни храма. Одних несвобода сломила, другие жили не как запуганные христиане–одиночки, а духовной семьей, постоянно собираясь по домам на богослужения мирянским чином. Такая община была в Тверской области, в селе Жарки; в нее входило человек тридцать. Много раз община обращалась к местным властям с просьбой зарегистрировать ее и дать ей пастыря, но безрезультатно. Жарковцы, имея жажду евхаристического общения и духовного руководства, начиная с 1958 года приезжали за помощью в Ригу к старцусвященнику Иоанну Журавскому (1867–1964), но когда тот физически ослаб, не мог служить и принимать людей, он передал своих чад о. Кириллу, будучи одного духа с ним. «Вас надо дальше вести, — сказал он им, — а меня скоро не будет». Жарковцы стали ездить в Пустыньку, иногда всей общиной, или поодиночке, начали помогать ей: посылали муку, воск — «Боженькин хлеб», как называл его о. Кирилл. Эта община испытанных христиан жива, имеет построенный своими руками храм и пастыря. Благодаря такому служению старца приходы на местах оживали, увеличивались, в них появлялась закваска общинной жизни. Налаживалась духовная связь с Пустынькой, с ее старцем. Ее поддерживали письма, которые батюшка писал всем, кто был близок ему сердцем. Многие из общавшихся со старцем стали познавать Церковь и церковность и вместе с тем яснее увидели, что не есть Церковь и церковность. Тех, кто боялся крестить детей в храме, старец жалел. У него был помощник, который разузнавал о таких. Отец Кирилл говорил ему: «Скажите им, что есть батюшка, который сам придет, окрестит без денег». И ездил после вечерней службы по домам, тщательно скрывая это от монахинь. Однажды летом, возвращаясь после крестин, о. Кирилл почувствовал себя так плохо, что не мог выйти из машины. Послушнику Ивану Андреевичу пришлось его незаметно лесом пронести на руках в келью. Люди просили батюшку освящать дома, квартиры. Приглашали и партийные, которые потом привязывались к нему и тайно приходили в Пустыньку на исповедь или побеседовать. В одной семье начали все болеть. Призвали батюшку. Его молитвы помогли. Проповедь жизнью В общении с верующими или неверующими, сомневающимися в вере людьми о. Кирилл никогда не давил, не принуждал, но движим был только любовью, что в миссионерстве является самым главным. Общение его с людьми было в свободе, в Духе, очень живым. Он никого не тянул ко Христу, но только свидетельствовал о Нем своей жизнью. О. Кирилл не был искусен в проповедях, редко произносил их: сиянию благодати в нем не нужны были слова. «Он очень многое умел объяснить человеку без слов, — пишет о. Георгий Блазма, — так, как мало кто умеет объяснить словами… Его отличало от других духовных лиц то, что он никогда не учил. Это было удивительно при его жизненном опыте, при его монашеской жизни». Проповедовало в нем все: и душа, и тело, и дух. Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного (Мф 5:16). В его глазах, маленьких, светло–серых, выцветших, все видели сияние вечной жизни, доброту. «Никогда я не видел этого взгляда равнодушным, безразличным, — вспоминает о. Георгий. — На каждого человека о. Кирилл смотрел очень внимательно, с чувством глубокого уважения и интереса. Это был взгляд снизу вверх не только в буквальном, но и в переносном смысле». Быстрота, легкость, подвижность о. Кирилла показывали его постоянную готовность служить ближнему. Больные же ноги, застуженные в лагерях и утружденные многолетним стоянием на молитве, напоминали о его подвигах страдания и молитвы. От о. Кирилла исходил покой. «Меня поразила его тихость. Это все, что я могу вспомнить», — написал о. Сергий Богустов, видевший батюшку в двенадцатилетнем возрасте. «Когда он благословил меня, — вспоминает М. А. Кузнецова, — я почувствовала, как от него исходит покой и тепло, и так всегда было, когда он благословлял». «Я сослужил ему на праздник Крещения Господня, — пишет о. Серафим Шенрок, — ходили на колодец освящать воду великим освящением. Я почувствовал тогда: старец близок к Богу. Как тихо на душе, когда с ним молишься». «Когда о. Кирилл приходил в храм, слезы прошибали», — вспоминает пустынница монахиня Афанасия. «Перед вечерним богослужением я вошел в алтарь Михайловского собора, земно поклонился и приложился к престолу, — вспоминает архимандрит Иоанн (Крестьянкин). — И не сразу я обратил внимание на гостя — смиренного старца, стоящего по правую сторону Горнего места у окна. Мы встретились взорами, и в тот миг я почувствовал то, что безмолвно говорило о внутреннем состоянии молящегося в алтаре гостя. Живое чувство смирения и глубокой любви, внутреннего, согревающего душу света передалось мне на расстоянии. Я пошел к нему навстречу и по мере того, как расстояние между нами уменьшалось, сила этого чувства увеличивалась. Братски приветствовали мы друг друга, и я познакомился с настоятелем Рижской пустыньки о. Кириллом. Краткая наша беседа только подтвердила то, что так ощутимо передалось мне на расстоянии в первый миг нашей встречи. Старец излучал внутренний свет, свет неизмеримой чистоты Христовой любви. Тих, кроток, мирен и смирен, как послушник, он был истинным воспитанником Валаамского монастыря и носителем многих даров, полученных им в той святой обители. Не имея долгих духовных отношений с о. Кириллом, в один миг и при первом взгляде я увидел в нем истинного, родного духом брата наших насельников–старцев Валаамского монастыря. Это было то же сияние, которому не нужны слова, — сияние благодати». Все чувствовали, что ему можно довериться, открыться, что он может понять каждого человека, выслушать его с настоящим уважением и истинным состраданием, порой даже не давая советов, а открывая своим вниманием собеседнику великую тайну его ценности, его внутренней свободы. «О. Кирилл относился к моему сану с гораздо большим уважением, чем я сам», — говорил о. Георгий Блазма. Такое бережное выслушивание собеседника всегда возвышало человека, он познавал свое достоинство, свою ответственность и видел путь исцеления от всех своих недугов, душевных и телесных. Став аввой, о. Кирилл сохранил в себе чувство послушника, оно всегда проявлялось у него как благоговейное и самозабвенное служение ближним. Он встречал человека и сразу же начинал ему служить. «Одной из главных черт о. Кирилла, — вспоминает о. Георгий Блазма, — была его постоянная и исключительно активная нацеленность на добро. Он непрерывно искал и находил возможность чем‑нибудь помочь людям, сделать им что‑нибудь приятное. Отсюда и эта постоянная внимательность во взгляде: что человеку требуется? Что для него можно сделать?» Однажды он был огорчен: в пустыньку нагрянули цыгане, проникли в келью к батюшке. Сестры с возмущением прогнали их, и когда сообщили об этом батюшке, он спокойно спросил их: «А вы их накормили, молочком напоили?» Выходя из храма, он всем нищим, стоявшим на паперти, всегда подавал милостыню, каждого из них благословлял, внимательно смотря в лицо, и с каждым говорил. Придя из храма, он сразу же насыпал зерно в птичьи кормушки и ставил еду кошке, потом все внимание уделял гостям. Он всегда ликовал, встречая человека. Он никогда не отпускал никого от себя, не накормив, да еще «подорожничков» — так он называл пирожки — попросит келейницу мать Амвросию настряпать. Всегда проверит, кто где ночует, и если увидит, что кому‑то чего‑то не хватило, найдет и принесет одеяло или подушку. Если кто заболеет из сестер или паломников, непременно навестит и что‑нибудь принесет. На пастбище он приносил сестрам–пастушкам какоенибудь «утешение» (угощение), на поле — грабли. Поздно вечером батюшка надевал передник, клал в него хлеб, сахар, чай, фрукты и шел по кельям подкреплять сестер, много работавших, но имевших скудную монастырскую трапезу: пять мелких картофелин, огурец, хлеб. Постучит палочкой в окно или дверь и даст что‑нибудь сестре из передничка: «Это тебе, подкрепись». Мать Феофания после операции лежала в Елгавской больнице и чувствовала себя очень плохо, не могла ничего есть. Приходит к ней о. Кирилл и приносит всякую еду: «Фамилии не знаю, а все же тебя нашел». Она сказала, что ничего не может есть. «Бери все и ешь», — сказал батюшка, благословил и ушел. Мать Феофания стала есть, постепенно все съела и поправилась. Выписывая ее из больницы, доктора просили ее проверяться у них, но она и забыла об этом. У юноши–латыша Ивара, жившего вблизи пустыньки, умерла мать. Он ходил полуголодный, полураздетый. О. Кирилл благословил сестер ухаживать за ним, а его пригласил трудиться в пустыньке. Старец взял на свое попечение семью Чуйковых — Елену и ее сыновей–близнецов Сергия и Михаила, которые впоследствии стали священниками. За эту простоту и заботу о всех сестры очень любили о. Кирилла, поэтому одна монахиня сказала ему: «Давай мы тебя будем называть не отцом, а матерью». Отца Кирилла всегда видели трудящимся. Дождь идет, а он все равно что‑нибудь делает. Он помогал сестрам по хозяйству: копал огороды, кому косу наточит, кому починит грабли, кому исправит крыльцо. Когда начиналась сушка сена, он всегда старался всем сделать грабли, починить сломанные, делал все хорошо и крепко, сам шел с сестрами на сенокос, сгребал и сушил сено. Не забывал птиц: делал им скворечники. У него была столярная мастерская, где он любил работать. Самым лучшим подарком для него был какой‑нибудь столярный инструмент. В сарае стоял чисто выструганный сосновый гроб и сосновый крест, сделанные им для самого себя. Он завещал похоронить себя в этом гробу. Это завещание было исполнено. В храме преподобного Иоанна Лествичника и в часовне стояли сделанные им подсвечники, простые, с квадратными верхушками. В разоренной войной Пустыньке не на что было поставить свечку. Когда Пустынька разбогатела, эти подсвечники убрали, поставили дорогие. Монахини говорили: «В просто убранном храме Бога лучше видишь, не заставлен Он от тебя никаким"сокровищем"». Отец Кирилл сам сделал стульчики и скамеечки для слабеньких матушек и паломников. Имея каллиграфический дар, батюшкакраснописец полууставом писал много молитв и акафистов и рассылал их, писал монастырские помянники, которые только недавно из‑за ветхости переписали сестры. Детям, приезжавшим вместе с родителями в Пустыньку, он всегда старался привить навык трудолюбия, служения. По благословению батюшки их учили прислуживать в храме: ставить свечи и вовремя убирать огарки на подсвечниках, выносить свечу, читать шестопсалмие. Когда отрок Сергий Чуйков читал шестопсалмие, стоя на маленькой скамеечке, о. Кирилл находился рядом и поправлял его. Дети всегда участвовали в крестных ходах. Они ездили с монахиней на почту на лошадке, охраняли огороды от диких кабанов, ходили на поля убирать урожай, пасли коров и овец, собирали грибы и ягоды для обители. Иногда родители с детьми уезжали на Рижское взморье купаться, но дети часто торопились вернуться в обитель, говоря, что «на взморье много народу, шумно, а в Пустыньке — тишина, и там батюшка Кирилл». Пустынька жила своим хозяйством: овощи выращивали сами, пекли свой хлеб, было свое молоко. Жили без пышности, скудно, тихо, молитвенно, мирно. Даже маленькую баночку меда, пожертвованную сестрам, которую, казалось, невозможно было поделить поровну, поделили, растворив ее по благословению батюшки в воде. Батюшка ничем не нарушал этот дух скромной пустынной жизни, наоборот привносил в него своим подвигом нестяжания и постничества еще больший дух аскезы. Он жил в маленьком доме у соснового леса, в скромной маленькой келье (большую он отдал больному, пострадавшему в лагерях о. Сергию Виноградову, жившему в пустыньке на покое). В келье — святой угол с устроенным самим батюшкой маленьким иконостасом, перед которым теплились семь лампад, на стенах множество икон разных размеров, в основном бумажных. Около иконостаса стоял аналой, сделанный из фанерного почтового ящика. У окна стояли небольшой самодельный стол, на котором лежали книги, записи батюшки, и стул. Слева — маленькая печка, почти незаметная, топчанчик из двух сбитых досок, суконное черное одеяло, а под ним — ничего. Над ложем висела большая фотография с видом Валаамского монастыря, рядком фотографии старцев: Силуана Афонского, валаамских старцев, живших на покое в Псково–Печерском монастыре, с которыми он поддерживал постоянное общение лично и через своих посланников, а также начертанные на бумаге добродетели: «смирение, терпение и послушание», которые старец считал для себя самыми главными в духовной жизни. Келью о. Кирилла называли часовенкой всех святых, сам батюшка называл ее вторым алтарем. «У меня здесь второй алтарь, — говорил он приходящим. — Я хочу, чтобы на вас посмотрели мои святые». Здесь свет всегда горел до двух часов ночи. Малый сон, как на Валааме. «А в четыре утра, — говорил батюшка, — мне всегда в рамочку стучат. Я проснусь и другой раз говорю:"Кто там?" — Никого нет». Он читал Псалтирь стоя, держась за аналой и переминаясь больными ногами. Послушник из мира Иван Андреевич Калиниченко однажды ночевал в келье у старца и решил не спать, покуда старец не окончит свое правило; он боролся со сном до трех часов и заснул, а рано утром старец будит его и ласково говорит: «Иван Андреевич, пойдем на службу». Когда были какие‑нибудь неприятности, вражьи нападения, о. Кирилл уходил в затвор: закрывался в келье, никого не принимал и не выходил, пока все не утихнет. Иногда монахини с большой тревогой смотрели в окно: жив ли он, потому что его долго не было. В этой келье за полуночной молитвой ему было явление Божией Матери. Она вышла из Почаевской иконы Божией Матери, пред которой предстоял старец. Потом эта икона была у о. Тавриона (Батозского). Отец Кирилл ничего при себе не имел: все его сокровище было в нем, он все, что получал, тут же раздавал, поэтому его невозможно было обокрасть. Воры, не раз влезавшие в его келью, всегда уходили недовольные. Когда стирали его белье, видели заплату на заплате. Добрый пример нестяжательности и любви ко всем о. Кирилл нашел на Валааме в лице игумена Маврикия, настоятеля монастыря, у которого он был келейником. Такими же были подвижники, столпы валаамские, во время пребывания о. Кирилла в обители — прозорливый иеросхимонах Исаия, слепец–схимонах Онуфрий из Всехсвятского скита, тоже прозорливый старец, воплощенная кротость, и другие, всегда жизнерадостные, умалившиеся по–евангельски, как дети, от одного слова которых и вида их невольно мог прослезиться самый черствый человек. Отец Кирилл был постник, питался скудно. На столе — изобилие, но для других. Батюшка любил угощать, а сам делал вид, что ест. В среду и пятницу он до трех часов воздерживался от пищи. Белого хлеба не ел. Если упадет крошка на стол во время трапезы, то возьмет ее, поцелует и съест. Отец Кирилл принял от валаамских старцев священный дух простоты, кротости и смирения. В письме своим духовным детям он называл себя «пустынным жителем», который живет вместе со своими сестрами–пчелками в любимой пустыньке, где они «трудятся, молятся да с грехами борются». Келейница митрополита Вениамина (Федченкова), управлявшего Рижской епархией с 1948 по 1951 год, рассказывала, как однажды о. Кирилл приехал к владыке в Ригу из Пустыньки и не застал его. Она предложила ему подождать, дала читать какую‑то книгу, а сама пошла готовить обед, потом покормила вернувшегося владыку, сама пообедала, помыла посуду и пошла в свою комнату немного отдохнуть — и тут задела тихо сидевшего батюшку. «Батюшка, прости ради Бога, тебя позабыла». — «Ничего, ничего, мне тут хорошо с четочками, книжечку почитал». За все довольно долгое время ожидания он ни разу не вышел и не спросил, пришел ли владыка, только терпеливо ждал. Ходили слухи, что кто‑то из старших сестер–пустынниц поднимал руку на старца, но он никогда об этом никому не говорил, не жаловался. Мать Евгения, старшая сестра, уставщица, очень суровая, часто ставившая ему разные преграды, однажды дерзко сказала: «Ты как наемник здесь, а я старица». «Я священник», — смиренно ответил о. Кирилл и ради мира безропотно удалился к митрополиту Вениамину, где некоторое время служил с ним, как в скиту, в маленьком храме при архиерейской даче в Дубултах. Его никто никогда не видел в состоянии гнева, раздражения. «Если смиришься, — говорил он одной монахине, — то обиды не будет». Незадолго до смерти о. Кирилла игумения Тавифа хотела отправить его на покой в Печерский монастырь, а на его место взять одного рижского священника. «Он монах, пусть живет в монастыре», — сказала она. Отец Кирилл скорбел, но никому не пожаловался, а все поведал Божией Матери: «Матерь Божия, куда же мне такому старому и больному идти?» На Успение Господь взял к Себе священника, а о. Кирилла оставил в Пустыньке. Епископ Иоанн сильно притеснял старца, но о. Кирилл все нападки терпел. Православные латыши, каким‑то образом узнав это, сказали владыке: «Если вы старца еще обидите, мы пойдем за него, как на войну». Имеющий опыт мученика и исповедника, о. Кирилл был наставником в науке мужества. В 20–е годы о. Кирилл обличил владыку–самосвята. Тот пригрозил, что посадит его. Так и получилось. В тюрьме о. Кирилла принуждали отречься от Бога и обещали за это свободу. Будучи глубоко верующим, он понимал, что его жизнь не зависит ни от тирана, ни от патриарха, ни от кого из людей, а только от Бога. Бог — Любовь. Он никогда не хочет никому плохого, поэтому всем искушениям в жизни старец стремился доблестно противостоять, без смущения и озлобления. Своим гонителям и притеснителям он всегда мог сказать: «Я вас не боюсь, я вас люблю». Слова апостола: Благословляйте гонителей ваших; благословляйте, а не проклинайте (Рим 12:14) — были его жизнью. Инокине Валерии он говорил: «За правду Божию борись до крови». Умудренный опытом мужества и терпения во времена гонений на Церковь в 20–30–е годы, о. Кирилл пережил и новую волну гонений на христиан, начавшуюся в 1960 году. В Латвии, как и в России, стали закрывать храмы. Великолепный рижский Христорождественский собор, в подвале которого когда‑то жил владыка–мученик Иоанн (Поммер), без сопротивления со стороны правящего архиерея был закрыт 21 января 1961 года и превращен в планетарий. Власти за этот «подвиг» повысили епископа в сане и перевели в Нижний Новгород. Рижскую епархию начали обслуживать приезжие епископы, среди которых был и нынешний патриарх Алексий II. Только через три с половиной года на Рижскую кафедру был назначен постоянный архиерей. Епископ Никон (Фомичев), приехавший в Ригу в 1962 году, добился восстановления Рижской епархии. Под угрозой закрытия оказался и Рижский монастырь. Молодых и трудоспособных монахинь предполагали устроить на работу, а стареньких — отправить в Пустыньку. Игумения Тавифа ради спасения Рижского монастыря решилась закрыть Пустыньку. О. Кирилл решительно отверг этот человеческий план. В защиту правды Божией он проявлял всегда твердость, кроткую независимость. Он и сестры, его духовная семья, горячо молились. Пустынька и Рижский монастырь были сохранены. Удивительно кроткий, смиренный, о. Кирилл, всегда живя по совести, не отступал от правды, не человекоугодничал. Так, однажды он не допустил кощунства над исповедью со стороны любимого им рижского священника. «Я с семьей одно время жил в очень большой нужде, — рассказывает о. Серафим Шенрок. — И как‑то в состоянии отчаяния решил: поеду к о. архимандриту на исповедь, но внутренне думал о другом: он даст мне"на дорожку", что меня в настоящий момент может серьезно поддержать. Приезжаю, меня все знали, пропустили к келье о. архимандрита. Стучу. — "Кто там?"Я говорю:"Отец Серафим к Вам, о. архимандрит". — "Я не принимаю". Я был удивлен. Он так был со мной мил, так любезен, как будто я один у него избранник. Он знает, откуда я приехал, не сосед же я его. Не принял. Я поехал обратно с чувством невероятного душевного волнения, даже подумал:"Вот тебе и старец". Только уж дома, придя в себя, порадовался происшедшему: старец прозорлив, он не допустил меня совершить грех кощунства над исповедью». Однажды в Пустыньку приехали представители власти. О. Кирилл в запачканной одежде что‑то мастерил. С раздражением они спросили его: «Где здесь у вас о. Кирилл? Нам надо с ним поговорить». Батюшка ответил: «Сейчас он придет» и пошел переодеться, а гостей позвал попить парного молока. После беседы с о. Кириллом гости успокоились и, удивленные его миролюбием, покинули обитель. У о. Кирилла не было страха перед инославными, потому что он был глубоко православным, сыном Вселенской Церкви. Отсюда — его свободная открытость человеку другого опыта христианской жизни. В Пустыньку постоянно приезжала медсестра из Риги Клавдия Штессингер, православная, муж которой, Иван Юрьевич, был лютеранин. На этой почве у них был разлад. Познакомившись с о. Кириллом, Иван Юрьевич полюбил старца, православную службу. О. Кирилл не раз долго беседовал с ним, но без всякого давления. Ивану Юрьевичу открылась тайна неразделенной Церкви, и он пожелал принять Православие. В ночь после присоединения он видел сон: очень высокая стена — не перелезть. Кто‑то говорит ему: «А все‑таки ты ее перелезешь». И он перелез. Схимонахиня Ксения из Москвы рассказывала, что когда о. Кирилл молился за убиенных в первую мировую войну воинов, похороненных в Пустыньке, то однажды усомнился: «Может быть, Тебе неугодно, Господи, что я за них молюсь?» «Я встал на колени, — вспоминал батюшка, — вдруг открылось небо, и на каждой могилке немецких и русских воинов я увидел венец."Они у Меня мученики, — сказал Господь, — не по своей воле погибли". И я удвоил и утроил молитву о них». Дары Духа Святого Отец Кирилл обладал не одним даром старчества, он имел и другие дары Духа: исцеления, прозорливости, совета. Все они помогали батюшке как можно лучше и больше послужить ближнему. …Монахиня Людмила из Пюхтиц была очень больна, ее волоком притаскивали в храм. С двумя провожатыми она приехала в пустыньку к о. Кириллу. Он в момент их появления разговаривал с питерской женщиной, уезжавшей домой, благословил ее, и она пошла на поезд и уже была далеко. «Мать Людмила! Она сумочку забыла. Отнеси ей», — громко, со властью сказал о. Кирилл. Людмила схватила сумочку и понесла женщине. «Да разве ты ее так догонишь? Беги», — приказывает батюшка. Мать Людмила как побежит, и догнала женщину. Возвращается, а батюшка улыбается. …«У меня после операции разболелась правая нога, — рассказывала монахиня Соломония, — я не могла ходить, разгребать снег в Пустыньке. Кое‑как приду в храм, а то и нет. Вечером экономка о. Кирилла м. Амвросия приносит от него деньги и записочку:"Соломония, сходи в магазин и купи сахар и консервы". А я думаю:"Что же мне такое батюшка написал, мне же не пройти". Сказать матушке, что не пойду, не смела. До святых ворот дошла потихоньку, хотя мне трудно было даже разогнуться. Когда я шагнула за святые ворота, у меня боли в ноге не стало, я не ощутила ее, и я сходила в магазин. Никто об этом не узнал, знала только моя душа, что это произошло по молитвам о. Кирилла». …«Однажды после службы о. Кирилл дал мне несколько просфор, — вспоминает его сотаинник, долголетний послушник из мира И. А. Калиниченко. — В конце недели он присылает письмо:"Иван Андреевич, Вы небрежно храните просфоры". Я сразу кинулся на кухню, где лежали просфоры. Там было сыро, и просфоры стали плесневеть». «Когда в семействе нашем случится скандал, батюшка всегда придет на несколько минут», — вспоминает тот же послушник. …Однажды, находясь в Троице–Сергиевой Лавре, о. Кирилл навестил схимонахинь Александру и Маргариту, часто приезжавших в Пустыньку, у которых остановилась мать иеромонаха Виссариона, хорошо знакомого батюшке. Мать, в постриге монахиня Валерия, скорбела, что живет возле Лавры без прописки, просила помолиться о. Кирилла. Батюшка сказал ей: «Тебя скоро пропишет преподобный Сергий». Через три месяца она, болевшая астмой, скончалась у кого‑то в доме рядом с обителью. …Отец Кирилл не благословлял пустынниц мать и дочь Варвару и Веронику Васипенко, приехавших в Пустыньку из Иерусалима, из Горненской обители, возвращаться туда. «Вас там убьют», — открыто сказал им старец. Они не послушались и уехали в 1965 году. Батюшка скорбел. Через много лет его предсказания сбылись. Об этой трагедии, случившейся в Горненской обители, узнал весь мир [3]. …Монахине Евгении о. Кирилл незадолго до ее кончины сказал: «Вместе домой пойдем». Она умерла 19, а он — 28 июня. …«Когда мы подъехали к домику настоятеля, — вспоминает протоиерей Борис Старк, — нам сказали, что батюшка отдыхает и его нельзя тревожить, но в эту минуту дверь отворилась, и появился сам батюшка с открытыми объятиями:"Ну, наконец, о. Борис приехал. А я давно Вас жду". Я был поражен этими словами, так как батюшка не был предупрежден о нашем приезде, и вообще я думал, что он не знал о нашем существовании. Потом была беседа, как со старым знакомым, поразившая меня своей простотой и, в то же время, прозорливостью. Казалось, что он знает все обстоятельства моей жизни. Уже потом, после его смерти, я сообразил, что он мне многое сказал о моем будущем. Я припомнил все его слова, сказанные как будто случайно». …«Как‑то я с матушкой игуменией Магдалиной (Крысько) приехала в пустыньку и в этот же день потеряла зарплату (сто сорок рублей). Я ничем не выдала себя, посмотрела больных. О. Кирилл был простужен, я ему поставила банки, назначила лечение, уложила в постель, попрощалась и ушла. Когда мы сели в машину, и я еще не успела включить мотор, вдруг увидела, что келейница о. Кирилла мать Амвросия бежит к машине и передает мне конверт с деньгами:"Батюшка передает Вам деньги, чтобы Вы не скорбели". Я была поражена и не знала, что делать, пыталась вернуть конверт, но матушка игумения меня убедила, что я должна взять его, так как о. Кирилл прозорлив, и рассказала, что у нее был подобный случай. Она потеряла деньги, завернутые в белый платочек, а батюшка, не зная о пропаже, передал ей деньги также в белом платочке, именно столько, сколько она потеряла» — рассказывала Н. А. Масько. …«В Пустыньке я жила у монахини Феодоры: она сломала бедро, и я за ней ухаживала, возила на тележке в храм, — рассказывает С. Н. Шелгунова. — У нее рубашки не было, у меня — тоже. Думаю: пойду куплю ситчика и сошью. К вечеру о. Кирилл приносит матери Амвросии коленкор. А она меня и просит сшить рубашки. Мои мысли — уже у о. Кирилла». …Посадил батюшка обедать с собой Афанасия, с которым служил вместе в Ордынском монастыре. Налили суп. Афанасий подумал: «Хорош суп с рыбкой, когда б сметанкой побелить, был бы еще вкусней». Батюшка уходит и приносит литровую банку сметаны и говорит: «Ну, мы и побелим». Афанасий не мог сидеть за столом от стыда: «Батюшка, прости меня, что я так подумал». …Женщина из Риги везла много вещей для пустынных сестер. Ехала последним автобусом, перепутала остановку, нужно было идти километра четыре. Она сильно боялась. Вдруг услышала скрип саней. Монахиня на санях поворачивает лошадь и спрашивает: «Вы едете к о. Кириллу?» — «Да». — «Садитесь. Он послал за Вами, уже Вас ждет». Дар прозорливости о. Кирилл по своему глубокому смирению умел тщательно скрывать, чтобы оберечь души верных от древней болезни чудомании.
В общении с верующими или неверующими, сомневающимися в вере людьми о. Кирилл никогда не давил, не принуждал, но движим был только любовью, что в миссионерстве является самым главным. Общение его с людьми было в свободе, в Духе, очень живым.
Он никого не тянул ко Христу, но только свидетельствовал о Нем своей жизнью. О. Кирилл не был искусен в проповедях, редко произносил их: сиянию благодати в нем не нужны были слова. «Он очень многое умел объяснить человеку без слов, — пишет о. Георгий Блазма, — так, как мало кто умеет объяснить словами… Его отличало от других духовных лиц то, что он никогда не учил. Это было удивительно при его жизненном опыте, при его монашеской жизни».
Проповедовало в нем все: и душа, и тело, и дух. Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного (Мф 5:16). В его глазах, маленьких, светло–серых, выцветших, все видели сияние вечной жизни, доброту. «Никогда я не видел этого взгляда равнодушным, безразличным, — вспоминает о. Георгий. — На каждого человека о. Кирилл смотрел очень внимательно, с чувством глубокого уважения и интереса. Это был взгляд снизу вверх не только в буквальном, но и в переносном смысле».
Быстрота, легкость, подвижность о. Кирилла показывали его постоянную готовность служить ближнему. Больные же ноги, застуженные в лагерях и утружденные многолетним стоянием на молитве, напоминали о его подвигах страдания и молитвы. От о. Кирилла исходил покой. «Меня поразила его тихость. Это все, что я могу вспомнить», — написал о. Сергий Богустов, видевший батюшку в двенадцатилетнем возрасте. «Когда он благословил меня, — вспоминает М. А. Кузнецова, — я почувствовала, как от него исходит покой и тепло, и так всегда было, когда он благословлял».
«Я сослужил ему на праздник Крещения Господня, — пишет о. Серафим Шенрок, — ходили на колодец освящать воду великим освящением. Я почувствовал тогда: старец близок к Богу. Как тихо на душе, когда с ним молишься». «Когда о. Кирилл приходил в храм, слезы прошибали», — вспоминает пустынница монахиня Афанасия.
«Перед вечерним богослужением я вошел в алтарь Михайловского собора, земно поклонился и приложился к престолу, — вспоминает архимандрит Иоанн (Крестьянкин). — И не сразу я обратил внимание на гостя — смиренного старца, стоящего по правую сторону Горнего места у окна. Мы встретились взорами, и в тот миг я почувствовал то, что безмолвно говорило о внутреннем состоянии молящегося в алтаре гостя.
Живое чувство смирения и глубокой любви, внутреннего, согревающего душу света передалось мне на расстоянии. Я пошел к нему навстречу и по мере того, как расстояние между нами уменьшалось, сила этого чувства увеличивалась. Братски приветствовали мы друг друга, и я познакомился с настоятелем Рижской пустыньки о. Кириллом.
Краткая наша беседа только подтвердила то, что так ощутимо передалось мне на расстоянии в первый миг нашей встречи. Старец излучал внутренний свет, свет неизмеримой чистоты Христовой любви.
Тих, кроток, мирен и смирен, как послушник, он был истинным воспитанником Валаамского монастыря и носителем многих даров, полученных им в той святой обители.
Не имея долгих духовных отношений с о. Кириллом, в один миг и при первом взгляде я увидел в нем истинного, родного духом брата наших насельников–старцев Валаамского монастыря. Это было то же сияние, которому не нужны слова, — сияние благодати».
Все чувствовали, что ему можно довериться, открыться, что он может понять каждого человека, выслушать его с настоящим уважением и истинным состраданием, порой даже не давая советов, а открывая своим вниманием собеседнику великую тайну его ценности, его внутренней свободы. «О. Кирилл относился к моему сану с гораздо большим уважением, чем я сам», — говорил о. Георгий Блазма.
Такое бережное выслушивание собеседника всегда возвышало человека, он познавал свое достоинство, свою ответственность и видел путь исцеления от всех своих недугов, душевных и телесных. Став аввой, о. Кирилл сохранил в себе чувство послушника, оно всегда проявлялось у него как благоговейное и самозабвенное служение ближним. Он встречал человека и сразу же начинал ему служить.
«Одной из главных черт о. Кирилла, — вспоминает о. Георгий Блазма, — была его постоянная и исключительно активная нацеленность на добро. Он непрерывно искал и находил возможность чем‑нибудь помочь людям, сделать им что‑нибудь приятное. Отсюда и эта постоянная внимательность во взгляде: что человеку требуется? Что для него можно сделать?»
Однажды он был огорчен: в пустыньку нагрянули цыгане, проникли в келью к батюшке. Сестры с возмущением прогнали их, и когда сообщили об этом батюшке, он спокойно спросил их: «А вы их накормили, молочком напоили?»
Выходя из храма, он всем нищим, стоявшим на паперти, всегда подавал милостыню, каждого из них благословлял, внимательно смотря в лицо, и с каждым говорил.
Придя из храма, он сразу же насыпал зерно в птичьи кормушки и ставил еду кошке, потом все внимание уделял гостям. Он всегда ликовал, встречая человека. Он никогда не отпускал никого от себя, не накормив, да еще «подорожничков» — так он называл пирожки — попросит келейницу мать Амвросию настряпать. Всегда проверит, кто где ночует, и если увидит, что кому‑то чего‑то не хватило, найдет и принесет одеяло или подушку. Если кто заболеет из сестер или паломников, непременно навестит и что‑нибудь принесет. На пастбище он приносил сестрам–пастушкам какоенибудь «утешение» (угощение), на поле — грабли.
Поздно вечером батюшка надевал передник, клал в него хлеб, сахар, чай, фрукты и шел по кельям подкреплять сестер, много работавших, но имевших скудную монастырскую трапезу: пять мелких картофелин, огурец, хлеб. Постучит палочкой в окно или дверь и даст что‑нибудь сестре из передничка: «Это тебе, подкрепись».
Мать Феофания после операции лежала в Елгавской больнице и чувствовала себя очень плохо, не могла ничего есть. Приходит к ней о. Кирилл и приносит всякую еду: «Фамилии не знаю, а все же тебя нашел». Она сказала, что ничего не может есть. «Бери все и ешь», — сказал батюшка, благословил и ушел. Мать Феофания стала есть, постепенно все съела и поправилась. Выписывая ее из больницы, доктора просили ее проверяться у них, но она и забыла об этом.
У юноши–латыша Ивара, жившего вблизи пустыньки, умерла мать. Он ходил полуголодный, полураздетый. О. Кирилл благословил сестер ухаживать за ним, а его пригласил трудиться в пустыньке.
Старец взял на свое попечение семью Чуйковых — Елену и ее сыновей–близнецов Сергия и Михаила, которые впоследствии стали священниками.
За эту простоту и заботу о всех сестры очень любили о. Кирилла, поэтому одна монахиня сказала ему: «Давай мы тебя будем называть не отцом, а матерью».
Отца Кирилла всегда видели трудящимся. Дождь идет, а он все равно что‑нибудь делает. Он помогал сестрам по хозяйству: копал огороды, кому косу наточит, кому починит грабли, кому исправит крыльцо. Когда начиналась сушка сена, он всегда старался всем сделать грабли, починить сломанные, делал все хорошо и крепко, сам шел с сестрами на сенокос, сгребал и сушил сено. Не забывал птиц: делал им скворечники. У него была столярная мастерская, где он любил работать. Самым лучшим подарком для него был какой‑нибудь столярный инструмент. В сарае стоял чисто выструганный сосновый гроб и сосновый крест, сделанные им для самого себя. Он завещал похоронить себя в этом гробу. Это завещание было исполнено.
В храме преподобного Иоанна Лествичника и в часовне стояли сделанные им подсвечники, простые, с квадратными верхушками.
В разоренной войной Пустыньке не на что было поставить свечку. Когда Пустынька разбогатела, эти подсвечники убрали, поставили дорогие. Монахини говорили: «В просто убранном храме Бога лучше видишь, не заставлен Он от тебя никаким"сокровищем"».
Отец Кирилл сам сделал стульчики и скамеечки для слабеньких матушек и паломников. Имея каллиграфический дар, батюшкакраснописец полууставом писал много молитв и акафистов и рассылал их, писал монастырские помянники, которые только недавно из‑за ветхости переписали сестры.
Детям, приезжавшим вместе с родителями в Пустыньку, он всегда старался привить навык трудолюбия, служения. По благословению батюшки их учили прислуживать в храме: ставить свечи и вовремя убирать огарки на подсвечниках, выносить свечу, читать шестопсалмие. Когда отрок Сергий Чуйков читал шестопсалмие, стоя на маленькой скамеечке, о. Кирилл находился рядом и поправлял его. Дети всегда участвовали в крестных ходах. Они ездили с монахиней на почту на лошадке, охраняли огороды от диких кабанов, ходили на поля убирать урожай, пасли коров и овец, собирали грибы и ягоды для обители. Иногда родители с детьми уезжали на Рижское взморье купаться, но дети часто торопились вернуться в обитель, говоря, что «на взморье много народу, шумно, а в Пустыньке — тишина, и там батюшка Кирилл».
Пустынька жила своим хозяйством: овощи выращивали сами, пекли свой хлеб, было свое молоко. Жили без пышности, скудно, тихо, молитвенно, мирно. Даже маленькую баночку меда, пожертвованную сестрам, которую, казалось, невозможно было поделить поровну, поделили, растворив ее по благословению батюшки в воде.
Батюшка ничем не нарушал этот дух скромной пустынной жизни, наоборот привносил в него своим подвигом нестяжания и постничества еще больший дух аскезы. Он жил в маленьком доме у соснового леса, в скромной маленькой келье (большую он отдал больному, пострадавшему в лагерях о. Сергию Виноградову, жившему в пустыньке на покое). В келье — святой угол с устроенным самим батюшкой маленьким иконостасом, перед которым теплились семь лампад, на стенах множество икон разных размеров, в основном бумажных. Около иконостаса стоял аналой, сделанный из фанерного почтового ящика.
У окна стояли небольшой самодельный стол, на котором лежали книги, записи батюшки, и стул. Слева — маленькая печка, почти незаметная, топчанчик из двух сбитых досок, суконное черное одеяло, а под ним — ничего. Над ложем висела большая фотография с видом Валаамского монастыря, рядком фотографии старцев: Силуана Афонского, валаамских старцев, живших на покое в Псково–Печерском монастыре, с которыми он поддерживал постоянное общение лично и через своих посланников, а также начертанные на бумаге добродетели: «смирение, терпение и послушание», которые старец считал для себя самыми главными в духовной жизни.
Келью о. Кирилла называли часовенкой всех святых, сам батюшка называл ее вторым алтарем. «У меня здесь второй алтарь, — говорил он приходящим. — Я хочу, чтобы на вас посмотрели мои святые».
Здесь свет всегда горел до двух часов ночи. Малый сон, как на Валааме. «А в четыре утра, — говорил батюшка, — мне всегда в рамочку стучат. Я проснусь и другой раз говорю:"Кто там?" — Никого нет».
Он читал Псалтирь стоя, держась за аналой и переминаясь больными ногами.
Послушник из мира Иван Андреевич Калиниченко однажды ночевал в келье у старца и решил не спать, покуда старец не окончит свое правило; он боролся со сном до трех часов и заснул, а рано утром старец будит его и ласково говорит: «Иван Андреевич, пойдем на службу».
Когда были какие‑нибудь неприятности, вражьи нападения, о. Кирилл уходил в затвор: закрывался в келье, никого не принимал и не выходил, пока все не утихнет. Иногда монахини с большой тревогой смотрели в окно: жив ли он, потому что его долго не было.
В этой келье за полуночной молитвой ему было явление Божией Матери. Она вышла из Почаевской иконы Божией Матери, пред которой предстоял старец. Потом эта икона была у о. Тавриона (Батозского).
Отец Кирилл ничего при себе не имел: все его сокровище было в нем, он все, что получал, тут же раздавал, поэтому его невозможно было обокрасть. Воры, не раз влезавшие в его келью, всегда уходили недовольные.
Когда стирали его белье, видели заплату на заплате. Добрый пример нестяжательности и любви ко всем о. Кирилл нашел на Валааме в лице игумена Маврикия, настоятеля монастыря, у которого он был келейником.
Такими же были подвижники, столпы валаамские, во время пребывания о. Кирилла в обители — прозорливый иеросхимонах Исаия, слепец–схимонах Онуфрий из Всехсвятского скита, тоже прозорливый старец, воплощенная кротость, и другие, всегда жизнерадостные, умалившиеся по–евангельски, как дети, от одного слова которых и вида их невольно мог прослезиться самый черствый человек.
Отец Кирилл был постник, питался скудно. На столе — изобилие, но для других. Батюшка любил угощать, а сам делал вид, что ест. В среду и пятницу он до трех часов воздерживался от пищи. Белого хлеба не ел. Если упадет крошка на стол во время трапезы, то возьмет ее, поцелует и съест.
Отец Кирилл принял от валаамских старцев священный дух простоты, кротости и смирения. В письме своим духовным детям он называл себя «пустынным жителем», который живет вместе со своими сестрами–пчелками в любимой пустыньке, где они «трудятся, молятся да с грехами борются».
Келейница митрополита Вениамина (Федченкова), управлявшего Рижской епархией с 1948 по 1951 год, рассказывала, как однажды о. Кирилл приехал к владыке в Ригу из Пустыньки и не застал его. Она предложила ему подождать, дала читать какую‑то книгу, а сама пошла готовить обед, потом покормила вернувшегося владыку, сама пообедала, помыла посуду и пошла в свою комнату немного отдохнуть — и тут задела тихо сидевшего батюшку. «Батюшка, прости ради Бога, тебя позабыла». — «Ничего, ничего, мне тут хорошо с четочками, книжечку почитал». За все довольно долгое время ожидания он ни разу не вышел и не спросил, пришел ли владыка, только терпеливо ждал.
Ходили слухи, что кто‑то из старших сестер–пустынниц поднимал руку на старца, но он никогда об этом никому не говорил, не жаловался. Мать Евгения, старшая сестра, уставщица, очень суровая, часто ставившая ему разные преграды, однажды дерзко сказала: «Ты как наемник здесь, а я старица». «Я священник», — смиренно ответил о. Кирилл и ради мира безропотно удалился к митрополиту Вениамину, где некоторое время служил с ним, как в скиту, в маленьком храме при архиерейской даче в Дубултах.
Его никто никогда не видел в состоянии гнева, раздражения. «Если смиришься, — говорил он одной монахине, — то обиды не будет».
Незадолго до смерти о. Кирилла игумения Тавифа хотела отправить его на покой в Печерский монастырь, а на его место взять одного рижского священника. «Он монах, пусть живет в монастыре», — сказала она. Отец Кирилл скорбел, но никому не пожаловался, а все поведал Божией Матери: «Матерь Божия, куда же мне такому старому и больному идти?» На Успение Господь взял к Себе священника, а о. Кирилла оставил в Пустыньке.
Епископ Иоанн сильно притеснял старца, но о. Кирилл все нападки терпел. Православные латыши, каким‑то образом узнав это, сказали владыке: «Если вы старца еще обидите, мы пойдем за него, как на войну».
Имеющий опыт мученика и исповедника, о. Кирилл был наставником в науке мужества.
В 20–е годы о. Кирилл обличил владыку–самосвята. Тот пригрозил, что посадит его. Так и получилось. В тюрьме о. Кирилла принуждали отречься от Бога и обещали за это свободу.
Будучи глубоко верующим, он понимал, что его жизнь не зависит ни от тирана, ни от патриарха, ни от кого из людей, а только от Бога. Бог — Любовь. Он никогда не хочет никому плохого, поэтому всем искушениям в жизни старец стремился доблестно противостоять, без смущения и озлобления. Своим гонителям и притеснителям он всегда мог сказать: «Я вас не боюсь, я вас люблю». Слова апостола: Благословляйте гонителей ваших; благословляйте, а не проклинайте (Рим 12:14) — были его жизнью.
Инокине Валерии он говорил: «За правду Божию борись до крови».
Умудренный опытом мужества и терпения во времена гонений на Церковь в 20–30–е годы, о. Кирилл пережил и новую волну гонений на христиан, начавшуюся в 1960 году. В Латвии, как и в России, стали закрывать храмы. Великолепный рижский Христорождественский собор, в подвале которого когда‑то жил владыка–мученик Иоанн (Поммер), без сопротивления со стороны правящего архиерея был закрыт 21 января 1961 года и превращен в планетарий.
Власти за этот «подвиг» повысили епископа в сане и перевели в Нижний Новгород. Рижскую епархию начали обслуживать приезжие епископы, среди которых был и нынешний патриарх Алексий II. Только через три с половиной года на Рижскую кафедру был назначен постоянный архиерей. Епископ Никон (Фомичев), приехавший в Ригу в 1962 году, добился восстановления Рижской епархии.
Под угрозой закрытия оказался и Рижский монастырь. Молодых и трудоспособных монахинь предполагали устроить на работу, а стареньких — отправить в Пустыньку. Игумения Тавифа ради спасения Рижского монастыря решилась закрыть Пустыньку. О. Кирилл решительно отверг этот человеческий план. В защиту правды Божией он проявлял всегда твердость, кроткую независимость. Он и сестры, его духовная семья, горячо молились. Пустынька и Рижский монастырь были сохранены.
Удивительно кроткий, смиренный, о. Кирилл, всегда живя по совести, не отступал от правды, не человекоугодничал. Так, однажды он не допустил кощунства над исповедью со стороны любимого им рижского священника.
«Я с семьей одно время жил в очень большой нужде, — рассказывает о. Серафим Шенрок. — И как‑то в состоянии отчаяния решил: поеду к о. архимандриту на исповедь, но внутренне думал о другом: он даст мне"на дорожку", что меня в настоящий момент может серьезно поддержать. Приезжаю, меня все знали, пропустили к келье о. архимандрита. Стучу. — "Кто там?"Я говорю:"Отец Серафим к Вам, о. архимандрит". — "Я не принимаю". Я был удивлен. Он так был со мной мил, так любезен, как будто я один у него избранник. Он знает, откуда я приехал, не сосед же я его. Не принял. Я поехал обратно с чувством невероятного душевного волнения, даже подумал:"Вот тебе и старец". Только уж дома, придя в себя, порадовался происшедшему: старец прозорлив, он не допустил меня совершить грех кощунства над исповедью».
Однажды в Пустыньку приехали представители власти. О. Кирилл в запачканной одежде что‑то мастерил. С раздражением они спросили его: «Где здесь у вас о. Кирилл? Нам надо с ним поговорить». Батюшка ответил: «Сейчас он придет» и пошел переодеться, а гостей позвал попить парного молока. После беседы с о. Кириллом гости успокоились и, удивленные его миролюбием, покинули обитель.
У о. Кирилла не было страха перед инославными, потому что он был глубоко православным, сыном Вселенской Церкви. Отсюда — его свободная открытость человеку другого опыта христианской жизни.
В Пустыньку постоянно приезжала медсестра из Риги Клавдия Штессингер, православная, муж которой, Иван Юрьевич, был лютеранин. На этой почве у них был разлад. Познакомившись с о. Кириллом, Иван Юрьевич полюбил старца, православную службу. О. Кирилл не раз долго беседовал с ним, но без всякого давления. Ивану Юрьевичу открылась тайна неразделенной Церкви, и он пожелал принять Православие. В ночь после присоединения он видел сон: очень высокая стена — не перелезть. Кто‑то говорит ему: «А все‑таки ты ее перелезешь». И он перелез.
Схимонахиня Ксения из Москвы рассказывала, что когда о. Кирилл молился за убиенных в первую мировую войну воинов, похороненных в Пустыньке, то однажды усомнился: «Может быть, Тебе неугодно, Господи, что я за них молюсь?» «Я встал на колени, — вспоминал батюшка, — вдруг открылось небо, и на каждой могилке немецких и русских воинов я увидел венец."Они у Меня мученики, — сказал Господь, — не по своей воле погибли". И я удвоил и утроил молитву о них».
Отец Кирилл обладал не одним даром старчества, он имел и другие дары Духа: исцеления, прозорливости, совета. Все они помогали батюшке как можно лучше и больше послужить ближнему.
…Монахиня Людмила из Пюхтиц была очень больна, ее волоком притаскивали в храм. С двумя провожатыми она приехала в пустыньку к о. Кириллу. Он в момент их появления разговаривал с питерской женщиной, уезжавшей домой, благословил ее, и она пошла на поезд и уже была далеко. «Мать Людмила! Она сумочку забыла. Отнеси ей», — громко, со властью сказал о. Кирилл. Людмила схватила сумочку и понесла женщине. «Да разве ты ее так догонишь? Беги», — приказывает батюшка. Мать Людмила как побежит, и догнала женщину. Возвращается, а батюшка улыбается.
…«У меня после операции разболелась правая нога, — рассказывала монахиня Соломония, — я не могла ходить, разгребать снег в Пустыньке. Кое‑как приду в храм, а то и нет. Вечером экономка о. Кирилла м. Амвросия приносит от него деньги и записочку:"Соломония, сходи в магазин и купи сахар и консервы". А я думаю:"Что же мне такое батюшка написал, мне же не пройти". Сказать матушке, что не пойду, не смела. До святых ворот дошла потихоньку, хотя мне трудно было даже разогнуться. Когда я шагнула за святые ворота, у меня боли в ноге не стало, я не ощутила ее, и я сходила в магазин. Никто об этом не узнал, знала только моя душа, что это произошло по молитвам о. Кирилла».
…«Однажды после службы о. Кирилл дал мне несколько просфор, — вспоминает его сотаинник, долголетний послушник из мира И. А. Калиниченко. — В конце недели он присылает письмо:"Иван Андреевич, Вы небрежно храните просфоры". Я сразу кинулся на кухню, где лежали просфоры. Там было сыро, и просфоры стали плесневеть».
«Когда в семействе нашем случится скандал, батюшка всегда придет на несколько минут», — вспоминает тот же послушник.
…Однажды, находясь в Троице–Сергиевой Лавре, о. Кирилл навестил схимонахинь Александру и Маргариту, часто приезжавших в Пустыньку, у которых остановилась мать иеромонаха Виссариона, хорошо знакомого батюшке. Мать, в постриге монахиня Валерия, скорбела, что живет возле Лавры без прописки, просила помолиться о. Кирилла. Батюшка сказал ей: «Тебя скоро пропишет преподобный Сергий». Через три месяца она, болевшая астмой, скончалась у кого‑то в доме рядом с обителью.
…Отец Кирилл не благословлял пустынниц мать и дочь Варвару и Веронику Васипенко, приехавших в Пустыньку из Иерусалима, из Горненской обители, возвращаться туда. «Вас там убьют», — открыто сказал им старец. Они не послушались и уехали в 1965 году. Батюшка скорбел. Через много лет его предсказания сбылись. Об этой трагедии, случившейся в Горненской обители, узнал весь мир [3].
…Монахине Евгении о. Кирилл незадолго до ее кончины сказал: «Вместе домой пойдем». Она умерла 19, а он — 28 июня.
…«Когда мы подъехали к домику настоятеля, — вспоминает протоиерей Борис Старк, — нам сказали, что батюшка отдыхает и его нельзя тревожить, но в эту минуту дверь отворилась, и появился сам батюшка с открытыми объятиями:"Ну, наконец, о. Борис приехал. А я давно Вас жду". Я был поражен этими словами, так как батюшка не был предупрежден о нашем приезде, и вообще я думал, что он не знал о нашем существовании. Потом была беседа, как со старым знакомым, поразившая меня своей простотой и, в то же время, прозорливостью. Казалось, что он знает все обстоятельства моей жизни. Уже потом, после его смерти, я сообразил, что он мне многое сказал о моем будущем. Я припомнил все его слова, сказанные как будто случайно».
…«Как‑то я с матушкой игуменией Магдалиной (Крысько) приехала в пустыньку и в этот же день потеряла зарплату (сто сорок рублей). Я ничем не выдала себя, посмотрела больных. О. Кирилл был простужен, я ему поставила банки, назначила лечение, уложила в постель, попрощалась и ушла. Когда мы сели в машину, и я еще не успела включить мотор, вдруг увидела, что келейница о. Кирилла мать Амвросия бежит к машине и передает мне конверт с деньгами:"Батюшка передает Вам деньги, чтобы Вы не скорбели". Я была поражена и не знала, что делать, пыталась вернуть конверт, но матушка игумения меня убедила, что я должна взять его, так как о. Кирилл прозорлив, и рассказала, что у нее был подобный случай. Она потеряла деньги, завернутые в белый платочек, а батюшка, не зная о пропаже, передал ей деньги также в белом платочке, именно столько, сколько она потеряла» — рассказывала Н. А. Масько.
…«В Пустыньке я жила у монахини Феодоры: она сломала бедро, и я за ней ухаживала, возила на тележке в храм, — рассказывает С. Н. Шелгунова. — У нее рубашки не было, у меня — тоже. Думаю: пойду куплю ситчика и сошью. К вечеру о. Кирилл приносит матери Амвросии коленкор. А она меня и просит сшить рубашки. Мои мысли — уже у о. Кирилла».
…Посадил батюшка обедать с собой Афанасия, с которым служил вместе в Ордынском монастыре. Налили суп. Афанасий подумал: «Хорош суп с рыбкой, когда б сметанкой побелить, был бы еще вкусней». Батюшка уходит и приносит литровую банку сметаны и говорит: «Ну, мы и побелим». Афанасий не мог сидеть за столом от стыда: «Батюшка, прости меня, что я так подумал».
…Женщина из Риги везла много вещей для пустынных сестер. Ехала последним автобусом, перепутала остановку, нужно было идти километра четыре. Она сильно боялась. Вдруг услышала скрип саней. Монахиня на санях поворачивает лошадь и спрашивает: «Вы едете к о. Кириллу?» — «Да». — «Садитесь. Он послал за Вами, уже Вас ждет».
Дар прозорливости о. Кирилл по своему глубокому смирению умел тщательно скрывать, чтобы оберечь души верных от древней болезни чудомании.
Был день, когда о. Кирилл сделал грабли и, отдавая их сестре, сказал: «Береги, последние грабельки сделал».
Пришло время оставить земную жизнь, которая была у батюшки страдальческой: болезни, скитания, поношения, что является для особо избранных Богом душ свидетельством дарования им вечного блаженства.
Он страдал до последнего своего вздоха.
Всегда больной, о. Кирилл незадолго до смерти заболел мучительно. По настоянию родственников его положили в Елгавскую больницу по поводу приступа стенокардии, а затем в домашних условиях у него произошло ущемление грыжи.
Владыка Леонид (Поляков) — хирург по профессии — вместе с помогавшим ему врачом из Риги сделал в Пустыньке, в игуменской, о. Кириллу операцию. Старец был очень терпелив, отказался от уколов и лекарств. Шов не зашили, а заклеили ввиду безнадежного состояния больного. Он напоминал умирающему о голгофской ране Спасителя, о Его страданиях, которые старец всегда глубоко переживал и к которым приобщился страданиями всей своей жизни и этих последних минут.
Находившийся в Пустыньке народ сострадал батюшке и молился за него: кто — в храмах Преображенском и преп. Иоанна Лествичника, где были священниками открыты царские врата, кто — во дворе пустыньки.
Вскоре после операции владыка Леонид вместе с московским священником о. Николаем, служившим в эти дни в Пустыньке, соборовал старца, разрешив его от уз и трудов земных.
26 июня архиепископ Леонид совершил постриг о. Кирилла в схиму, назвав его мирским именем Косма. Батюшку причащали каждый день.
Наступила любимая им пятница. В храме начали служить Евхаристию, на которой помянули болящего, на одре лежащего схиархимандрита Косму, что было необычно для всех привыкших к прежнему имени старца. Перед причащением весь алтарь осиял свет, его увидели священники, близко стоящие к алтарю, поющие монахини.
Отец Николай открыл царские врата и сказал всем: «Пойду причащать о. Косму». Но тут же возвратился в алтарь, поставил Чашу на престол и попросил алтарницу мать Нектарию сходить узнать, как там батюшка. Она приходит и говорит, что батюшка уже скончался.
Свет возвестил его кончину. Небо причастило его.
На погребении старца, совершенном в понедельник, тот же свет сиял от его гроба и креста, которые бережно несли к могиле любящие его чада. Сохранившаяся фотография дивно показывает это.
Отпевание воспринималось как великий праздник, солнце играло, как на Пасху.
«Когда гроб с прахом праведника был поднят, — вспоминает о. Александр Куликов, — то многие ощутили, что подняли нечто духовно великое… трудно выразить словами».
В своем слове перед погребением архиепископ Леонид призвал верующих подражать любви, кротости и послушанию старца, которые он стяжал с юношеских лет, полнее воспринимать его духовное наследие: «Его многие не понимали, так как больше стремились стяжать внешний почет, а он, отягощенный годами и болезнями, совершал Божественные Литургии, молился"о всех и за вся"».
Патриарх Алексий I в телеграмме писал: «Мир и покой душе в Бозе почившего схиархимандрита Космы в обителях Отца Небесного, о чем вместо скорби да будут наши усердные молитвы вместе с насельницами Преображенской пустыни, где много лет служил и подвизался почивший старец».
А далекие от церковной жизни рабочие говорили собравшимся: «Этот батюшка у вас святой».
На отпевание батюшки приехало много таксистов. После погребения они с каким‑то воодушевлением развозили собравшихся по домам. Когда люди хотели расплачиваться за проезд, они наотрез отказывались, говоря: «Сегодня мы работаем бесплатно, батюшка давно уже все заплатил». От Елгавского таксопарка был венок на могилу старца.
Так «они засвидетельствовали перед Церковью о твоей любви», отче (3 Ин 1:6).
…Праведник непременно будет жив (Иез 18:9).
Любовь о. Космы продолжает изливаться и будет изливаться на всех, ибо она жива. Он продолжает свое служение ближнему. Вскоре после кончины о. Космы его сотаинник, послушник И. А. Калиниченко из Елгавы, попал в автокатастрофу и лежал в реанимационном отделении. Ему становилось все хуже и хуже. «Вдруг ночью входит в палату о. Косма, — рассказывает Иван Андреевич, — в черной рясе, с крестом и четками.
— Батюшка, Вы же умерли? Как же так?
Он дает мне знак молчать. Идет ко мне. Касается рукой ноги, которая была на вытяжке. Какого места коснется, там боли прекращаются совсем. Приятно. Коснулся левой ноги и отошел от меня. Я хотел с большой радостью вступить в разговор, но он опять дал мне знак молчать и даже сказал:"Молчи!"Наклонил голову и пошел обратно к двери. Я в большой радости. Думаю, как же так, он умер, а пришел живым?
Мои боли совсем прекратились. На утреннем обходе врач был удивлен:"У Вас все обойдется без ножа, — сказал он мне. — А вначале я хотел делать Вам операцию"».
Это один из множества имеющихся примеров продолжающегося служения старца всем нам.
Как‑то я спросил митрополита Леонида, понимавшего и ценившего о. Косму, вошел ли, по его мнению, о. Косма в меру святых отцов? Владыка тихо и твердо сказал: «Батюшка — святой, святой, святой!»
Иди сюда, мое чадо, и я отведу тебя к Богу Преп. Симеон Новый Богослов. Гимн 18:137
В Никольском храме села Ракитного, переполненном молящимися, после чтения Евангелия в тишине, подобной безмолвию пустыни, старенький согбенный священник говорил проповедь. Вид его был неземной, он излучал любовь и свет, глубокий внутренний покой. Он говорил о любви Христа, ставшей его любовью, его жизнью.
«Божественный Учитель — Господь Иисус Христос — пришел на землю как воплощенная любовь.
Эта любовь сияла в Его очах, отражалась на Его божественном лике, она исходила при всяком Его дыхании.
И как бесконечно были счастливы те люди, которые были современниками земной жизни Христа, которые окружали Его и непосредственно из Его пречистых уст слышали слово Его, которое было согрето бесконечной любовью. Они несли к Нему свои скорби, болезни, печали. Они становились перед Ним на колени, обнимали Его пречистые ноги, целовали края одежды. Путь, по которому проходил Христос, дом, в котором Он останавливался, всегда наполнялись тысячами жаждущих слышать Его слово. Его окружали каявшиеся грешники, у ног Его плакали грешницы, Его радушно принимали мытари, к Нему обращались за помощью даже язычники. К Нему шли все труждающиесяи обремененные (Мф 11:28).
Так было во все дни земной жизни Христа».
Так было во все дни земной жизни и верного ученика Его, архимандрита Серафима, сказавшего это простое и праведное слово. Он и Христос были друг на друга похожи.
Старец архимандрит Серафим (Димитрий Александрович Тяпочкин (1894–1982)) жил и служил в стране, верующий народ которой подвергался в течение семидесяти лет неслыханным гонениям. Он — из поколения мучеников и исповедников российских XX века, тех, кто решительно противостоял гонителям, твердо зная, что с Богом всегда побеждают.
Живя в стране несвободы, он был самым свободным человеком, ибо познав и полюбив Истину, неизменно служил Ей. Ничто не могло его лишить Ее: со Христом человек везде и всегда свободен.
Он был источником живой воды в духовной пустыне мира, сердцем ее.
Народ видел в нем человека Любви, и он действительно был способен дать Ее людям. Люди радовались и благодарили Бога за то, что Он послал им Своего святого, тихо и кротко являвшего миру Его любовь. Это явление Любви Христовой было необычайно нужным и для Церкви, и для назидания душ, утративших ее.
Старец Серафим был не только приходским священником, а пастырем для всех. К нему шли архиереи, священники, монахи, люди самых разных возрастов и званий.
В небольшом и незаметном селе Ракитном Белгородской области, бывшем имении князей Юсуповых, духовно разоренном, загорелся огонь веры и любви, истинной церковной жизни, оно превратилось в духовный оазис всей страны.
«Мы посещали Ракитное, — вспоминает одна из духовных дочерей батюшки Раиса Рогозянова, — как самое дорогое и необходимое место на земле». «Моя жизнь началась только тут», — свидетельствуют многие из ныне живущих его духовных чад.
Как пчелу издалека привлекает запах цветка, так и истинно верующие люди почувствовали в отце Серафиме своего пастыря.
Им недоставало такого наставника в духовной жизни — любвеобильного, доступного, простого и опытного, и они с великой радостью и жаждой устремлялись в Ракитное.
«Как низко ни пал человек, — писал протоиерей Сергий Булгаков, — но в сердце своем он ничего не хочет, кроме святости, ничего не любит, кроме святости, ничего не чтит, кроме святости».
Творить святых, духовно преображать тех, кого мы любим, — а о. Серафим любил всех, — вот в чем заключалось его служение. Он понимал, что «нет ничего нужнее и важнее для человека, нежели святость» (о. Сергий Булгаков). Старец, по слову апостола, вразумлял всякого человека, научал всякой премудрости, чтобы представить всякого человека совершенным во Христе Иисусе (Кол 1:28).
Господь доверил ему это служение и дал благодать исполнить его.
Хочу познакомить вас с удивительным человеком внутреннего пути моим духовником архимандритом Виктором Мамонтовым. В книге "Господь - Пастырь мой" собраны как ниточки и жития его духовных наставников, которые мистическим образом по закону переемственности соединились и вместились в нём самом. Читая про них уже перешагнувших черту вечности я вижу батюшку которого я знаю лично. Так происходит по словам Христа:" если Я не уйду к Отцу, не придёт к вам Дух утешитель"... 
