Внутреннее
постижение

После прогулки (во время которой папа всегда покупал мне небольшой подарок за один или два су) я возвращалась домой и учила уроки, а потом, в оставшееся время, бегала и прыгала в саду возле папы, так как не умела играть в куклы. Большой радостью для меня было приготовление напитков из коры деревьев и зернышек, которые я находила на земле. Потом в красивой чашечке я относила их папе; он бросал свою работу и, улыбаясь, делал вид, что пьет. Перед тем как вернуть чашечку, он спрашивал меня (как бы тайком), надо ли вылить содержимое; иногда я соглашалась, но чаще уносила свой драгоценный напиток обратно, в надежде угостить им еще несколько раз... В уголке сада, который мне отвел папа, я любила ухаживать за цветами и забавлялась, устраивая маленькие алтари в углублении посреди стены. Когда все было готово, я бежала к папе и, увлекая его за собой, просила крепко-накрепко закрыть глаза и не открывать до тех пор, пока не разрешу. Делая все, как мне хотелось, он давал привести себя в мой садик, тогда я кричала: «Папа, открой глаза!» Он открывал их и, чтобы доставить мне удовольствие, восхищался, любуясь тем, что я считала произведением искусства! Я никогда не закончу, если начну рассказывать обо всех подобных мелочах, которые во множестве теснятся в моей памяти. Как передать те ласки, которыми папа осыпал свою принцессу? Есть вещи, которые чувствуются сердцем, однако ни слово, ни даже мысль не в состоянии их выразить...

Какими радостными были те дни, когда мой дорогой король брал меня с собой на рыбалку. Я так любила поля, птиц и цветы! Порою я пробовала ловить рыбу маленькой удочкой, но чаще предпочитала сидеть в одиночестве среди цветущей травы. Тогда мысли становились глубокими, и, не ведая о молитвенном созерцании, душа погружалась в настоящую молитву... Я прислушивалась к отдаленному шуму. Шелест ветра и даже неясные звуки военного оркестра, доносившиеся до меня) навевали на сердце тихую грусть. Земля казалась местом изгнания, и я мечтала о Небе. Послеобеденные часы проходили быстро, и наставало вред возвращения в Бюиссонне; но прежде чем отправляться, я съедала принесенный в корзиночке полдник. Приготовленный вами аппетитный бутерброд с вареньем совершенно менял свой вид: его живой, яркий цвет становился едва розовым, а варенье – впитавшимся и застарелым. Тогда земля начинала казаться еще более грустной, и я понимала, что только на Небе радость станет безоблачной. Кстати, об облаках, помню, как однажды прекрасное голубое деревенское небо покрылось ими, и вскоре разразилась гроза. Вспышки молний избороздили темные тучи, и поблизости раздался удар грома. Далекая от испуга, я пребывала в восхищении. Мне казалось, что Господь Бог здесь, совсем близко! Однако папа отнюдь не был доволен, как его принцесса, но не гроза напугала его – трава и высокие маргаритки (одного роста со мной) уже сверкали как драгоценные камни, а нам предстояло еще пересечь несколько лужаек, прежде чем выбраться на дорогу. Тогда, несмотря на рыболовные принадлежности, папа, опасаясь, что бриллианты сильно промочат его девочку, посадил ее к себе на плечи и понес.

Во время наших прогулок папа любил, чтобы я подавала милостыню встречавшимся нищим. Однажды мы увидели одного из них, который с трудом передвигался на костылях. Я подошла, чтобы дать ему су, но, не считая себя настолько бедным, чтобы принимать подаяние, он, грустно улыбаясь, посмотрел на меня и отказался принять то, что я ему предлагала. Не могу передать, что произошло в моем сердце. Мне хотелось утешить его, принести облегчение, а вместо этого, быть может, я огорчила его. Несчастный больной, несомненно, угадал мою мысль, и я увидела, как он обернулся ко мне и улыбнулся. Как раз перед этим папа купил мне пирожное, и у меня появилось горячее желание отдать его калеке, но я не осмеливалась, и в то же время мне хотелось дать ему что-то, что он не смог бы отказаться принять, потому что почувствовала к нему большую симпатию. Тогда я вспомнила, как нам говорили, что в день первого причастия получаешь все, о чем ни попросишь. Эта мысль утешила меня, и, хотя мне не было еще и шести лет, я сказала себе: «В день первого Причастия я помолюсь за моего нищего». Через пять лет я сдержала свое обещание и, надеюсь, Господь Бог исполнил молитву об одном из Своих страдальцев, вдохновленную Им Самим...

Я очень любила Господа Бога и часто предавала Ему свое сердце, пользуясь короткой молитвой, которой научила меня мама. И тем не менее в один прекрасный день или, вернее, вечер чудесного месяца мая я совершила проступок, стоящий того, чтобы о нем рассказать. Он дал мне прочное основание к смирению, и я верю, что совершенно покаялась в нем. Будучи слишком маленькой, чтобы ходить на майские службы Пресвятой Богородице, я оставалась с Викторией и молилась вместе с ней, устраивая свою малую службу Деве Марии, которую обставляла по своему вкусу. И подсвечники и горшочки с цветами – все было таким маленьким, что две восковые спички полностью освещали их; иногда Виктория делала мне сюрприз и дарила два настоящих огарка, но это бывало редко. Однажды вечером все было готово к началу молитвы и я сказала: «Виктория, начинайте, пожалуйста, а я буду зажигать». Она сделала вид, что начинает, но ничего не произнесла и, смеясь, смотрела на меня. Я же, видя, как быстро сгорают мои драгоценные спички, еще настойчивее попросила ее прочитать молитву. Она продолжала молчать. Тогда я поднялась с колен и громко сказала, что она злая, и, выйдя из своего обычного кроткого состояния, изо всех сил топнула ногой... У бедной Виктории пропало всякое желание смеяться, она с удивлением смотрела на меня, показывая свечные огарки, которые принесла мне. И тогда после слез, вызванных приступом гнева, потекли слезы искреннего раскаяния, и я твердо решила никогда больше так не поступать!

Как-то со мной произошел еще один случай, связанный с Викторией, в котором, однако, я совершенно не раскаиваюсь, ибо прекрасно сохранила спокойствие. Мне захотелось взять чернильницу, стоявшую на кухонном камине. Будучи слишком маленькой, чтобы достать ее, я очень вежливо попросила Викторию дать ее мне, но та отказалась и предложила мне встать на стул. Я взяла стул и, не говоря ни слова, подумала, что она была не очень-то любезна. Мне захотелось дать ей это почувствовать. В своей маленькой головке я стала искать, что обижает меня больше всего. «Карапузик», – так она называла меня, когда я чересчур ей надоедала, и это особенно унижало. И вот, прежде чем спрыгнуть со стула, я с достоинством обернулась и сказала: «Виктория, вы – карапуз!» – после чего быстро сбежала, оставив ее размышлять над глубиной адресованного ей слова... Результат не заставил себя ждать, вскоре я услышала крики: «Мам'зель Мари... Те-расса сказала мне, что я – карапуз!» Пришла Мария и велела мне попросить прощения, что я и сделала, но безо всякого сокрушения, считая, что раз Виктория не захотела протянуть свою большую руку для оказания маленькой услуги, она заслужила прозвище «карапуз»... Тем не менее она сильно любила меня, и я тоже хорошо относилась к ней. Однажды она спасла меня от большой беды, в которую я попала по собственной вине. Виктория гладила; рядом с ней стояло ведро с водой, а я, раскачиваясь (как обычно) на стуле, смотрела на нее. Внезапно стул выскользнул из-под меня, и я упала, но не на пол, а в самую глубь ведра!!! Мои ноги касались головы, и я заполняла собою ведро, словно цыпленок яйцо! Бедная Виктория ничего подобного никогда не видела и смотрела на меня с необычайным удивлением. Мне же хотелось как можно скорее освободиться, но это было совершенно невозможно: мой плен был настолько тесен, что я не могла пошевельнуться. Без особого затруднения она спасла меня от большой беды, но платье и все остальное пришлось менять, так как я промокла до нитки.

В другой раз я упала в камин. К счастью, огонь не был зажжен, и Виктории пришлось лишь поднять меня и отряхнуть золу, в которой я испачкалась. Все эти происшествия случались со мной по средам, когда вы с Марией ходили на пение. А однажды в среду пришел к нам господин Дюселье. Виктория сказала ему, что кроме маленькой Терезы в доме никого нет. Он вошел на кухню, чтобы повидаться со мной, и посмотрел мои домашние задания. Я была горда принять моего духовника, так как незадолго до этого исповедовалась в первый раз. Какое приятное воспоминание!

Дорогая матушка! С какой заботой вы готовили меня, говоря, что не человеку, но самому Господу Богу я буду рассказывать о своих грехах, и так убедили, что я исповедовалась с большой верой и даже спросила у вас, не надо ли сказать господину Дюселье, что люблю его всем сердцем, ибо в его лице буду говорить с Господом Богом...

Хорошо подготовленная к тому, что должна говорить и делать, я вошла в исповедальню и стала на колени. Но, открыв оконце, господин Дюселье никого не увидел, ведь я была так мала, что голова моя находилась ниже той полочки, на которую опираются руками. Тогда он велел мне встать. Тотчас послушавшись, я поднялась и, повернувшись к нему, чтобы лучше его видеть, исповедовалась, как взрослая девочка. С большим благоговением я приняла его благословение, ибо вы говорили, что в это мгновение слезы Младенца Иисуса очистят мою душу. Помню, что первое увещание, адресованное мне, призывало к особому почитанию Пресвятой Богородицы, и я пообещала удвоить свою любовь к Ней. Выходя из исповедальни, я чувствовала такую радость и такую легкость, каких никогда ранее не испытывала моя душа. С этих пор я исповедовалась по всем большим праздникам, и каждый раз это становилось для меня настоящим праздником.

Праздники! Это слово пробуждает воспоминания... Праздники – как я любила их! Вы, дорогая матушка, так хорошо умели объяснять мне тайны, скрытые в каждом из них, что они действительно становились для меня небесными днями. Особенно я любила шествие со Святыми Дарами: какая радость бросать цветы под ноги Господу Богу! Но прежде чем дать им упасть, я подбрасывала их высоко-высоко, как могла, и была так счастлива, если лепестки моих роз касались дароносицы...

Праздники! Если большие праздники бывали редко, то каждая неделя приносила один, очень дорогой моему сердцу – воскресенье. Какой же это день – воскресенье! Это – праздник Господа Бога, праздник отдыха. Прежде всего, дольше, чем в другие дни, я оставалась в кроватке, потом мама Полина, балуя свою девочку, прямо туда приносила какао, после чего одевала ее, словно принцессу... Крестная приходила завивать крестницу, которая, если ее дергали за волосы, не всегда бывала вежливой, зато потом была очень довольна, когда брала за руку своего короля, целовавшего ее в этот день нежнее обычного. Затем вся семья отправлялась на мессу. На протяжении всего пути и даже в церкви «папина принцесса» держала его за руку, ее место было возле него, а когда во время проповеди надо было подойти поближе, то приходилось искать два стула рядом. Это не составляло труда, потому что вид такого красивого старца с такой маленькой девочкой был столь трогателен, что люди сами уступали нам места. Мой дядя, сидящий всегда на скамье для ктиторов (попечителей. – Прим, пер.), радовался, когда мы подходили, и говорил, что я – его солнечный лучик... Я очень внимательно слушала проповеди, в которых, однако, понимала немного и не испытывала неудобства от того, что меня разглядывали. Первая проповедь, которую я поняла и которая меня глубоко тронула, была о Страстях Господних. Произнес ее господин Дюселье; с этих пор я стала понимать и все остальные. Когда проповедник говорил о святой Терезе, папа наклонялся ко мне и тихо шептал: «Слушай хорошенько, моя принцесса, говорят о твоей покровительнице». Я, действительно, внимательно слушала, но смотрела чаще не на проповедника, а на папу: его прекрасное лицо говорило так много! Порою папины глаза наполнялись слезами, которые он тщетно старался удержать. Казалось, он уже был не от мира сего, настолько душа его любила погружаться в вечное... Между тем путь его был еще очень далек от завершения, и долгие годы должны были пройти, прежде чем Небо открылось его восхищенному взору и Господь осушил слезы Своего доброго и верного слуги...

Но возвращаюсь к моему воскресному дню. Этот быстро пролетавший радостный день всегда был с оттенком грусти. Помнится, счастье мое было безоблачно до повечерия (5), в течение которого я начинала думать, что день отдыха подходит к концу... и что завтра снова придется жить, работать, учить уроки. Сердце мое чувствовало, что здесь, на земле, мы живем в изгнании. Я томилась по вечному отдыху, по не ведающему заката воскресенью Небесной отчизны. И перед возвращением в Бюиссоне мне было не до прогулок, оставлявших в душе лишь чувство грусти. Да и семья уже не собиралась полностью – чтобы сделать приятное дяде, папа оставлял у него на воскресный вечер Марию или Полину; счастлива я была лишь тогда, когда оставалась вместе с ними. Так мне нравилось больше, чем оставаться одной, поскольку тогда на меня обращали меньше внимания. Приятнее всего было слушать дядю. Но я не любила, когда он меня расспрашивал, и боялась, когда, посадив меня на одно колено, он пел своим замечательным голосом о Синей Бороде... Я с радостью встречала папу, который приходил за нами, а на обратном пути смотрела на лаского мерцающие звезды. Их вид приводил меня в восхищение... Особенно мне нравилась то скопление жемчужин (пояс Ориона. – Прим, пер.), которое я находила похожим на букву Т. Я показывала их папе и говорила, что мое имя написано на небе. Затем, уже не желая ничего видеть на этой презренной земле, просила его вести меня за руку и, ступая, словно слепая, высоко задирала голову, созерцая без устали усыпанный звездами небосвод...

Что рассказать мне о зимних вечерах и особенно о воскресных? Ах, как сладко было усесться вместе с Селиной на папиных коленях после партии в шашки. Своим прекрасным голосом он напевал арии, наполнявшие душу глубокими мыслями... или же, ласково убаюкивая нас, читал стихи о вечном. После этого мы поднимались наверх, чтобы вместе помолиться, и, оказываясь наедине со своим королем, принцесса только и делала, что смотрела на него, пытаясь понять, как молятся святые... Наконец, по старшинству мы подходили к папе, желая ему спокойной ночи и получая поцелуй. Принцесса подходила, естественно, последней. Король брал ее за локти, чтобы поцеловать, она же громко восклицала: «Спокойной ночи, папа, спи спокойно», – и каждый вечер повторялось то же самое... Потом моя маленькая мама брала меня на руки и несла в Селинину кроватку. Тогда я спрашивала: «Полина, сегодня я вела себя хорошо? Будут ли надо мной летать ангелы?» Ответом всегда было «да», иначе я бы проплакала целую ночь... Затем, вслед за моей крестной, Полина целовала меня и спускалась вниз, а бедная маленькая Тереза оставалась одна в темноте, напрасно представляя себе летающих над нею ангелов. Ее быстро охватывал страх, начинала пугать темнота, поскольку из кроватки она не видела ласково мерцающих звезд...

Как настоящую милость я расцениваю то, что была приучена вами, дорогая матушка, преодолевать свои страхи. Иногда вы посылали меня вечером одну за чем-нибудь в дальнюю комнату, и если бы меня так не воспитывали, я стала бы очень боязливой. Теперь же меня действительно трудно испугать... Порою я спрашиваю себя, как вы смогли воспитать меня с такой любовью и чуткостью и в то же время не избаловать. В самом деле, вы не оставляли без внимания ни одного недостатка, без причины не упрекали меня, но и никогда не отступали от принятого решения. Хорошо зная это, я не только не могла, но и не хотела, если вы запрещали, ступить и шагу. С вашей волей был вынужден считаться даже папа. Без разрешения Полины я не гуляла и, когда папа звал меня с собой, говорила: «Полина не хочет». Тогда он просил пожалеть меня, и, порой, чтобы сделать ему приятное, Полина соглашалась. Однако по выражению ее лица маленькая Тереза отлично видела, что разрешение это не от чистого сердца, и начинала плакать, не успокаиваясь до тех пор, пока Полина не говорила «да» и не целовала ее от чистого сердца!

Стоило маленькой Терезе заболеть, – а это случалось каждую зиму, – невозможно выразить, с какой материнской нежностью за ней ухаживали. Полина укладывала ее в свою кровать (величайшая милость) и давала все, чего она только не пожелает. Однажды Полина вытащила из-под подушки красивый ножичек и отдала своей девочке, повергнув ту в неописуемый восторг. «Ах, Полина, – закричала она, – значит, ты меня действительно сильно любишь, если ради меня лишилась своего красивого ножичка с перламутровой звездой? Если ты так любишь меня, может, пожертвуешь еще и часы, чтобы не дать мне умереть?» – «Я отдам и часы, но не для того, чтобы не дать тебе умереть, а чтобы поскорее увидеть тебя здоровой. Эту жертву я принесу сейчас же». Я не могу выразить своего изумления и признательности, которым не было границ, когда Полина произносила такие слова... Летом меня иногда подташнивало. С той же нежностью Полина ухаживала за мной; и, чтобы развлечь, а это было лучшим из лекарств, она возила меня по всему саду в тачке. После того как я слезала, она клала на мое место небольшой куст маргариток, который с большими предосторожностями довозила до моего садика, и там он торжественно занимал свое новое место...

Именно Полина выслушивала мои самые сокровенные признания и проясняла все сомнения... Как-то меня поразило, что Господь Бог не дает на Небе славу в равной мере всем избранным, и я испугалась, что не все будут счастливы. Тогда Полина велела мне принести большой папин стакан, поставить его рядом с моим крохотным стаканчиком и наполнить их водой. Затем она спросила, который из них более полный. Я ответила, что они одинаково полны и что невозможно налить воды больше, чем они могут вместить. Тогда моя дорогая матушка объяснила, что на Небе Господь Бог даст Своим избранным столько славы, сколько они смогут вместить, и что даже последний ни в чем не будет завидовать первому. Так, делая доступными пониманию самые высокие тайны, вы умели дать моей душе необходимую пищу...

С какой радостью я ждала каждый год раздачи наград! Здесь, как и всегда, сохранялась справедливость, и я получала только то, что заслужила. Стоя в совершенном одиночестве посреди «благородного собрания», я слушала приговор, зачитываемый «Королем Франции и Наварры», и сердце мое сильно билось при получении короны и наград... Для меня это была словно картина суда! Сразу после раздачи принцесса снимала свое белоснежное платье, и ее спешно переодевали, чтобы она могла принять участие в большом представлении.

О, эти семейные праздники, какими радостными были они! Как была я тогда далека от предчувствия испытаний, которые ожидали моего дорогого и такого веселого короля...

Между тем Господь Бог показал мне однажды в совершенно необычном видении живую картину испытаний, к которым Ему было угодно подготовить нас заранее, ибо чаша уже наполнялась.

Несколько дней папа был в отъезде и должен был вернуться дня через два. Было, наверное, два или три часа пополудни, ярко светило солнце, и вся природа казалась праздничной. Я стояла у окна мансарды, которое выходило в большой сад, и смотрела. Думая о чем-то веселом, я увидела перед прачечной, прямо напротив, человека, одетого точно как папа, его роста и с его походкой, только гораздо более сгорбленного... Голова его была закрыта чем-то вроде фартука неопределенного цвета так, что я не могла разглядеть лица. На нем была шляпа, похожая на папину. Я видела, как ровным шагом он продвигался вдоль моего садика... Мою душу охватило чувство сверхъестественного страха, но я сразу же подумала, что, конечно, это папа вернулся и прячется, чтобы удивить меня; тогда я громко позвала дрожащим от волнения голосом: «Папа, папа!» Однако загадочный человек, казалось, не слышал меня и, не оборачиваясь, продолжал размеренно идти. Следуя за ним взглядом, я увидела, как он направился к рощице, что разделяет главную аллею надвое. Я ожидала, что он появится с другой стороны, однако пророческое видение исчезло! Все это длилось одно мгновение, но так глубоко врезалось в сердце, что и сейчас, через пятнадцать лет, воспоминание живо, словно видение еще стоит перед глазами...

Вместе с вами, матушка, в соседней комнате была и Мария. Услышав, что я зову папу, она испугалась. У нее появилось предчувствие, как она потом говорила, чего-то невероятного. Тем не менее ничем не выказывая своего волнения, она подбежала ко мне и спросила, что заставило меня позвать папу, находящегося в Алансоне. Тогда я сказала о видении. Чтобы успокоить меня, Мари сказала, что это, вероятно, Виктория пыталась напугать меня, спрятав голову под фартуком. На когда расспросили Викторию, та заверила, что не покидала кухни, к тому же и я была твердо убеждена в том, что видела мужчину, похожего на папу. Тогда мы все втроем пошли к тем деревьям, и, не обнаружив никаких следов того, что здесь кто-то прошел, вы велели мне больше не думать об этом.

Но не в моей власти было больше не думать об этом, тем более что увиденная мной таинственная сцена часто сама вставала в воображении... Сколько раз я пыталась приподнять завесу, скрывавшую ее смысл, ибо в глубине сердца хранила тайное убеждение в том, что видение имело смысл и когда-нибудь он откроется мне... Как долго заставил себя ждать этот день, но через 14 лет Господь Бог Сам разорвал таинственную завесу.

Как-то во время краткого отдыха мы с сестрой Марией Святого Сердца, как обычно, вспоминали детство и события прежней жизни. Я напомнила ей о видении, которое было у меня в возрасте 6-7 лет, и вдруг, снова сопоставляя детали этой странной сцены, мы обе поняли, что она означает. Это, действительно, был папа. Согбенный под тяжестью лет, он шагал вперед. Да, это был папа, и он нес на своем почтенном лице, на побелевшей голове, печать своего испытания... Подобно Божественному Лику Иисуса Христа, сокрытого во время Страданий, и лицо Его верного слуги должно было остаться сокрытым во дни болезни, дабы воссиять в Небесной отчизне подле своего Господа! Из лона этой неизреченной славы наш отец, воцарившийся на Небе, обрел для нас милость понять видение, посланное его принцессе в том возрасте, когда еще не боятся впасть в заблуждение! Из лона этой славы он обрел для нас сладостное утешение и помог понять, что еще за 10 лет до нашего великого испытания Господь Бог уже показал его нам. Как Отец, Он слегка приоткрыл своим детям то будущее, которое готовит для них, и Сам радуется, избирая заранее те бесценные сокровища, что предназначены им в удел...

Но, почему же именно меня просветил Господь Бог? Почему Он явил такой маленькой девочке то, чего понять она не могла? Видение, которое, будь оно понято, заставило бы меня умереть от горя, почему? Это – одна из тайн, которые откроются нам только на Небе; тайна, которая всегда будет вызывать восхищение!

Сколь же благ Господь Бог! Как соразмеряет Он испытания с силами, что Сам дает нам. Повторяю снова, что я бы никогда не смогла вынести даже мысли о тех горьких страданиях, что уготованы мне в будущем. Я даже подумать без содрогания не могла, что папа может умереть... Однажды он взобрался на лестницу до самого верха и, так как я стояла прямо под ней, крикнул: «Отойди, кроха, если я упаду, то раздавлю тебя!» Услышав такое, я ощутила внутренний протест и, вместо того чтобы отойти, сильнее прижалась к лестнице с мыслью: «По крайней мере, если папа упадет, мне не будет больно смотреть, как он умирает, потому что я умру вместе с ним!» Не могу выразить, как я любила папу, все в нем восхищало меня; когда он делился со мною своими размышлениями (словно я была взрослой девочкой), я простодушно говорила ему, что, конечно же, скажи он все это большим государственным людям, те сделали бы его королем и тогда Франция была бы счастлива, как никогда ранее... Однако в глубине души я была рада (и упрекала себя в этой эгоистической мысли), что только я хорошо знаю папу. Ведь будь он королем Франции и Наварры, он был бы несчастлив, ибо таков удел всех монархов – это я понимала, – но, главное, он больше не был бы только моим королем!

Мне было шесть или семь лет, когда папа отвез нас в Трувилль. Никогда не забуду впечатления, которое произвело на меня море. Я не могла оторвать от него глаз. Его величие, грохот волн – все говорило моей душе о величии и всемогуществе Господа Бога. Помню, как во время прогулки по пляжу какие-то господин с дамой долго смотрели на меня. Я радостно бегала вокруг папы. Подойдя, они спросили у него, его ли я дочь, а потом сказали, что я очень хорошенькая. Папа ответил утвердительно, но я заметила, как он подал им знак не делать мне комплиментов... В первый раз я услышала, что меня так назвали, и это доставило мне удовольствие. Ведь я думала иначе, потому что вы, дорогая матушка, всегда заботились, чтобы рядом со мной не было ничего, что могло бы смутить мою невинность, и особенно чтобы я не слышала слов, от которых тщеславие проникает в сердце. Но поскольку я принимала во внимание только ваши с Марией слова (а вы ни разу не сделали мне ни одного комплимента), то не придала большого значения восторженным взглядам и словам той дамы. Вечером, в час, когда кажется, будто солнце погружается в бескрайние волны, оставляя за собою сверкающую дорожку, мы с Полиной пошли посидеть вдвоем на утесе... Мне вспомнилась трогательная история «О золотой дорожке» (6). Долго я созерцала эту сверкающую дорожку, словно образ благодати, озаряющей путь, по которому должен проплыть кораблик с изящным белым парусом... Сидя рядом с Полиной, я решила никогда не прятать свою душу от взгляда Господа, чтобы она могла мирно плыть к Небесной отчизне!

Жизнь моя протекала спокойно и счастливо. Любовь, окружавшая меня в Бюиссонне, служила моему возрастанию, хотя я, несомненно, была уже достаточно взрослой, чтобы вступить в борьбу, познавая мир и страдания, наполняющие его...
Смерть матери одним ударом разрушила это счастье и послужила причиной переезда в Лизье. Но послушаем лучше саму Терезу...

У нас с Марией всегда было одинаковое мнение и одни и те же вкусы в такой мере, что как-то раз наше единодушие перешло все границы. Возвращаясь вечером из монастыря, я сказала Марии: «Веди меня, а я закрою глаза». – «Я тоже хочу закрыть глаза», – ответила она. Сказано – сделано. Без дальнейших обсуждений каждая поступила, как хотела... Экипажей можно было не бояться, мы шагали по тротуару. Через несколько минут такой приятной прогулки, вкусив наслаждение от движения вслепую, обе легкомысленные девчонки разом упали на ящики, выставленные у входа в магазин, или, вернее, уронили эти ящики. Вышел разгневанный продавец и стал подбирать свой товар; добровольные же слепые без посторонней помощи скоренько поднялись и пошли быстрым шагом, с широко открытыми глазами, выслушивая справедливые упреки Жанны, рассерженной не менее продавца! В качестве наказания она решила разлучить нас, и с того дня Мария ходила вместе с Селиной, в то время как я отправлялась с Жанной. Это положило конец нашему чрезмерному единодушию и оказалось полезным для старших, которые, в отличие от нас, никогда не были согласны друг с другом и спорили всю дорогу. Таким образом, установился полный мир.

Я еще ничего не сказала о наших близких отношениях с Селиной, и если бы пришлось рассказывать все, то я не смогла бы закончить...

В Лизье роли переменились: Селина стала хитрой шалунишкой, а Тереза – ласковой, но крайне плаксивой девочкой... Но это не мешало Селине с Терезой все сильнее любить друг друга. Порою они немного спорили, правда, не очень серьезно, и по большому счету всегда были согласны друг с другом. Могу сказать, что моя сестренка никогда не огорчала меня и, подобно солнечному лучику, всегда приносила радость и утешение... Нет слов описать отвагу, с какой она защищала меня в монастыре, стоило кому-нибудь упрекнуть меня. Она так заботилась о моем здоровье, что порой это просто досаждало. Зато мне никогда не надоедало смотреть, как она развлекалась: рассаживала всех наших кукол и как заправская учительница давала им урок, с единственной заботой, чтобы ее девочки всегда вели себя хорошо, в отличие от моих, которые из-за плохого поведения часто выставлялись за дверь... Она рассказывала мне все новое, чему ее учили в классе. Это было интересно, и я смотрела на нее, как на кладезь премудрости. Меня прозвали «Селининой дочкой», и когда она сердилась, то наивысшей мерой ее недовольства было сказать мне: «Ты больше мне не дочка, все кончено, я всегда буду помнить об этом!» И тогда мне оставалось лишь заливаться горючими слезами, умоляя ее все-таки считать меня своей дочкой, и вскоре она уже обнимала меня и обещала ничего не вспоминать. Для утешения она брала какую-нибудь куклу и говорила ей: «Поцелуй тетю, дорогая». Однажды, стараясь понежнее поцеловать меня, кукла засунула обе ручки мне в нос... Селина сделала это не нарочно и ошеломленно смотрела на куклу, свисающую из моего носа, но тетя, недолго думая, отклонила слишком нежные объятия племянницы и от всего сердца посмеялась над происшествием.

Но забавнее всего было видеть, как, старательно прячась друг от друга, мы покупаем на базаре подарки. На десять су необходимо было купить не менее пяти или шести разных красивых вещиц. В восторге от своих покупок, мы с нетерпением ждали наступления первого дня нового года, чтобы наконец-то преподнести друг другу эти великолепные дары. Та, что просыпалась раньше, спешила пожелать другой счастливого нового года; потом мы обменивались подарками, и каждая восхищалась сокровищами, приобретенными за десять су!

Эти маленькие сувениры приносили нам столько же радости, что и роскошные дядины дары; к тому же веселье только начиналось. В тот день мы быстро одевались, и каждая была наготове первой повиснуть у папы на шее, как только он выйдет из своей комнаты. Весь дом оглашался восторженными криками, и, казалось, папа был счастлив видеть нас такими довольными... Подарки, полученные младшими сестрами от Марии с Полиной, не представляли большой ценности, но тоже вызывали большую радость. Да, в этом возрасте мы еще не были пресыщены; душа расцветала во всей своей свежести, подобно цветку, который радуется утренней росе... Одно дуновение покачивало наши венчики, и то, что радовало или огорчало одну, так же действовало на другую. Да, наши радости, действительно, были общими, я хорошо почувствовала это в день первого Причастия Селины. Мне было только семь лет, и я еще не ходила в монастырь, но тем не менее сохранила в своем сердце трогательные воспоминания о том, как вы, дорогая матушка, готовили Селину. Каждый вечер вы сажали ее на колени и говорили о предстоящем великом событии. Мне тоже хотелось подготовиться, и я с жадностью слушала, но довольно часто вы просили меня выйти, так как я была еще слишком мала. Тогда сердце мое сжималось, и я думала, что четыре года – не очень-то много, чтобы подготовиться к принятию Господа Бога...

Однажды вечером, услышав, как вы говорили, что после первого Причастия надо начать новую жизнь, я тотчас решила, не дожидаясь этого дня, начать ее одновременно с Селиной... Никогда я не думала, что так люблю Селину, как во время ее трехдневного ретрета; первый раз в жизни я была далеко от нее, не спала в ее кроватке... В первый день, забыв, что она не вернется, я приберегла купленную папой веточку с вишнями, чтобы съесть их вместе с ней. Однако она не пришла, и я сильно опечалилась. Папа утешал меня, говоря, что завтра же мы сходим в монастырь повидаться с Селиной и я смогу преподнести ей другую вишневую веточку! День первого Причастия Селины произвел впечатление, похожее на то, которое я испытала в день своего первого Причастия. Проснувшись утром совершенно одна в огромной постели, я почувствовала себя переполненной радостью. «Это сегодня! Великий день наступил...», – не переставая, повторяла я. Мне казалось, что это я буду сегодня впервые причащаться. Думаю, что в этот, один из самых прекрасных дней моей жизни я тоже удостоилась великой благодати...

Но я немного вернулась назад, чтобы вспомнить это чудесное событие. Теперь нужно рассказать о мучительном испытании, разбившем сердце маленькой Терезы, когда Господь забрал у нее дорогую маму, нежно любимую Полину!

Как-то раз я сказала Полине, что хотела бы стать отшельницей и уйти вместе с ней в далекую пустыню. Она отвечала, что ее желание совпадает с моим, и она подождет, пока я подрасту, чтобы можно было уйти вдвоем. Конечно, это было сказано несерьезно, только маленькая Тереза приняла это всерьез, и как же больно ей было однажды услышать, что ее дорогая Полина говорила с Марией о своем скором поступлении в Кармель... Я не знала, что такое Кармель, но понимала, что Полина покидает меня ради поступления в монастырь, понимала, что она не подождет меня, что я теряю свою вторую маму... Как описать ужас, охвативший мое сердце? В одно мгновение я поняла, что такое жизнь. До сих пор она не казалась мне столь грустной, теперь же я познала ее во всей суровой действительности, увидела, что это – одно лишь страдание и постоянная разлука. Я горько плакала, ибо еще не понимала той радости, которую приносит жертвенность; я была слаба, так слаба, и считаю великой милостью, что смогла пережить испытание, казавшееся гораздо выше моих сил! Если бы я постепенно узнавала об уходе Полины, то, вероятно, не так страдала бы, но весть, пришедшая неожиданно, пронзила мое сердце, подобно оружию.

Никогда не забуду, с какой нежностью вы, дорогая матушка, утешали меня... Вы рассказали мне о жизни в Кармеле, и она показалась мне такой замечательной! Перебирая в памяти все, что вы говорили, я почувствовала, что Кармель был той пустыней, где Господу Богу будет угодно укрыть и меня... Я ощутила это с такой силой, что в моем сердце не осталось ни малейшего сомнения. Это не было мечтой, увлекшей ребенка, но уверенностью призвания Божия; я хотела уйти в Кармель не ради Полины, но ради Одного Господа Иисуса Христа... Я много думала о том, что нельзя выразить словами, но что оставило глубокий мир в моей душе.

На следующий день я открыла свою тайну Полине, которая, усмотрев в моем желании волю Божию, сказала, что скоро мы вместе сходим к матери-настоятельнице и тогда надо будет рассказать ей о том, что Господь Бог дал мне почувствовать... Для этого торжественного визита было выбрано воскресенье. Велико же было мое замешательство, когда я узнала, что со мной останется моя двоюродная сестра Мария, так как она еще достаточно мала и тоже может видеть кармелиток (8). Теперь надо было найти способ остаться одной, и вот что пришло мне в голову: я сказала Марии, что, удостоившись чести повидать мать-настоятельницу, мы должны быть очень вежливыми и любезными, а для этого необходимо поведать ей свои тайны. Поэтому каждая в свою очередь должна на некоторое время выйти, чтобы оставить другую наедине с матушкой. Несмотря на жгучее нежелание доверять тайны, которых у нее не было, Мария поверила мне на слово; и мы, одна за другой, остались наедине с матерью Марией де Гонзаг. Выслушав великое откровение, добрая матушка поверила в мое призвание, но сказала, что девятилетних послушниц не принимают и нужно ждать, когда мне исполнится 16 лет... Я безропотно смирилась, невзирая на горячее желание как можно скорее поступить в монастырь и первый раз причаститься в день пострига Полины... В этот день мне во второй раз в жизни сделали комплимент. Придя взглянуть на меня, сестра Т. св. Августина стала без устали говорить, какая я хорошенькая. Я же никак не рассчитывала прийти в Кармель за комплиментами и после всех этих разговоров не переставала твердить Господу Богу, что только ради Него Одного хочу стать кармелиткой.

Я старалась полностью использовать те несколько недель, в течение которых моя дорогая Полина еще оставалась в миру. Каждый день мы с Селиной покупали ей пирожные и конфеты, думая, что очень скоро она не сможет их есть; мы были все время рядом и не давали ей ни минуты отдыха. Наконец настало 2 октября, день слез и благословений, когда Господь Иисус сорвал первый цветок; именно ему предстояло стать матерью тех, которые присоединились к нему всего лишь через несколько лет.

Словно сейчас вижу то место, где Полина последний раз поцеловала меня. Затем тетя повела нас на мессу, а папа поднялся на гору Кармель, чтобы принести свою первую жертву... Вся семья, входя в церковь, так обливалась слезами, что многие с удивлением смотрели на нас. Мне это было безразлично и совсем не мешало плакать. Я думаю, что, если бы все вокруг меня внезапно обрушилось, я не обратила бы на это никакого внимания. Я смотрела на чистое голубое небо и удивлялась тому, что солнце может так ярко светить, когда душа объята печалью! Может быть, дорогая матушка, вы найдете преувеличенным то горе, что я испытала? Я хорошо отдаю себе отчет в том, что оно вовсе не должно было быть таким великим, ведь у меня оставалась надежда вновь обрести вас в Кармеле. Однако душа моя была так далека от зрелости, и мне еще предстояло пройти сквозь горнило больших испытаний, прежде чем достичь столь желанной цели...

Второго октября также начинались занятия в пансионе, и, несмотря на мое горе, мне надо было туда идти. После полудня тетя пришла за нами, чтобы отправиться в Кармель, где я увидела мою дорогую Полину за решетками. Как же страдала я во время этого свидания! И если уж я пишу историю моей души, то должна рассказать все моей дорогой матушке, должна признаться в том, что мои страдания до ее поступления – ничто, по сравнению с теми, что были потом... Каждый четверг мы всей семьей ходили в Кармель, и я, привыкшая беседовать с Полиной с глазу на глаз, с большим трудом получала в самом конце свидания две-три минуты, которые, разумеется, проводила в слезах и уходила с разбитым сердцем... Я не понимала, что из уважения к тете вы разговариваете дольше с Жанной и Марией, вместо того чтобы общаться с вашими девочками. Я не понимала и в глубине сердца говорила: «Полина потеряна для меня!» Мой ум, погруженный в страдания, стал удивительным образом развиваться, и дошло до того, что я заболела.

Поразившая меня болезнь исходила, несомненно, от дьявола, разгневанного вашим поступлением в Кармель. Он хотел выместить на мне тот ущерб, который наша семья должна была нанести ему в будущем, но не знал, что Царица Небесная оберегала Свой хрупкий цветок, что Она улыбалась ему с высоты и готова была остановить бурю в тот самый миг, когда цветок мог безвозвратно погибнуть...

Под конец года у меня появилась непрерывная головная боль, но она почти не причиняла страданий, и я могла продолжать свои занятия. Никто за меня не беспокоился, и все это тянулось до Пасхи 1883 года. Папа с Марией и Леони уехали в Париж, а нас с Селиной взяла тетя. Однажды вечером дядя увел меня к себе; он стал вспоминать о прошлом и говорил о маме с добротой, которая растрогала меня и довела до слез. Тогда он сказал, что у меня слишком наболело на сердце, что хорошо было бы развеяться. Вместе с тетей они решили всячески развлекать нас во время пасхальных каникул. Однажды вечером мы должны были идти на занятия в церковный кружок, но, найдя, что я переутомилась, тетя уложила меня. Когда я раздевалась, меня охватила странная дрожь, и, решив, что я замерзла, тетя положила горячие бутылки и укутала меня одеялами, но ничто не уменьшило озноб, продолжавшийся почти всю ночь. Когда дядя вернулся вместе с моими двоюродными сестрами и Селиной, он очень удивился, увидев меня в таком состоянии, и расценил его как крайне опасное. Но он не стал говорить об этом, чтобы не испугать тетю. На следующий же день он пошел за доктором Нотта, который, как и мой дядя, нашел болезнь очень опасной и никогда не развивающейся у детей моего возраста. Все были потрясены, тете пришлось меня оставить у себя, и она ухаживала за мной с истинно материнской заботой. Когда папа с сестрами вернулся из Парижа, Эме встретила их с таким грустным лицом, что Мария подумала, будто я уже умерла... Но болезнь эта была не к моей смерти. Скорее, подобно болезни Лазаря, она была послана для прославления Бога... И Он был прославлен удивительным смирением папы, который думал, что «его дочь останется умалишенной или умрет». Он был прославлен также смирением Марии. Как она страдала из-за меня! Как я благодарна ей за заботу, которой она окружила меня с такой самоотверженностью! Сердце подсказывало ей, в чем я нуждалась. И верно, материнское сердце чувствует гораздо лучше, чем сердце врача; оно умеет угадывать то, что необходимо больному ребенку...

Марии пришлось переехать к дяде, так как было совершенно невозможно перевозить меня в Бюиссонне. Между тем приближался день пострига Полины, о чем при мне избегали говорить, зная, насколько я буду огорчена, если не смогу пойти. Я же говорила об этом довольно часто, заявляя, что буду чувствовать себя достаточно хорошо, чтобы повидать мою дорогую Полину. И действительно, Господу Богу было угодно не отказать мне в таком утешении, или, скорее, Ему было угодно утешить Свою невесту, так сильно страдавшую из-за болезни ее девочки. Я заметила, что Господь не хочет испытывать Своих невест в день помолвки, этот праздник должен быть безоблачным, как предвкушение райской радости. Разве не показал Он это уже пять раз? Итак, я смогла поцеловать мою дорогую матушку, сесть к ней на колени и осыпать ласками. Я могла любоваться ею, такой красивой в белоснежном уборе невесты. Да, это был прекрасный день во время тяжкого испытания, но он прошел очень быстро. И вскоре мне пришлось сесть в экипаж, которому предстояло увезти меня далеко от Полины... далеко от любимого мною Кармеля. По приезде в Бюиссонне, несмотря на мои утверждения, что я совершенно здорова и больше не нуждаюсь в уходе, меня уложили в постель. Увы, я была только в самом начале испытания! На другой же день болезнь возобновилась в такой тяжелой форме, что по человеческим понятиям я не должна была поправиться... Не знаю, как описать столь странную болезнь. Теперь я уверена, что это было дело рук дьявола, но долгое время после выздоровления мне казалось, будто я заболела нарочно, в этом-то и состояло настоящее мучение моей души.

Я рассказала об этом Марии, и она с присущей ей добротой изо всех сил утешала меня. Я рассказала об этом на исповеди, и священник постарался успокоить меня, говоря, что притвориться больной в такой мере невозможно. Господу Богу, несомненно, было угодно очистить меня и в особенности смирить. Он оставил мне эту тайную муку до самого поступления в Кармель, где отец наших душ (9) снял как рукой все сомнения, и с тех пор я совершенно спокойна.

Мои опасения, будто я изображала из себя больную, не будучи ею, вовсе не удивительны, ибо я делала и говорила то, чего не думала. Казалось, я непрерывно бредила, произносила бессмысленные слова; и все же я уверена, что мой разум ни на минуту меня не оставил... Часто казалось, что я в обмороке, поскольку не могла даже пошевелиться, и тогда можно было делать со мною все, что угодно, можно было даже убить, но в то же время я слышала все, что говорили вокруг. Я и сейчас все это помню.

Однажды я долго не могла открыть глаза и сделала это, когда осталась одна...

Думаю, дьявол получил надо мной внешнюю власть, но не смог приблизиться ни к моей душе, ни к разуму. Он внушал мне сильные страхи к некоторым вещам, например, к лекарствам, которые тщетно пытались заставить меня принять. Но, если Господь Бог попустил дьяволу приблизиться ко мне, Он же послал мне и ангелов в человеческом облике. Мария всегда была у моей постели, ухаживая за мной и утешая с материнской нежностью; она ни разу не выразила ни малейшего неудовольствия, несмотря на то, что я причиняла ей кучу неприятностей, так как не выносила ее отсутствия. Между тем ела она вместе с папой, и все время, пока ее не было рядом, я не переставала звать, и Виктория, которая присматривала за мной, порою была вынуждена идти за моей «мамой», как я называла ее. Когда Мария хотела выйти из дома, я допускала это только в том случае, если она собиралась на мессу или же повидать Полину; тогда я ничего не говорила...

Дядя и тетя тоже были очень добры ко мне. Тетя каждый день навещала меня и приносила множество гостинцев. Заходили и другие знакомые, но я умоляла Марию сказать им, что не хочу принимать гостей. Мне было неприятно «смотреть на людей, усаживающихся в ряд вокруг моей кровати и рассматривающих меня, как забавную зверюшку». Только дядя и тетя были всегда желанны.

Не могу выразить, сколь возросла моя любовь к ним во время этой болезни. Я поняла лучше, чем когда-либо, что они для нас – не просто родственники. И папа был прав, когда часто повторял нам то, о чем я только что написала. Позднее он на собственном опыте убедился в том, что не ошибся, и теперь, конечно, охраняет и благословляет тех, кто заботился о нем с такой преданностью... Я же пока пребываю в изгнании и, не зная, как выразить им свою признательность, пользуюсь одним-единственным средством для облегчения сердца – молитвой за родных, которых люблю, которые были и остаются такими добрыми ко мне!

Леони тоже была очень добра ко мне. Она старалась развлечь меня изо всех сил, я же порою огорчала ее, ибо она хорошо понимала, что заменить Марию невозможно...

А Селина, чего только не делала она ради своей Терезы?! По воскресеньям вместо прогулки она проводила долгие часы взаперти рядом с несчастной девочкой, похожей на умалишенную; надо было действительно любить, чтобы не сбежать. Да, дорогие мои сестрички, сколько вы выстрадали из-за меня! Никто не принес вам столько горя, и никто не получил столько любви, сколько вы дали мне. К счастью, чтобы отблагодарить вас, у меня будет Небо, мой Жених безмерно богат, и я почерпну в Его сокровищницах любви, дабы воздать вам сторицею все, что вы выстрадали из-за меня.

Самым большим утешением во время болезни было письмо от Полины. Я читала его и перечитывала, пока не выучила наизусть. Однажды, дорогая матушка, вы прислали мне песочные часы и куклу, одетую кармелиткой... радость мою описать невозможно. Дядя был недоволен и говорил, что вместо того, чтобы давать мне повод думать о Кармеле, было бы лучше отвлечь меня от этих мыслей. Я же, наоборот, чувствовала, что именно надежда стать в один прекрасный день кармелиткой давала мне силы жить. Какой радостью для меня было сделать что-нибудь для Полины, и я мастерила небольшие поделки из бристольского картона. Но главным занятием было плетение венков из маргариток и незабудок для Пресвятой Богородицы. Стоял прекрасный месяц май, природа, надев свой цветочный убор, дышала радостью, и только один цветок чахнул и, казалось, совсем увял... Между тем рядом с ним светило солнце. Этим солнцем была чудотворная статуя Пресвятой Богородицы, которая уже два раза говорила с мамой, и часто, очень часто цветок обращал свой венчик к этому благословенному светилу. Однажды папа вошел в комнату Марии, где я лежала; с печальным видом он протянул ей горсть золотых монет и попросил написать в Париж, чтобы заказать девятидневные мессы в храме Божией Матери Победительницы о здравии его девочки. Как я была тронута любовью и верой моего дорогого короля. Как хотела сказать ему, что здорова. Но я уже столько раз радовала его впустую, и не моими желаниями могло совершиться чудо, ибо именно оно требовалось для моего исцеления... Было необходимо чудо, и его совершила Божия Матерь Победительница. В воскресенье (попавшее в эти девять дней) Мария вышла в сад, оставив меня с Леони, которая читала у окна. Через несколько минут я стала едва слышно звать: «Мама... мама». Леони, привыкшая постоянно слышать, что я так зову, не обратила на меня никакого внимания. Это продолжалось довольно долго, тогда я стала звать громче, и, наконец, пришла Мария. Я прекрасно видела, как она вошла, но не могу сказать, что узнала ее, и продолжала звать еще громче: «Мама...». Я сильно страдала от этой вынужденной и необъяснимой борьбы. Мария страдала тоже, может быть, даже больше меня. После тщетных усилий убедить меня, что она рядом, Мария вместе с Леони и Селиной встала на колени возле моей кровати и обратилась к Пресвятой Богородице, молясь с жаром матери, испрашивающей жизнь своему ребенку. И Мария получила то, чего так жаждала...

Не чая уже никакой помощи на земле, Тереза тоже обратилась к своей Небесной Матери. Она просила Ее от всего сердца сжалиться, наконец, над ней... Внезапно Пресвятая Богородица показалась мне прекрасной, такой прекрасной, что ничего подобного я никогда не видела. Ее лицо дышало неизъяснимой нежностью и добротой, а пленительная улыбка пронзила мою душу, доставая до самых глубин. Сразу же все горести куда-то исчезли, и две крупные слезы, выкатившись из-под ресниц, тихо текли по щекам, но это уже были слезы безоблачной радости... «Пресвятая Богородица улыбнулась мне, – подумала я, – как же я счастлива... да, но я никому не скажу об этом, иначе счастье мое исчезнет». Безо всякого усилия я опустила глаза и увидела Марию, с любовью смотревшую на меня; она была взволнована и, казалось, догадывалась о милости, которую мне ниспослала Богородица... Только благодаря ей и ее проникновенным молитвам я удостоилась благодатной улыбки Царицы Небесной. Увидев, что взгляд мой сосредоточен на Пресвятой Богородице, она сказала сама себе: «Тереза исцелилась!» Да, цветок возвращался к жизни. Согревший его луч света не оставлял своих благодеяний; он действовал не сразу, но постепенно, ласково возрождая Свой цветок, и так укрепил его, что через пять лет тот уже расцветал на плодородной горе Кармель.

Как я сказала, Мария догадалась, что Пресвятая Богородица одарила меня благодатью, поэтому как только мы остались наедине, она стала допытываться о том, что я видела. Я не смогла устоять перед ее вопросами, такими ласковыми, такими настойчивыми, и удивленная тем, что тайна раскрыта без признаний с моей стороны, полностью доверила ее Марии... Увы! Как я и предполагала, моему счастью суждено было исчезнуть и превратиться в горечь; и в течение четырех лет воспоминание о полученной благодати причиняло мне невыносимые душевные муки. И только у ног Божией Матери Победительницы мне предстояло вновь обрести свое счастье. Оно было возвращено мне во всей полноте... Но об этой второй милости Пресвятой Богородицы я поведаю чуть позже. Теперь, дорогая матушка, мне следует рассказать вам, каким образом радость моя претворилась в печаль. Выслушав искреннее и наивное признание о «моей благодати», Мария попросила разрешения рассказать об этом в Кармеле. Отказать я не могла. Во время первого же посещения Кармеля, я с радостью увидела Полину в одеянии Пресвятой Богородицы. Какое это было чудеснейшее мгновение для нас обеих! Нам так много о чем было рассказать друг другу, что я ничего не могла вымолвить: сердце мое было переполнено. Матушка М. де Гонзаг тоже была там и осыпала меня бесчисленными знаками внимания; я видела и других сестер, которые в ее присутствии расспрашивали меня о благодати, которой я удостоилась. Они спрашивали, держала ли Пресвятая Богородица на руках Младенца Иисуса, много ли было света и т.д. Все эти вопросы смущали и расстраивали меня, и я могла сказать лишь одно: «Пресвятая Богородица показалась мне очень красивой... и я видела, как Она улыбнулась мне». Меня поразил только Ее облик, но, видя, что кармелитки представляют себе все совершенно иначе, мне показалось, что я сказала неправду (на почве болезни уже начинались мои душевные муки)... Разумеется, сохрани я мою тайну, я сохранила бы и мое счастье, но Пресвятая Богородица допустила это мучение на благо моей души. Без него, возможно, вместо смирения, ставшего моим уделом, у меня появились бы тщеславные мысли, и я смогла бы смотреть на себя без отвращения. Только на Небе я смогу рассказать о том, что выстрадала!

Может быть, Господу было угодно показать мне мир сей прежде, чем Он впервые вошел в меня, чтобы я свободно выбрала путь, по которому обещала бы Ему следовать. Пора моего первого Причастия осталась в сердце как безоблачное воспоминание, и я, кажется, не могла быть подготовленной лучше, чем тогда. Душевные скорби оставили меня уже почти год назад. Господь пожелал дать мне вкусить самой совершенной радости, какая возможна в этой долине слез...

Помните, дорогая матушка, ту чудесную книжечку, которую вы сделали для меня за три месяца до первого Причастия? Именно она помогла мне последовательно и быстро подготовить свое сердце. Я готовила его уже давно, но необходимо было вдохнуть в него новый порыв, наполнить свежими цветами, чтобы Господу было приятно там отдохнуть... Каждый день я совершала множество духовных упражнений, приносивших эти цветы; я стремилась к большему, чем вы мне предписывали на каждый день, и такие деяния любви порождали новые бутоны...

Каждую неделю вы писали мне приветливое письмецо, наполнявшее душу глубокими мыслями и помогавшее упражняться в добродетели; это утешало вашу несчастную девочку, которая и так принесла большую жертву, смирившись с тем, что вы не готовили ее, как Селину, сажая к себе на колени каждый вечер. Полину заменила Мария; я усаживалась к ней и жадно слушала то, что она говорила. Мне казалось, что все ее сердце, такое большое и щедрое, входило в меня. Словно прославленный воин, обучающий своего сына военной науке, она говорила со мной о жизненных битвах и о пальмовой ветви, достающейся победителю. Еще Мария рассказывала о нетленных сокровищах, которые нетрудно накапливать ежедневно, и о несчастии пройти мимо, не желая утрудить себя протянуть руку, чтобы взять их. Потом она показала мне, как, сохраняя верность даже в самом незначительном, можно стать святой, и дала листок: «Об отречении», над которым я с радостью молитвенно размышляла...

Как красноречива была она, моя дорогая крестная! Я так жалела, что оказалась единственной ее слушательницей. Чувствуя себя сильно растроганной, я по простоте своей думала, что даже большие грешники были бы тронуты и сразу оставили бы свои преходящие богатства, желая заполучить сокровища на небесах... В то время никто не объяснял мне, как совершать умную молитву; я же тем не менее имела к тому огромное желание, но Мария, находя меня достаточно набожной, разрешала читать только обычные молитвы. Однажды в монастыре одна из наставниц спросила меня, что я делаю в выходные дни, когда остаюсь одна. Я отвечала, что ухожу за кровать, туда, где пустое пространство, которое несложно закрыть пологом, и там «думаю». – «О чем же вы думаете?» – спросила она. – «Я думаю о Господе Боге, о жизни... о вечности, словом, я думаю!» Добрая монахиня долго смеялась, а позже любила напоминать мне о том времени, когда я думала, спрашивая, думаю ли я еще... Но теперь-то я понимаю, что, сама того не ведая, творила умную молитву и Господь тайно наставлял меня.

Три месяца приготовлений быстро прошли, и вскоре должен был начаться ретрет. Теперь мне предстояло стать старшей ученицей и оставаться ночевать в монастыре. Не могу выразить, какие чудесные воспоминания остались у меня от этого ретрета. Воистину, если я и вытерпела многое в пансионе, то отплачено мне было сполна невыразимым счастьем этих нескольких дней, проведенных в ожидании Господа Иисуса... Не думаю, что подобную радость возможно вкусить где-нибудь вне монашеской общины. Так как девочек было немного, – заниматься каждой в отдельности было проще, – наставницы расточали нам материнские заботы. Со мной они занимались больше, чем с другими, и каждый вечер старшая наставница подходила с фонариком к моей постели, чтобы поцеловать меня. Однажды вечером, растроганная ее добротой, я сказала, что хочу доверить ей одну тайну. С загадочным видом я достала из-под подушки свою драгоценную книжицу и с блестящими от радости глазами показала ей... Мне очень нравилось утром, когда нас будили, смотреть, как встают другие ученицы, и делать все, как они. Однако я не была приучена самостоятельно одеваться. Здесь не было Марии, которая меня причесывала, и я была вынуждена подойти к монахине, ответственной за гардеробную, застенчиво протягивая ей свою расческу. Она рассмеялась при виде взрослой девочки одиннадцати лет, не умеющей привести себя в порядок. Тем не менее она причесала меня, правда, не так ласково, как Мария, я же не решалась кричать, что случалось ежедневно, несмотря на ласковые руки моей крестной. В течение ретрета я на собственном опыте осознала, что была взлелеянным, окруженным вниманием ребенком, каких на земле немного, особенно среди детей, лишенных матери... Каждый день ко мне приходили Мария и Леони вместе с папой, который задаривал меня гостинцами. Поэтому я не страдала от разлуки с семьей и ничто не омрачало прекрасного неба моего ретрета.

Я внимательно слушала наставления аббата Домена и даже вкратце записывала их; что касается моих мыслей, то мне не хотелось записывать ни одной, ведь я полагала, что хорошо их запомню. Так и оказалось... Каким счастьем было ходить на все службы вместе с монахинями. Среди учениц я выделялась, благодаря большому кресту – подарку Леони, который, наподобие миссионеров, затыкала за пояс. Это распятие вызывало интерес и у монахинь: они думали, что я носила его, подражая своей сестре-кармелитке. Да, действительно, к ней устремлялись мои мысли. Я знала, что у Полины, как и у меня, проходил ретрет, но она готовилась не к тому, чтобы Господь Иисус отдал ей Себя, а к тому, чтобы полностью предать Ему себя, и поэтому мое одиночество, проведенное в ожидании, было дорого вдвойне...

Помню, как однажды утром меня отвели в медицинский кабинет, потому что я сильно кашляла (с тех пор как я заболела, все наставницы внимательно следили за мной, и чуть только у меня заболевала голова или я казалась им бледнее обычного, меня отправляли на прогулку или отдыхать в медицинский кабинет). Селина пришла повидаться со мной. Несмотря на ретрет она получила разрешение навестить меня и принести картинку, которая доставила мне огромное наслаждение, – «Маленький цветок Божественного Узника». Как дорог был этот подарок из рук Селины! Сколько всего я передумала о любви, благодаря ей!

Накануне того великого дня надо мной во второй раз была прочитана разрешительная молитва. Исповедь за всю жизнь оставила в душе глубокий мир, и Господь Бог не позволил поколебать его. После обеда я просила прощения у всей семьи, которая пришла навестить меня. Я была так взволнована, что не могла говорить и только плакала... Полины не было, но тем не менее я чувствовала, что всем сердцем она со мной. Через Марию она передала мне красивую картинку, которой я не переставала любоваться, заставляя восхищаться ею всех вокруг. Как-то я написала добрейшему отцу Пишону о желании вверить себя его молитвам, добавляя, что скоро стану кармелиткой и тогда он сможет стать моим духовным руководителем. (Это действительно произошло через четыре года, ибо именно в Кармеле я открыла ему свою душу.) И Мария принесла мне письмо от него. Как же я была рада! Словно все счастливые мгновения слились воедино. В его письме особенно дорога мне была такая фраза: «Завтра я взойду к святому алтарю ради вас и Полины!» Восьмого мая Полина и Тереза стали еще крепче связаны друг с другом, ибо Господь, казалось, уже не различал их, переполняя Своими милостями...

Наконец наступил тот самый прекрасный день. Какие непередаваемые воспоминания оставили в моей душе самые незначительные подробности этого дня! Радостное пробуждение зари, почтительные и нежные поцелуи наставниц и старших подруг... Огромная комната, полная снежных хлопьев, в которые по очереди облекали каждую девочку... Но особенно вхождение в церковь и прекрасное утреннее песнопение: «О, святой престол, окруженный ангелами!»

Однако мне бы не хотелось вдаваться в подробности. Есть вещи, которые теряют благоухание, стоит их вынести на воздух. Это мысли, которые нельзя передать земным языком, не теряя глубинного смысла, словно тот «белый камень, и на камне написанное новое имя, которого никто не знает, кроме того, кто получает» (Откр. 2, 17). Как же сладок моей душе был этот первый поцелуй Господа!

Это был поцелуй любви. Я чувствовала себя любимой и говорила: «Я люблю Тебя и вверяю Тебе себя навеки». Не было ни прошений, ни борьбы, ни жертв; уже давно Господь Иисус и маленькая Тереза, взглянув друг на друга, поняли все... Этот день принес не обмен взглядами, а слияние, когда больше не было двух, и Тереза исчезла словно капля воды, потерявшаяся в океанских глубинах. Остался Один Господь, Он был Царь и Владыка. Разве Тереза не просила Его избавить ее от свободы, ибо эта свобода пугала ее? Она чувствовала себя такой немощной, такой хрупкой, что хотела навеки соединиться с Божественной силой! Радость Терезы была больше и глубже, чем она могла вместить, и счастливые слезы вскоре захлестнули ее, к огромному удивлению подружек, которые позже переговаривались между собой: «Почему она плакала? Наверное, что-то беспокоило ее? – Нет, скорее из-за того, что рядом с ней не было матери или ее сестры-кармелитки, которую она так любит». Они не понимали, что, когда сердце, живущее в изгнании, бывает залито небесной радостью, – оно не может без слез. Нет, отсутствие матери в день первого Причастия не огорчало меня, ибо Небо обитало в моей душе; а мама, не поселилась ли она там уже давно? Тогда, принимая Господа Иисуса, я принимала и мою любимую маму, которая благословляла меня, радуясь моему счастью... Отсутствие Полины тоже не было причиною слез. Конечно, я была бы счастлива видеть ее рядом, но давно уже моя жертва была принята. В этот день только радость переполняла сердце и я соединялась с Полиной, безвозвратно вверявшей себя Тому, Кто с такой любовью отдавал Себя мне!

После обеда я читала текст посвящения Пресвятой Богородице. По справедливости именно я говорила от лица своих подруг с Небесной Матерью, ибо так рано лишилась земной... От всего сердца говорила я с Ней и предавала себя Ей, словно дитя, бросившееся на руки к матери с мольбой, чтобы та уберегла его. Мне кажется, Пречистая смотрела на Свой цветок и улыбалась, ведь это Она исцелила его Своей, такой явной улыбкой... И не Она ли вложила в чашечку этого цветка Своего Иисуса, полевой Цветок и Лилию долин (см. Песн. 2, 1).

Вечером я вернулась в свою семью, хотя уже утром после мессы обняла папу и всех родных. Но настоящее единение наступило тогда, когда папа взял за руку свою принцессу и отправился с ней в Кармель... Там я увидела Полину, ставшую Христовой невестой, увидела ее в таком же, как и у меня, белоснежном покрывале с венком из роз... С какой неомраченной радостью я надеялась вскоре присоединиться к ней, чтобы вместе достичь Неба! Вечером на семейном торжестве, устроенном в честь моего Причастия, я тоже не оставалась равнодушной. Мне очень понравились часики – подарок моего короля, но радость была спокойной, и ничто не нарушало мой внутренний мир. Вслед за этим прекрасным днем наступила ночь, и Мария взяла меня к себе, потому что после самых лучезарных дней всегда наступает мрак, и только день первого, единственного и вечного Небесного Причастия останется без заката!

Следующий день еще оставался прекрасным, но уже был подернут грустью. Купленные Марией красивые наряды и все полученные подарки не заполняли мое сердце. Только Господь мог насытить меня, и я уже устремлялась к тому мгновению, когда смогла бы принять Его во второй раз. Перед Вознесением, примерно через месяц после первого Причастия, я пошла исповедоваться и осмелилась попросить разрешения приступить к Причастию. Вопреки ожиданиям, аббат позволил мне причаститься, и я была счастлива встать на колени между папой и Марией у престола. Какие чудесные воспоминания сохранились у меня от этого второго посещения Господа! Опять с неизъяснимой радостью потекли слезы, и я беспрестанно повторяла себе слова апостола Павла: «Уже не я живу, но живет во мне Христос!» (Гал. 2, 20). После этого Причастия мое желание принимать Господа становилось все больше и больше, и я получила разрешение причащаться по всем большим праздникам. Вечером, накануне этих счастливых дней Мария сажала меня к себе на колени и готовила так же, как и к первому Причастию. Помню, однажды, говоря о страдании, она сказала мне, что я, вероятно, не пойду по этому пути, потому что Господь Бог будет всегда носить меня на руках, словно малое дитя...

В первый же день после Причастия я вспомнила эти слова Марии; я почувствовала, как в сердце рождается огромная жажда страдания и глубокая уверенность в том, что Господь уготовал мне множество крестов. Я ощутила, что утешение переполняет меня, и считаю это одной из величайших милостей в жизни. Страдание влекло меня, в нем было нечто, еще не знакомое мне, что восхищало. До сих пор я страдала, но не любила страдание; с этого дня я почувствовала настоящую любовь к нему. Я почувствовала также желание любить Одного только Бога, лишь в Нем находя радость, и часто во время Причастия повторяла слова из «Подражания Христу»: «Боже мой, неизреченная сладость, обрати мне в горечь всякое плотское утешение!» (Кн. 3, гл. 26,3). Эта молитва исходила из моих уст легко и непринужденно, и мне казалось, что я повторяю ее не по своей воле, но как ребенок, который произносит слова, подсказанные другом... Позже я расскажу вам, дорогая матушка, каким образом Господу было угодно исполнить это желание, как Он навсегда стал для меня Единственной неизреченной сладостью. Но, если я расскажу об этом прямо сейчас, придется забежать вперед, в то время, когда я была уже девушкой; мне же нужно поведать вам еще много подробностей моей детской жизни.

Вскоре после первого Причастия должен был опять состояться ретрет перед Миропомазанием. Я очень старательно готовилась к принятию Святого Духа. Мне было непонятно, почему этому таинству Любви не уделялось должного внимания и полагался всего лишь один день ретрета. Но в назначенный день епископ приехать не смог, и я утешилась двумя днями уединения. Чтобы дать нам возможность немного развеяться, наставница повела нас к холму Монтекассин, где я нарвала много крупных маргариток к празднику Тела Господня. Как радовалась моя душа! Подобно апостолам, с огромным счастьем я ожидала сошествия Святого Духа... Я радовалась мысли, что скоро стану совершенной христианкой, и особенно тому, что на моем челе навсегда останется таинственный крест, запечатленный епископом при совершении таинства... Наконец наступило это счастливое мгновение. Во время сошествия Святого Духа я не почувствовала порыва сильного ветра, скорее это был тот легкий ветерок, веяние которого слышал пророк Илия на горе Хорив... В этот день я обрела силы, чтобы страдать, ибо уже скоро должны были начаться мои душевные муки... Вместо крестной была Леони; взволнованная, она на протяжении всего таинства не могла сдержать слез. Мы вместе приступили к Причастию, потому что и это счастье – соединиться с Господом в такой прекрасный день – выпало на мою долю.

После этих чудесных и незабываемых праздников все возвращалось в привычное русло, и мне пришлось возобновить тягостную жизнь ученицы. Как хорошо было во время первого Причастия находиться с ровесницами, полными добрых пожеланий, принявшими, подобно мне, решение серьезно упражняться в добродетели. Теперь мне предстояло общаться с совершенно разными ученицами, легкомысленными, не желавшими соблюдать установленный порядок, что делало меня совершенно несчастной. Несмотря на веселый нрав, я не умела отдаваться свойственным моему возрасту играм и часто на переменках предавалась серьезным размышлениям, прислонясь к дереву и рассеянно глядя перед собой! Я придумала игру, которая мне нравилась: хоронить мертвых птичек, которых мы находили под деревьями. Многие ученицы стремились мне помогать, и наше кладбище, засаженное деревцами и цветами, соразмерными маленьким пернатым, имело весьма симпатичный вид. Еще я любила рассказывать истории, которые придумывала по мере того, как они приходили мне в голову. Тогда меня поспешно окружали подружки, к которым иногда присоединялись старшие ученицы. Одна и та же история могла тянуться несколько дней, так как мне нравилось делать ее все более и более занимательной в зависимости от того впечатления, которое она производила на подружек, отражаясь на их лицах. Но вскоре наставница запретила мне упражняться в ремесле оратора, предпочитая видеть нас болтающими ногами, а не языком...

Я легко запоминала смысл того, что учила, но заучивание слово в слово давалось мне с трудом. Поэтому целый год перед первым Причастием я почти ежедневно просила разрешения учить катехизис на переменках, и мои усилия увенчались успехом – я всегда была первой. Если же случайно, из-за одного забытого слова я теряла свое место первой ученицы, мое горе выплескивалась горючими слезами, которые аббат Домен не знал как остановить... Он был доволен мной (конечно не тогда, когда я плакала) и из-за моего имени называл меня маленьким учителем Церкви. Однажды сидящая за мной ученица не смогла задать своей подруге вопрос из катехизиса. Тогда аббат, безрезультатно обойдя всех, вернулся ко мне и сказал, что посмотрит, заслуживаю ли я своего места первой ученицы. Только этого я и ждала с глубочайшим смирением; я с уверенностью встала и, ко всеобщему изумлению, сказала то, что требовалось, не сделав ни единой ошибки... Мое усердие в обучении катехизису продолжалось и после первого Причастия вплоть до выхода из пансиона. В учебе я успевала хорошо, почти всегда была первой, но самые большие успехи у меня были по истории и по сочинениям. Все наставницы находили меня очень умной, однако вовсе не так было у дяди, где я, скорее, походила на не лишенную здравого смысла маленькую невежу, добрую и ласковую, но неспособную и неумелую...

Меня совсем не удивляет, что мои дядя и тетя так думали и, конечно же, продолжают думать обо мне. Будучи крайне застенчивой, я почти всегда молчала, а писала как курица лапой и не всегда грамотно, что вряд ли могло кого-нибудь прельстить... На взгляд наставниц у меня неплохо выходили небольшие работы по шитью и вышивке, но занималась этим я так неумело и неуклюже, что вполне оправдывала то невыгодное мнение, которое существовало обо мне. Я расцениваю это как милость, ибо Господь, возжелав, чтобы мое сердце принадлежало лишь Ему Одному, уже исполнял мою молитву, «обращая в горечь всякое земное утешение», в котором я так нуждалась и не осталась бы безразличной к похвалам. При мне часто хвалили других за ум, меня же – никогда. Из этого я заключила, что неумна, и безропотно с тем смирилась...

Мое чувствительное и любвеобильное сердце легко отдало бы себя, найди оно другое, способное его понять... Я попыталась подружиться с двумя девочками моего возраста. Я полюбила их, и они со своей стороны полюбили меня насколько были способны; но, увы, как узко и непостоянно человеческое сердце! Вскоре я увидела, что моя любовь осталась непонятой. Одна из подружек была вынуждена уехать домой и вернулась только через несколько месяцев. Во время ее отсутствия, бережно храня подаренное ею колечко, я думала о ней. Как велика была моя радость, когда я снова увидела свою подругу, но, увы, она лишь равнодушно посмотрела на меня... Моя любовь осталась непонятой, я чувствовала это и не выпрашивала привязанности, в которой мне отказали. Но Господь наделил меня столь преданным сердцем, что раз оно полюбило по-настоящему, значит – полюбило навсегда. И я продолжаю любить мою подругу и молюсь о ней... Видя, что Селина полюбила одну из наших наставниц, я захотела последовать ее примеру, но не зная, как завоевать расположение людей, не смогла добиться успеха. Счастливое неведение! От скольких бед оно отвратило меня! Как я благодарна Господу, что Он позволял мне находить «лишь горечь в земных привязанностях». С таким сердцем, как у меня, я бы позволила себя поймать и дала бы подрезать крылья. Как тогда я смогла бы «улететь и успокоиться»? (Пс. 54, 7). Как может сердце, отдающееся земной любви, тесно соединиться с Господом? Я чувствую, что это невозможно. Я знаю, что не могу ошибиться, хотя и не пила из чаши, отравленной чересчур пылкой земной любовью. Я видела столько душ, обольщенных этим ложным светом; они летели, словно бабочки, и обжигали крылья, но потом возвращались к истинному свету любви, который давал им новые крылья, блестящие и легкие, чтобы лететь к Господу Иисусу, тому Божественному Огню, «который горит не сгорая» (Исх. 3, 2). Да, я чувствую, что Господь знал, что я слишком слаба для искушения. Если б сияние обманчивого света возникло перед моими глазами, вероятно, я позволила бы ему сжечь себя полностью... Но этого не произошло; я встречала лишь горечь там, где сильные души находили радость и ради верности отрекались от нее. Итак, никакой моей заслуги нет в том, что я не отдала себя земной любви, ибо великое милосердие Божие сохраняло меня от этого! Я сознаю, что без Него могла бы пасть так же низко, как св. Мария Магдалина, и с большой нежностью храню в душе проникновенное слово Господа, обращенное к Симону... Да, я знаю, что «кому меньше прощается, тот меньше любит» (Лк. 7, 47). Но я знаю еще, что Господь простил мне больше, чем св. Марии Магдалине, ибо простил заранее, не позволив пасть. Как бы мне хотелось суметь объяснить то, что я чувствую! Вот пример, который хоть немного передаст мою мысль. Предположим, что сын некоего искусного врача спотыкается на дороге о камень, падает и что-то ломает. Его отец тотчас приходит, с любовью поднимает его, лечит раны, используя при этом все свое знание; и вскоре полностью выздоровевший сын выражает отцу свою признательность. Несомненно, он имеет полное основание любить своего отца! Но я делаю другое предположение. Допустим, отец, узнав, что на пути сына лежит камень, опережает его и незаметно убирает камень. Будучи предметом такой предусмотрительной любви, сын не знает, от какого несчастья отец оградил его. Поэтому он не выразит ему своей благодарности и будет любить его меньше, чем будь он им исцелен... Но, если он узнает об опасности, которой избежал, не полюбит ли отца еще больше? Так вот, я – то дитя, тот предмет предусмотрительной любви Отца, Который послал Слово Свое искупить не праведников, но грешников (см. Мф. 9,13). Он хочет, чтобы я любила Его, потому что Он простил мне не много, а все (см. Лк. 7,47). Он не ждал, когда я, подобно св. Марии Магдалине, возлюблю Его много. Ему было угодно, чтобы я поняла, что Он возлюбил меня любовью неизъяснимой и предусмотрительной, и полюбила Его до безумия! Я слышала о том, что приходилось еще встречать чистую душу, любящую больше, чем душа кающаяся. О, как бы мне хотелось, чтобы это оказалось неправдой!

Я замечаю, что сильно отклонилась от темы, посему спешу вернуться к ней. Почти целый год после первого Причастия прошел без внутренних испытаний. Однако во время ретрета перед вторым Причастием (13) меня стала одолевать ужасная болезнь, связанная с угрызениями совести. Невозможно выразить, что я вытерпела за полтора года. Чтобы лучше это понять, надо пройти через подобное мучение. Самые простые мысли и поступки становились поводом для смущения, и я успокаивалась только после того, как рассказывала о них Марии. Это было очень непросто, т.к. я считала себя обязанной поведать ей свои самые сумасбродные мысли о ней же самой. Как только бремя спадало, я наслаждалась мгновением мира, но мир этот проходил с быстротой молнии, и опять начиналось мучение. Каким терпением должна была обладать Мария, чтобы выслушивать меня, никогда не выказывая и малейшего признака скуки! Едва я приходила из монастыря – она тотчас принималась завивать мне волосы к завтрашнему дню (чтобы сделать приятное папе, ведь у принцессы каждый день должны быть завитые локоны к немалому удивлению ее подруг и особенно наставниц, не знавших родителей, которые бы так лелеяли своих детей). Все это время я не переставала плакать, рассказывая об угрызениях совести. К концу года Селина закончила обучение и вернулась домой, а бедная Тереза, вынужденная приступить к учебе в одиночестве, не преминула заболеть. Ведь единственное, что привлекало и удерживало ее в пансионе, было соседство с неразлучной Селиной; без нее «дочка» никогда не смогла бы там остаться... Таким образом, в 13 лет я покинула монастырь, но продолжала свое образование: брала несколько раз в неделю уроки у госпожи Папино. Это была добрая, очень образованная дама с манерами старой девы. Жила она вместе с матерью, и было забавно наблюдать, как они вели свое небольшое хозяйство втроем (ибо кошка тоже была членом семьи, мне же оставалось терпеть, когда она мурлыкала, лежа на моих тетрадках, или восхищаться ее внешностью). Я была счастлива познакомиться с уютной жизнью этого семейства; для моей немолодой учительницы наш дом находился слишком далеко, и она попросила, чтобы я приходила заниматься к ней. Обычно, когда я входила, меня встречала престарелая госпожа Кошен. Она смотрела на меня своими большими выцветшими глазами, а потом размеренным менторским голосом звала: «Госпожа Папино... Ма...дмуазель Те...реза здесь!» Детским голоском ее дочь проворно отвечала: «Вот и я, мама». И вскоре начинался урок. Эти уроки (в придачу к образованию) приносили еще одну пользу – помогали мне узнавать мир. Кто мог бы поверить! В этой комнате со старинной мебелью, среди тетрадок и книжек, я часто оказывалась в обществе таких разнообразных гостей, как священники, дамы, барышни и т.д. Госпожа Кошен прилагала все усилия, чтобы вести разговоры самостоятельно, давая возможность дочери проводить урок. Но в такие дни было сложно что-либо выучить: уткнувшись носом в книгу, я слышала все разговоры, даже те, что мне было бы лучше не слышать вовсе, ведь тщеславие так легко проскальзывает в сердце! Одна дама сказала, что у меня красивые волосы. Другая, думая, что ее не услышат, спросила уходя, кто это такая хорошенькая девочка. И эти слова, еще более лестные оттого, что не были произнесены при мне, оставили в душе приятное впечатление, которое ясно показывало, насколько я была самолюбива. Какое сочувствие вызывают во мне гибнущие души! Так просто заблудиться на усыпанных цветами тропинках этого мира! Несомненно, для души, стремящейся к вышнему, ко всем сладостям примешана горечь, а необъятная пустота желаний не может быть заполнена мимолетной похвалой. Если б мое сердце не было обращено к Богу от самого рождения, если б мир улыбался мне с момента вступления в жизнь, кем бы я стала? Дорогая матушка, с какой благодарностью воспеваю я милосердие Господне! Разве не была я, по слову Премудрости, «восхищена от мира прежде, чем злоба его изменила мой разум, а обманчивая видимость прельстила душу»? (Прем. 4,11). Да и Пресвятая Богородица тоже оберегала Свой цветок. Она не хотела, чтобы он поблек от соприкосновения с земным, и еще до того, как он стал расцветать, забрала его на Свою гору... Пока же этот счастливый миг не наступил, маленькая Тереза возрастала в любви к своей небесной Матери. И чтобы доказать Ей эту любовь, она совершила одно немало стоившее ей деяние, о котором, несмотря на его длительность, я расскажу в нескольких словах...

Почти сразу как я стала ходить в монастырь, меня приняли в общество «Дети святых ангелов». Мне очень нравились духовные упражнения, которые там предлагались, и особенно молитва небесным Духам, в частности тому, кого Господь Бог дал мне в моем изгнании в спутники. Через некоторое время после первого Причастия лента, выдаваемая тем, кто готовился стать «Детьми святых ангелов», была заменена лентой «Детей Девы Марии». Однако, так и не вступив в общество «Дети Девы Марии», я ушла из пансиона. Признаться, эта привилегия не вызывала у меня никакой зависти, но войти в эту организацию как бывшая ученица, так и не завершившая обучения, я не имела права. Поразмыслив о том, что все мои сестры побывали «Детьми Девы Марии», я побоялась быть меньше, чем они, дочерью моей небесной Матери, и поэтому с большим смирением пошла (несмотря на все трудности) просить разрешения быть принятой в это общество в монастыре. Старшая наставница отказывать мне не хотела, но поставила условие: два раза в неделю во второй половине дня ходить на занятия, показывая этим, что я достойна быть принятой. Это не очень радостное для меня условие обошлось мне крайне дорого. У меня не было любимой наставницы, как у других бывших учениц, с которой можно было бы проводить по нескольку часов подряд, поэтому я ограничивалась тем, что здоровалась с наставницей, а потом молча работала до конца урока рукоделия. Никто не обращал на меня внимания, и я поднималась на хоры в церкви, оставаясь перед Святыми Дарами до тех пор, пока папа не приходил за мной. Это было моим единственным утешением, а Господь, не был ли Он моим Единственным Другом? Только с Ним я умела говорить, а разговоры с людьми, пускай самые благочестивые, утомляли душу. Я чувствовала, что лучше говорить с Богом, чем о Боге, ибо в духовных беседах бывает много самолюбия! Лишь ради Девы Марии ходила я в монастырь... Порою я чувствовала себя одинокой, такой же одинокой, как во дни моей ученической жизни, когда я, тоскующая и больная, бродила по огромному двору и повторяла слова, которые всегда умиротворяли и придавали силы моему сердцу: [redvolna]«Жизнь – это твой корабль, а не пристанище!»[/redvolna] Эти слова возвращали мне, совсем еще маленькой, мужество, и даже сейчас, несмотря на годы, уносящие ощущения детского благочестия, образ корабля все еще очаровывает душу, помогая ей переносить изгнание... Разве не гласит Премудрость, что «жизнь, как корабль, идущий по волнующейся воде и не оставляющий никакого следа от своего быстрого прохождения»? . Когда я думаю об этом, душа моя погружается в бесконечность, и мне кажется, что я уже касаюсь вечных берегов. Кажется, что Господь уже заключает меня в Свои объятия. Я вижу мою Небесную Матерь: Она идет мне навстречу вместе с папой... мамой... четырьмя маленькими ангелами... Тогда мне верится, что уж теперь-то я навсегда смогу насладиться истинной, вечной жизнью в семейном кру

На следующий год, когда моя дорогая крестная покинула нас, тетя снова пригласила меня, на этот раз одну. Я чувствовала себя настолько выбитой из колеи, что по прошествии двух-трех дней заболела. Пришлось переправлять меня в Лизье. Все опасались, что болезнь серьезна, но это оказалась просто ностальгия по Бюиссонне. Стоило мне только переступить порог дома, как болезнь прошла... И вот у этого-то ребенка Господь Бог собирался забрать единственную опору в жизни!

Узнав о намерении Марии, я сразу же решила не искать более никаких радостей на земле. После ухода из пансиона я устроилась в Полининой мастерской, где навела порядок по своему вкусу. Это был настоящий кавардак: разные «реликвии» и диковинки, сад и птичья клетка... В самой глубине, на стене выделялся большой крест из черного дерева и несколько нравившихся мне рисунков; на другой стене висела корзинка, украшенная кисеей и розовыми лентами, с травами и цветами; наконец, еще на одной стене одиноко царил портрет десятилетней Полины. Под этим портретом стоял стол, на котором размещалась огромная клетка, с огромным количеством птиц, чье мелодичное щебетание раскалывало головы посетителей, но только не маленькой хозяйки, бережно их лелеявшей... Там был небольшой белый комод, набитый учебниками, тетрадками и т.п., на нем стояла статуя Пресвятой Богородицы с подсвечниками и вазами, всегда полными живых цветов, а вокруг множество статуэток разных святых, корзиночек из ракушек, коробочек из бристольского картона! В довершении всего у окна был мой садик (из редкостных цветов, какие только удавалось разыскать), который я добросовестно разводила в горшочках; посередине этого «музея» находилась жардиньерка, куда я помещала свое любимое растение... Перед окном стоял покрытый зеленой скатертью стол с песочными часами, статуэткой св. Иосифа, портмоне, корзинками с цветами, чернильницей и т.д. Всю обстановку завершали несколько хромоногих стульев и восхитительная кукольная кроватка Полины. Эта бедная мансарда, действительно, была для меня целым миром, и, подобно г-ну де Местру, я могла бы написать книгу, озаглавленную: «Прогулка по моей комнате». В этой комнате я любила часами оставаться одна, заниматься и созерцать прекрасный вид, простиравшийся перед глазами... Но когда я узнала об уходе Марии, моя комната утратила свое очарование. Ни на мгновение мне не хотелось покидать любимую сестру, которой предстояло улететь так скоро. Как же я заставляла ее упражняться в терпении! Всякий раз, проходя мимо двери в ее комнату, я стучала до тех пор, пока она не откроет, и от всего сердца целовала ее. Мне хотелось запастись поцелуями на все то время, когда я буду их лишена.

За месяц до поступления Марии в Кармель папа свозил нас в Алансон, но эта поездка была совсем не похожа на первую: она была печальной и горькой. Невозможно выразить, сколько слез я пролила на маминой могиле из-за того, что забыла привезти туда букет васильков, собранных для нее. Меня, действительно, огорчало все! Какой контраст с тем, что происходит сейчас, ибо теперь Господь Бог дарует мне благодать не удручаться ничем преходящим. Когда я вспоминаю о былых временах, моя душа переполняется благодарностью при виде милостей, полученных свыше. Во мне произошла такая перемена, что я стала неузнаваемой... Это правда, что я жаждала милости «абсолютно властвовать над своими поступками, быть хозяйкой над ними, а не рабыней» (Подражание Христу, Кн. 3, 38, 1). Эти слова «Подражания» глубоко трогали меня, но мне предстояло купить эту бесценную благодать ценою собственных желаний. Я была всего лишь дитя, которое, казалось, всегда подчинялось чужой воле, и это позволяло некоторым знакомым в Алансоне говорить, что у меня слабый характер. Во время этой поездки Леони попробовала войти в общину сестер-кларисс. Я была огорчена таким необычным и быстрым поступлением, потому что очень любила ее, но не успела даже поцеловать ее перед уходом.

Никогда не забуду добродушие и смущение папы, когда он пришел сообщить нам, что Леони уже в облачении клариссы... Как и мы, он находил это чрезвычайно странным, но заметив, как недовольна Мария, не стал ничего говорить. Он повел нас в эту обитель, и там я почувствовала, как сжалось мое сердце. Никогда при виде монастыря я не чувствовала ничего подобного: он произвел на меня совсем другое впечатление, чем Кармель, где все радовало душу... Облик монахинь отнюдь не приводил меня в восторг, и не возникало искушения остаться среди них. И все-таки Леони была довольно мила в своем новом одеянии. Она просила нас хорошенько рассмотреть ее глаза, ибо никогда больше мы не должны были их видеть (клариссы могут показываться только с опущенными глазами). Но Господь Бог принял только два месяца такой жертвенности, Леони вернулась и показывала нам свои голубые глаза, частенько мокрые от слез... Я уезжала из Алансона, думая, что она останется с клариссами, и, удаляясь от унылой улицы Полумесяца (17), ощущала тоску в сердце. Нас оставалось только трое, и уже скоро Марии тоже предстояло покинуть нас. Пятнадцатое октября стало днем разлуки! От веселой и многочисленной семьи в Бюиссонне остались лишь две младшие дочери... Голубки улетели из отчего гнезда, а те, кто еще оставались, хотели следовать за ними, но их крылья еще не окрепли, чтобы взлететь...

Господь Бог, Которому было угодно призвать к Себе самую младшую и самую немощную, уже спешил укрепить ее крылья. Ему нравится являть Свою доброту и всемогущество, пользуясь наименее достойными, и Ему было угодно призвать меня раньше Селины, которая, несомненно, больше заслуживала этой милости. Но Господь знал, насколько я немощна, и из-за этого первой укрыл меня в расщелине скалы.

Когда Мария поступила в Кармель, я еще терзалась угрызениями совести. Не имея больше возможности доверять себя ей, я обратилась к Небесам. Я обратилась к четырем ангелам, опередившим меня, ибо думала, что их невинные души, никогда не ведавшие смущений и страха, должны сжалиться над несчастной сестричкой, страдающей на этой земле. Я говорила с ними простотой ребенка, уверяя, что меня, как самую младшую в семье, мои сестры любили больше всех и больше всех осыпали всевозможным нежностями, и если б они тоже остались с нами на земле, то, конечно же, проявляли свою любовь ко мне... Их уход на Небо не представлялся мне достаточным предлогом, чтобы забыть меня. Напротив, имея возможность черпать из Божественных сокровищниц, они должны были стяжать мир и для меня, показывая этим, что и на Небе умеют любить! Ответ не заставил себя ждать: сладостными волнами мир стал заполнять мою душу, и я поняла, что если я была любима на земле, то тем более любима на Небе... С этого времени благоговение к моим маленьким братьям и сестрам лишь возрастает, и я часто беседую с ними, рассказывая о горестях изгнания... о своем желании поскорее присоединиться к ним в Небесной Отчизне!

В эту светлую ночь начался третий, самый прекрасный период моей жизни, исполненный более других Небесной благодати... В одно мгновение Господь совершил то, что мне не удавалось на протяжении десяти лет, посчитав, что моей доброй воли, никогда не подводившей меня, вполне достаточно. Подобно Его апостолам, я могла бы сказать: «Наставник! я трудилась всю ночь и ничего не поймала» (см. Лк. 5, 5). Но ко мне Господь был милосерднее, чем к Своим ученикам: Он Сам взял сеть, закинул ее и вытащил полную... Он сделал меня ловцом душ человеческих, я ощутила огромное желание трудиться ради обращения грешников, желание, которое раньше не ощущала так живо... Одним словом, я почувствовала, что любовь к ближнему вместе с потребностью забыть о себе, чтобы радовать других, вошла в мое сердце, и с тех пор я счастлива! Однажды в воскресенье я рассматривала репродукцию с изображением Господа Иисуса Христа на Кресте и была поражена видом крови, стекавшей с одной из Его рук. Какое страдание испытала я при мысли, что эта кровь стекает на землю и нет никого, кто поспешил бы собрать ее. Тогда я решила мысленно встать у подножия Креста и собирать эту Божественную росу, чтобы потом отдать ее людям. В моем сердце все время звучал вопль Господа на Кресте: «Жажду!» (Ин. 19, 28). Эти слова зажигали во мне неведомое доселе пламя. Мне хотелось дать моему Возлюбленному пить, я тоже чувствовала себя жаждущей спасения душ человеческих. Пока еще не души священников, а души великих грешников притягивали меня, и я сгорала от желания вырвать их из вечного огня...

Чтобы возбудить усердие, Господь показал, что мои желания угодны Ему. Я слышала, как говорили о страшном преступнике (1), приговоренном к смерти за ужасные преступления, и все шло к тому, что он умрет нераскаянным. Любой ценой я хотела помешать ему попасть в ад и для достижения этого использовала все мыслимые средства. Чувствуя, что сама по себе ничего не могу, я предложила Богу все бесконечные достоинства нашего Господа Иисуса Христа и все сокровища Церкви. Наконец, я попросила Селину заказать особую мессу, не осмеливаясь действовать самостоятельно из-за боязни признаться, что все это – ради Пранцини, страшного преступника. Мне не хотелось говорить об этом даже Селине, но она стала так лаского и настойчиво расспрашивать меня, что я доверила ей свою тайну. Без тени насмешки она попросила разрешения помогать мне обращать моего грешника. Я с благодарностью согласилась, ибо желала, чтобы все творение соединилось со мной и вымолило пощаду виновному. В глубине сердца я ощущала уверенность в том, что наши желания будут выполнены. Но, чтобы придать себе мужества продолжать молиться за грешников, я сказала Господу Богу, что совершенно уверена в том, что Он простит несчастного Пранцини, а я настолько доверяю милосердной любви Иисуса Христа, что буду верить в это, даже если он не исповедуется и не подаст никакого признака раскаяния. Но я прошу у Него лишь «знак» покаяния просто так, для моего утешения... Моя молитва была исполнена буквально! Несмотря на то что папа запрещал нам читать какие-либо газеты, я не считала за ослушание чтение тех мест, которые рассказывали о Пранцини. На следующий день после казни мне под руку попадается газета «La Croix» (2). С поспешностью открываю ее и что же вижу? Слезы выдали мое волнение, и я была вынуждена спрятаться. Без исповеди Пранцини взошел на эшафот и уже собирался просунуть голову в мрачную дыру, когда вдруг, охваченный внезапным озарением, он оборачивается, хватает протянутое ему священником Распятие и три раза прикладывается к нему... А затем душа его отправилась получать милосердный приговор Того, Кто говорит, что на Небе более радости об одном кающемся грешнике, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии! (см. Лк. 15, 7).

Я получила просимый знак, и это было верным подтверждением тех милостей, которые Господь ниспослал мне, чтобы привлечь к молитве за грешников. Разве жажда спасения душ не проникла в мое сердце при созерцании ран Господа и Его истекающей Божественной Крови? Мне хотелось дать им испить этой Крови, которая должна была очистить их от всякой скверны, и уста «моего первенца» припали к Его ранам! Какой неизъяснимо кроткий ответ! После такой исключительной милости мое желание спасать души возрастало с каждым днем. Казалось, Господь говорит мне, как самарянке: «Дай Мне пить!» (Ин. 4, 7). Это был истинный обмен в любви: я подавала душам Кровь Христову, а Господу преподносила те же души, обновленные Божественной росой. Я думала, что таким образом смогу утолить Его жажду, но чем больше я давала Ему пить, тем больше возрастала жажда моей маленькой души. И эта палящая жажда, подаваемая мне Господом, была подобна самому прекрасному напитку Его любви...

В короткое время Господь помог мне выбраться из круговерти, в которой я находилась, не зная, как оттуда вырваться. Велика была моя признательность при виде пути, по которому Он меня повел. Но было необходимо, чтобы и я этому соответствовала, и если решающий шаг уже сделан, значит, мне предстояло еще многое оставить позади. Стал развиваться мой ум, освобожденный от угрызений совести и чрезмерной чувствительности. Я всегда любила величие и красоту, но в этот период меня охватило сильное желание познавать. Не находя достаточными уроки и домашние задания, которые давала моя учительница, я стала сама старательно заниматься историей и естествознанием. Другие предметы оставляли меня равнодушной, но эти притягивали внимание, и через несколько месяцев я приобрела знаний больше, чем за все годы учебы. Но было это лишь суетой и томлением духа (см. Екк. 4,16)... Мне часто приходила на ум та глава «Подражания», где говорится о науках, но я все-таки продолжала занятия, говоря себе, что нет ничего плохого в учебе, если заниматься ею в том возрасте, когда все это делают. Не думаю, что я огорчила Господа Бога (тем более, что сознаю огромную потерю времени), ибо использовала для этого лишь определенные часы и не хотела выходить за их рамки, чтобы умертвить свое уж слишком живое стремление к знаниям. Я находилась в самом опасном для девушек возрасте, но Господь сделал для меня то, о чем возвещает Иезекииль в своих пророчествах: «Проходя мимо, Господь увидел меня, и вот это было время мое, время любви, и вступил в союз со мною, и я стала Его... Он простер воскрилия риз Своих на меня, Он омыл меня водою и помазал елеем, Он надел на меня узорчатое платье, положил на руки мои запястья и на шею мою ожерелье... Он питал меня в изобилии хлебом из лучшей пшеничной муки, меда, Господь сделал все это для меня, я могла бы взять каждое слово из написанного и показать, как оно исполнилось мне во благо. Но те милости, о которых я говорила выше, – уже достаточное доказательство, и я расскажу лишь о пище, которую Он расточал мне «в изобилии». С давних пор я питалась «хлебом из лучшей пшеничной муки», содержащимся в «Подражании». Это была единственная книга, приносившая мне пользу, потому что тогда я еще не нашла сокровища, скрытые в Евангелии. Я знала наизусть почти все «Подражание» и никогда не расставалась с этой книжечкой; летом я носила ее в кармане, зимой – в муфте, а моя тетя любила раскрывать ее наугад, заставляя меня пересказывать наизусть любую главу, попавшуюся на глаза. При моем стремлении к знаниям в четырнадцать лет Господь Бог нашел нужным прибавить «к хлебу из лучшей пшеничной муки» еще «меда и елея в изобилии». Мед и елей Он помог мне отыскать в лекциях аббата Арменжона о конце света и тайнах будущей жизни. Эту книгу дали почитать папе сестры-кармелитки, и вопреки обыкновению (ибо я никогда не читала папиных книг) я попросила ее.

Чтение этой книги стало еще одной великой милостью в моей жизни. Я читала у окна, в комнате для занятий, и испытываемое мною впечатление было слишком глубоко и неуловимо, чтобы суметь передать его...

Все истины веры, все тайны вечности погружали мою душу в неземное блаженство... Уже предвосхищая то, что Господь уготовал любящим Его, я видела (не человеческими глазами, но очами сердца), что награды совершенно не сравнимы с легкими жертвами этой жизни, и я желала любить, страстно любить Господа, подавая Ему множество знаков любви, пока я могу это делать... Я переписала кучу отрывков о совершенной любви и о встрече, которую Господь Бог устроит Своим избранным в тот миг, когда Он Сам станет их великой и вечной наградой; я беспрестанно повторяла слова любви, воспламенявшие мое сердце... Селина стала ближайшей наперсницей моих размышлений; после той Рождественской ночи мы стали понимать друг друга, больше не существовало разницы в возрасте, потому что я повзрослела телом и особенно духом... А до того я часто жаловалась, что ничего не знаю о секретах Селины. Она говорила мне, что я еще слишком мала, что мне надо вырасти выше «уровня табуретки» и тогда она сможет положиться на меня. Я любила взбираться на эту спасительную табуретку и, становясь одного роста с Селиной, предлагала ей сокровенно побеседовать, но затея моя оказывалась бесполезной: что-то еще разделяло нас!

Господу было угодно, чтобы мы вместе продвигались вперед, и Он сотворил в наших сердцах узы более крепкие, чем кровные. Он сделал нас сестрами по духу, в нас осуществились слова из гимна св. Иоанна Креста (говоря о Женихе, невеста восклицает): «Спеша за Тобой по следам, юные девы легко пробегают свой путь. Прикосновенье искры к ним и крепкопряное вино рождают в них божественно благоуханные порывы». Да, мы шли очень легко по стопам Христа, и искры любви, которые Он полными горстями сеял в наших душах, дивное и крепкое вино, которое Он давал нам испить, устраняли все преходящее, а из наших уст исходили вдохновленные Им воздыхания любви. Какие чудесные беседы вели мы каждый вечер на бельведере! Взгляд устремлялся вдаль, и мы созерцали бледную луну, медленно встающую за большими деревьями... серебристые отблески, отбрасываемые ею на уснувшую природу, яркие звезды, сверкающие в глубокой синеве... легкий порыв вечернего ветерка, развевающий снежные тучи, – все возносило наши души к Небу, прекрасному Небу, но пока мы видели его как бы снаружи... (3)

Не знаю, ошибаюсь ли, но мне кажется, что мы переживали нечто подобное тому, что произошло со св. Моникой и ее сыном (4), когда у ворот Остии они замерли в восторге при виде чудес Творца! Мне кажется, что мы получали такие же милости, что и великие святые. Как сказано в «Подражании»: « Одним Бог сладостно является в знамениях и образах, а другим во свете открывает многие таинства» (Кн. 3; 43, 4), именно так благоволил Он явиться и нашим душам, но как же прозрачна и легка была завеса, скрывающая Господа от наших взглядов! Уже было невозможно сомнение, уже стали ненужными вера и надежда, ибо любовь помогала нам найти на земле Того, Кого мы искали. «Тогда встретили Его одного, и Он целовал нас, и нас не осуждали бы» (см. Песн. 8, 1).

Такие большие милости не могли оставаться без обильных плодов, и упражнение в добродетели стало для нас приятным и естественным; вначале мое лицо еще выдавало борьбу, но мало-помалу это исчезло, и отречение стало казаться легким, даже в первый момент. Господь сказал так: «Всякому имеющему дастся и приумножится» (Мф. 25, 29). За одну достойно принятую милость Он подавал мне множество других... Он Сам отдавал мне Себя в Евхаристии чаще, чем я смела надеяться. Я взяла себе за правило: не пропускать Причастие каждый раз, когда разрешал духовник, предоставить ему самому определять число причастий и никогда не просить у него об этом. Если бы тогда я обладала таким дерзновением, как сейчас, то поступала бы иначе, ибо совершенно уверена в том, что душа должна говорить своему духовнику о стремлении принять Бога. Не для того Он каждый день сходит с Неба, чтобы оставаться в золотой дароносице, но для того, чтобы обрести иное небо, которое Ему бесконечно дороже первого, небо нашей души, сотворенное по образу Его, живой храм Пресвятой Троицы!

Господь, видевший мое желание и прямоту сердца, устроил так, что в мае духовник позволял мне причащаться четыре раза в неделю, а по прошествии этого прекрасного месяца добавлял пятое Причастие каждый раз, когда был какой-нибудь праздник. При выходе из исповедальни из моих глаз текли слезы умиления, и мне казалось, что Господь Сам хотел отдать Себя мне, так как я проводила мало времени на исповеди и никогда ни слова не говорила о своих внутренних переживаниях. Путь, по которому я шла, был такой прямой, такой светлый, что у меня не было необходимости в ином наставнике, кроме Господа. Я сравнивала духовных руководителей с зеркалом, верно отражающим Господа в душах, и говорила, что по отношению ко мне Господь Бог не прибегал к посреднику, а действовал непосредственно...

Садовник окружает всяческими заботами плод, который хочет довести до созревания раньше обычного, вовсе не для того, чтобы он остался висеть на дереве, но чтобы подать его на богато убранный стол. С подобным намерением Господь расточал Свои благодатные дары маленькому цветку... Он, радостно воскликнувший во дни Своей земной жизни: «Славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли, что Ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл младенцам» (Лк. 10, 21), пожелал явить на мне Свою милосердную любовь. Он снизошел ко мне, так как я была мала и слаба, и тайно наставлял меня в делах Своей любви. И если бы ученые, которые провели всю жизнь в научных исследованиях, пришли бы расспросить меня, то, несомненно, удивились бы при виде четырнадцатилетнего ребенка, понимающего тайны совершенства. Те тайны, которые вся их наука не может и открыть, ибо для того, чтобы овладеть ими, надо стать нищим духом!

Как говорит св. Иоанн Креста: «Ни вождя, ни света не знала иного, кроме того, что блистал в моем сердце, и тем светом была я ведома вернее лучей полуденного солнца туда, где ждал меня Тот, Кто знал меня совершенно.» (3 и 4 строфы) Эти местом был Кармель, но прежде чем «отдохнуть в тени Того, Кто мне сладок» (см. Песн. 2, 3), мн предстояло еще пройти через множество испытаний. Божественный призыв был таким настойчивым, что, даже если бы понадобилось пройт сквозь пламень, я сделала бы это ради верности Господу. Лишь у одной души я нашла поддержку моем призвании – у моей матушки... Ее сердце отозвалось моему сердцу, и без нее, несомненно, никогда не достигла бы того благословенного берега, напоенного небесной росой, который уже пять лет давал ей приют... Да, уже целых пять лет я была удалена от вас, моя дорогая матушка, и думала, что потеряла вас, но в час испытаний ваша рука указала мне путь. Такое утешение было необходимо, ибо свидания в Кармеле становились для меня все тягостней и тягостней. Я не могла говорить о своем желании поступить в монастырь, не чувствуя противления. Считая меня слишком юной, Мария делала все возможное, чтобы помешать моему поступлению; и даже вы, матушка, в качестве испытания, несколько раз пытались умерить мой пыл. Словом, не будь это действительно моим призванием, я остановилась бы в самом начале, встретив препятствия сразу же, как только стала отвечать на призыв Господа. Мне не хотелось говорить Селине о желании так рано поступить в Кармель, и это заставляло меня страдать еще больше, потому что было крайне сложно что-либо от нее скрывать... Но такое страдание продолжалось недолго, и уже скоро Селина узнала о моем решении. Она не пыталась отвратить меня и с удивительным мужеством согласилась на жертву, которую Господь Бог испрашивал у нее. Чтобы понять, сколь велика была эта жертва, надо было знать до какой степени мы были близки... Одна душа, если можно так выразиться, жила в нас; на протяжении нескольких месяцев мы обе наслаждались такой приятной жизнью, о какой девушки только могут мечтать. Все вокруг отвечало нашим вкусам, нам была дана полная свобода. Наконец, я бы сказала, что наша жизнь была идеалом счастья на земле... Едва лишь мы вкусили от него, как пришлось добровольно его отвергнуть, но моя дорогая Селина не протестовала ни минуты. У нее были все основания жаловаться, потому что Господь все-таки не ее призвал первой... А ведь у нее было то же призвание, и уходить следовало ей! Но как во времена мучеников, те, кто еще находился в тюрьме, утешая себя мыслями, что они, быть может, оставлены для более великих битв, с радостью давали поцелуй мира братьям, которые первыми уходили сражаться на арены, так и Селина позволила Терезе удалиться и осталась одна для славного и кровопролитного сражения, к которому Господь готовил ее как избранницу Своей любви!

Итак, Селине я поверяла о своих сражениях и страданиях; она принимала в них такое же участие, как если бы это касалось ее собственного призвания. Сопротивления с ее стороны я не опасалась, но совершенно не знала, какой способ избрать, чтобы сообщить об этом папе... Как сказать о разлуке с его принцессой, ему, уже принесшему в жертву трех старших дочерей? Сколько я выстрадала, прежде чем почувствовала в себе мужество заговорить! Между тем надо было решаться. Вскоре мне должно было исполниться четырнадцать с половиной лет. Только шесть месяцев отделяло нас от чудесной рождественской ночи, и я решила поступить в монастырь в тот же самый час, когда в прошлом году обрела «свою благодать». Для признания в моей великой тайне я выбрала день Пятидесятницы. Весь день я умоляла апостолов молиться обо мне и внушить те слова, которые предстояло произнести... И, действительно, не они ли должны были помочь робкому ребенку, которому Бог предначертал стать апостолом апостолов через молитву и жертву? Только во второй половине дня, уже после возвращения с вечерни, мне представился удобный случай поговорить с папой. Он пошел посидеть у водоема, и там созерцал дивное великолепие природы. Солнце, чьи лучи уже утратили свой жар, золотило верхушки высоких деревьев, на которых птицы радостно воспевали свою вечернюю молитву. На красивом папином лице было небесное выражение, и я чувствовала, что мир наполнял его сердце. Не говоря ни слова, с уже мокрыми от слез глазами, я подошла и села рядом. Он с нежностью посмотрел на меня, прижал мою голову к сердцу и сказал: «Что у тебя, моя принцесса? Доверь мне...» Потом, встав, словно для того, чтобы скрыть волнение, начал медленно ходить, продолжая удерживать мою голову у своего сердца. Сквозь слезы я поведала ему о своем желании поступить в Кармель. Тогда его слезы смешались с моими, но он не сказал ни слова, чтобы отвратить меня от призвания, посчитав нужным только заметить, что я еще слишком молода для принятия такого серьезного решения. Но я, защищаясь, так настаивала, что при своем простом и прямолинейном характере он вскоре и сам убедился, что желание мое исходило от Господа. Тогда он с глубокой верой воскликнул, что Господь Бог оказывает ему великую честь, призывая к Себе его детей. Мы еще долго гуляли, и я, успокоенная добротой, с которой отец встретил такое откровенное признание, медленно изливала ему свою душу. Казалось, папа наслаждался тихой радостью от принесенной жертвы. Он говорил со мной как святой. Мне бы хотелось вспомнить его слова и написать их здесь, но у меня сохранилось лишь непередаваемое воспоминание. Зато мне очень хорошо запомнилось его символическое действие, о смысле которого он не догадывался. Подойдя к невысокой стене, мой дорогой король показал мне на белые цветы, похожие на лилии в миниатюре. Сорвав один, он протянул его мне и объяснил, с какой заботой Господь Бог сотворил его и сохранял до сего дня; внимая ему, я думала, что слышу свою собственную историю, столько сходства было с тем, что Господь сделал для маленького цветка и маленькой Терезы... Я приняла этот цветок как святыню. Я видела, как папа вытянул его, не повредив ни одного корешка. Казалось, он предназначен жить на другой почве, более плодородной, чем мягкий мох, где протекла его ранняя пора... За несколько мгновений до этого нечто подобное папа совершил и со мной, позволив мне покинуть тихую долину, свидетельницу первых шагов жизни, и взойти на гору Кармель.

Я вложила этот белый цветок в «Подражание», в главу: «О любви ко Иисусу превыше всего», он и сейчас еще там, только стебелек сломался у самого корня. Похоже, Господь говорит мне этим, что скоро разорвет путы Своего цветка, не давая ему увянуть на земле!

Получив папино согласие, я подумала, что могу, ничего больше не опасаясь, упорхнуть в Кармель, но моему призванию предстояло еще пройти через весьма мучительные испытания. С большим трепетом я поведала дяде о принятом мною решении. Он осыпал меня всевозможными знаками любви, но разрешения поступить в монастырь все-таки не дал. Напротив, он запретил говорить с ним о моем призвании раньше, чем мне исполнится семнадцать лет. Это противоречит человеческому благоразумию, говорил он, пятнадцатилетней девочке поступить в Кармель, ведь в глазах всего мира жизнь кармелитки – это жизнь философа, и позволить неопытному ребенку погрузиться в такую жизнь означало бы нанести большой урон монашеству... Все об этом станут говорить и т.д. и т.п. Он даже сказал, что для того, чтобы позволить мне поступить, необходимо чудо. Я поняла, что любые доводы бесполезны, и удалилась с сердцем, повергнутым в самую глубокую горечь. Единственным моим утешением была молитва, и я умоляла Господа совершить требуемое чудо, ибо только такой ценой могла ответить на Его призыв. Прошло довольно продолжительное время, прежде чем я осмелилась снова заговорить с дядей. Мне было очень трудно подойти к нему, что же до него, то казалось, будто он вовсе не думает о моем призвании. Однако позже я узнала, что именно мое печальное состояние склонило его в мою сторону. Перед тем как озарить мою душу лучом надежды, Господу было угодно послать мне довольно мучительное испытание, длившееся три дня, во время которого мне стала понятна скорбь Девы Марии и Иосифа, разыскивавших Отрока Иисуса. Я оказалась в унылой пустыне, или, скорее, моя душа напоминала хрупкий челнок, без кормчего, брошенный на произвол бушующих волн. Я знала, что Господь был рядом и дремал в моей лодочке, но ночь была так темна, что невозможно было Его разглядеть, ничто не давало света, и даже молния не прорезала черные тучи. Конечно, слабый отблеск молнии весьма печален, но все же, если бы гроза разразилась явно, я смогла бы хоть на мгновение увидеть Господа. Это была ночь, глубокая ночь души... Подобно Господу в Гефсиманском саду, я чувствовала себя одинокой и не находила утешения ни на земле, ни на небе. Казалось, Господь Бог совсем оставил меня! Природа тоже как будто принимала участие в моем горьком унынии: на протяжении трех дней солнце не послало ни одного луча, шел проливной дождь. (Я подметила, что при всех серьезных обстоятельствах моей жизни, природа была отражением моей души. В дни печали небо плакало вместе со мной, в дни радости солнце обильно расточало свои лучи, и ничто не омрачало небесной синевы.)

Прежде чем я оставила мир, Господь утешил меня, раскрыв предо мною детскую душу. В семье я была самой младшей, и до сих пор мне так и не посчастливилось знать, что это такое. Вот при каких печальных обстоятельствах это произошло: одна бедная женщина, родственница нашей няни, умерла в расцвете сил, оставив троих совсем маленьких детей. Во время ее болезни мы взяли к себе домой двух девочек. Старшей не было еще и шести лет. Я целый день занималась с ними, и большой радостью для меня было видеть, как искренне верили они всему, что я им говорила. Как же необходимо, чтобы крещение заронило в душу зародыш веры, надежды и любви; чтобы они проявлялись уже с самого детства, а упования на будущие блага оказалось бы достаточно, чтобы согласиться на жертвы. Когда мне хотелось видеть обеих девочек в полном согласии друг с другом, вместо того чтобы обещать игрушки и конфеты той, которая уступит сестре, я рассказывала им о наградах, которые Младенец Иисус дает добрым детям на Небе. Старшая, чей ум уже начинал развиваться, смотрела на меня блестящими от радости глазами и задавала множество забавных вопросов о Младенце Иисусе и Его прекрасном Небе. Она с воодушевлением обещала всегда уступать сестре и говорила, что никогда в жизни не забудет того, что рассказала ей «взрослая барышня», как она меня называла. Наблюдая вблизи эти чистые души, я поняла, каким несчастьем может обернуться неправильное их развитие с самого пробуждения, когда они столь сходны с мягким воском, на котором можно оставить отпечаток как добра, так и зла. Я уразумела то, что сказал Господь в Евангелии: «Кто соблазнит одного из малых сих... тому лучше было бы, если бы... потопили его во глубине морской» (Мф. 18, 6). Сколько душ достигло бы святости, если бы их верно направляли!

Я знаю, что Господь Бог ни в ком не нуждается для свершения Своих деяний. Но ведь Он допускает искусного садовника выращивать редкостные хрупкие растения, наделяет его для этого необходимыми знаниями, оставляя за Собой попечение о плодородии, точно так же Господу угодно, чтобы Ему помогали во взращивании душ.

Что могло бы случиться, если б неумелый садовник неправильно прививал деревья? Если б он не мог распознать природу каждого и захотел, чтобы на персиковом дереве расцвели розы? Он погубил бы хорошее дерево, которое между тем само по себе способно приносить плоды.

Именно так надо уметь распознать с самого детства то, что Господь хочет от души, и оказывать содействие Его благодати, никогда не опережая и не приостанавливая ее.

Подобно тому как птенцы учатся петь, слушая своих родителей, – дети учатся премудрости добродетели, этому возвышенному пению Божественной любви, рядом с душами, взявшими на себя ответственность за их воспитание.

Помнится, среди моих птичек была одна восхитительно певшая канарейка. Была также и конопляночка, которой я расточала материнские заботы, ибо взяла ее прежде, чем она смогла насладиться свободой. У маленькой пленницы не было родителей, которые обучили бы ее пению. С утра и до вечера она слышала только канарейку, выводившую веселые рулады, и хотела подражать ей... Это было весьма затруднительно для коноплянки, чей нежный голосок лишь с большим трудом мог подстроиться к вибрирующему голосу ее учительницы музыки. Было забавно наблюдать за усилиями бедняжки, но они все-таки увенчались успехом, так как ее пение, полностью сохранив свою нежность, стало совершенной копией пения канарейки.

Дорогая матушка! Это вы научили меня петь. Ваш голос зачаровывал меня с самого детства, и теперь в утешение себе я слышу, как говорят о моем сходстве с вами. Я знаю, насколько я несовершенна, но надеюсь, несмотря на немощи, вечно вторить вашему пению!

Перед поступлением в Кармель я на собственном опыте узнала многое о жизни и о невзгодах этого мира, но такие подробности уведут меня слишком далеко, и я возвращаюсь к рассказу о моем призвании. 31 октября была назначена поездка в Байе. С сердцем, полным надежды, я отправилась вместе с папой, хотя и была немало взволнована от мысли, что побываю в доме епископа. В первый раз в жизни мне предстояло нанести визит одной, без сестер, и визит этот был к епископу! До сих пор мне никогда не приходилось говорить, кроме как в ответ на вопросы, теперь же надо было самой объяснить цель визита, изложить причины, побудившие меня добиваться поступления в Кармель. Одним словом, я должна была обосновать мое призвание. Чего мне стоила эта поездка! Необходимо было, чтобы Господь ниспослал мне совершенно особую милость, и я смогла бы преодолеть свою застенчивость. Как это правильно, что «любовь никогда не рассуждает о невозможности, потому что на все дерзает» (Подражание Христу, Кн. 3 – 5,4). Действительно, одна только любовь Господа могла заставить меня преодолеть эти и последующие трудности, ибо Ему было угодно, чтобы я обрела свое призвание ценой довольно больших испытаний...

Сегодня, когда я наслаждаюсь уединением Кармеля (отдыхая в тени Того, Кого так горячо желала (см. Песн. 2, 3), я нахожу, что заплатила совсем недорого за свое счастье и была бы готова перенести гораздо большие скорби для его приобретения, если бы еще не обладала им!

Когда мы приехали в Байе, лил проливной дождь. Папе не хотелось, чтобы его принцесса вошла в епископские апартаменты в совершенно промокшем наряде. Он усадил ее в омнибус и отвез к собору. Здесь и начались мои неприятности. Монсеньор и весь клир принимали участие в богатых похоронах. Церковь была полна дам в трауре, и все стали глазеть на меня, на мое светлое платье и белую шляпку. Мне хотелось выйти из церкви, но из-за дождя об этом не могло быть и речи, а для большего смирения Господь позволил папе со всей его простотой заставить меня подняться до самого верха собора. Не желая его огорчать, я охотно подчинилась и доставила это развлечение славным жителям Байе, с которыми никогда не хотела бы познакомиться... Наконец, в часовне, расположенной за главным алтарем, я смогла вздохнуть с облегчением. Я долго пробыла там и усердно молилась в ожидании того, что дождь прекратится и позволит нам выйти. На обратном пути папа пытался обратить мое внимание на красоту собора, который, опустев, стал еще больше, но лишь одна мысль занимала меня, и ничто не было мне в радость. Мы пошли прямо к аббату Реверони, который знал о нашем приезде, сам назначив этот день. Но его не было дома. Нам пришлось слоняться по улицам, которые показались мне такими унылыми; затем мы вернулись к дому епископа, и папа повел меня в прекрасную гостиницу, где я не оказала должного внимания искусному повару. Как невероятно ласков ко мне был папа! Он говорил, что не стоит огорчаться, что монсеньор, конечно же, согласится на мою просьбу. После небольшого отдыха мы снова отправились к аббату Реверони; какой-то господин пришел одновременно с нами, но викарий вежливо попросил его подождать и пропустил нас в кабинет первыми (у бедного господина хватило времени соскучиться, ибо визит наш оказался продолжительным). Реверони казался очень приветливым, но думаю, причина нашей поездки сильно удивила его; поглядев на меня с улыбкой и задав несколько вопросов, он сказал: «Я представлю вас монсеньору. Будьте добры, следуйте за мной». Заметив блестевшие на моих глазах слезы, он добавил: «О! Я вижу алмазы... Не следует их показывать монсеньору!» Викарий провел нас через множество просторных гостиных, украшенных портретами епископов. В этих огромных комнатах я казалась себе несчастным муравьишкой и задавалась вопросом, что же осмелюсь я сказать монсеньору. А он гулял вместе с двумя священниками по галерее, и я видела, как аббат Реверони сказал ему несколько слов и вернулся вместе с ним. Мы ждали в кабинете, где перед камином, в котором потрескивал огонь, стояли три огромных кресла. При входе его преосвященства папа встал рядом со мной на колени, чтобы получить благословение, затем монсеньор усадил папу в кресло и сел напротив него. Аббат Реверони указал мне на кресло, которое стояло посредине. Я вежливо отказалась, но он настаивал, предлагая продемонстрировать мои способности к послушанию. Я тут же, не подумав, села, но была смущена, видя, что сам он садится на стул, в то время как я погрузилась в кресло, которое подошло бы четверым таким, как я (им было бы даже лучше, ибо я не испытывала никакого удобства). Я надеялась, что говорить будет папа, но он велел мне самой объяснить монсеньору причину нашего посещения. Я сделала это со всем доступным мне красноречием. Его преосвященство, привычный к красноречию, не казался сильно растроганным моими соображениями; вместо них мне бы гораздо больше помогло одно слово настоятеля Кармеля, но к несчастью, он был против, и это никак не говорило в мою пользу...

Монсеньор спросил меня, давно ли я хочу поступить в Кармель.
– О, да! Монсеньор, уже очень давно...
– Полноте, – перебил, смеясь, аббат Реверони, – все-таки вы не можете сказать, что имеете такое желание уже пятнадцать лет.
– Это правда, – ответила я, тоже улыбаясь, – но и не так уж много лет можно убавить, потому что я хотела стать монахиней с того часа, как пробудился мой разум. И я захотела поступить в Кармель, как только получше узнала о нем, потому что нашла, что именно здесь будут исполнены все мои желания.

Не знаю, матушка, такими ли точно были те слова. Думаю, они были еще нескладнее, но, в конце концов, таков был их смысл.

Монсеньор, думая сделать папе приятное, попробовал оставить меня рядом с ним еще на несколько лет и поэтому был слегка удивлен и вразумлен, когда увидел, что папа занял мою сторону, ходатайствуя о том, чтобы я получила разрешение поступить в пятнадцать лет. Однако все было бесполезно. Монсеньор сказал, что перед принятием окончательного решения, необходимо поговорить с настоятелем Кармеля. Ничего более огорчительного я не могла услышать, потому что знала о категорическом отказе настоятеля. Поэтому, не принимая в расчет совет викария, я не только показала монсеньору алмазы, но и подарила их ему! Я видела, что он был растроган. Обняв меня, он прижал мою голову к своему плечу и приласкал меня; казалось, что до сих пор он еще ни к кому не относился с такой нежностью. Он говорил мне, что не все потеряно, что он очень рад моей предстоящей поездке в Рим, во время которой я смогу укрепиться в своем призвании, и что вместо того чтобы плакать, я должна радоваться. Потом он добавил, что на следующей неделе ему придется поехать в Лизье, и он поговорит обо мне с настоятелем собора св. Иакова, и я, несомненно, получу его ответ в Италии. Я поняла, что бесполезно возобновлять просьбы; к тому же мне больше нечего было сказать, все запасы красноречия были исчерпаны.

Монсеньор проводил нас до сада. Папа сильно позабавил его, рассказав, что для того, чтобы казаться старше, я зачесала волосы наверх. (Это не было забыто, поскольку монсеньор не говорит о «своей девочке», не рассказав истории с волосами.) Аббат Р. пожелал проводить нас до конца сада и сказал папе, что никогда еще ничего подобного не было видано: «Отец так же спешит отдать свое дитя Господу Богу, как и само это дитя – принести себя в жертву!»

Папа попросил его дать некоторые разъяснения насчет паломничества и, среди прочего, как надо быть одетым, чтобы предстать перед Святым Отцом. У меня до сих пор стоит перед глазами, как он поворачивается перед аббатом Реверони: «Вот так, этого достаточно?» Он также сказал монсеньору, что если тот не позволит мне поступить в Кармель, я буду просить этой милости у самого Папы Римского. Он был так прост в словах и манерах, мой дорогой король, так прекрасен. В нем было природное благородство, которое должно было понравиться монсеньору, привыкшему к общению с людьми, знакомыми с правилами салонного этикета, но не с самим королем Франции и Наварры и его принцессой...

Когда я оказалась на улице, у меня снова хлынули слезы, но не столько из-за горя, сколько при виде бедного папы, предпринявшего бесполезную поездку. Он предвкушал, как пошлет в Кармель телеграмму с известием о благоприятном ответе монсеньора. Вместо этого ему пришлось вернуться ни с чем. Как же я была огорчена! Мне казалось, что будущее навсегда разбито, и чем ближе к цели я подходила, тем более запутанными казались дела. Моей душе было горько, но был в ней и мир, ибо я искала только воли Божией.

Приехав в Лизье, я тотчас отправилась искать утешения в Кармеле и обрела его возле вас, моя дорогая матушка. Нет! Я никогда не забуду всего того, что вы претерпели ради меня. Если бы я не боялась осквернить те слова, с которыми Господь обратился к апостолам вечером накануне Своих Страданий, то могла бы сказать: «Но вы пребыли со Мною в напастях Моих» (Лк. 22,28). И мои любимые сестры тоже ласково утешали меня...

Я собираюсь рассказать вам, дорогая матушка, о моем путешествии с некоторыми подробностями. Простите, если их будет слишком много. Я не думаю перед тем, как пишу, и из-за небольшого количества свободного времени занимаюсь этим от случая к случаю. Простите, если мой рассказ покажется вам скучным... Меня утешает мысль о том, что на Небе я снова поведаю вам о полученных мною милостях, но тогда уже смогу воспользоваться совсем иными словами. Тогда ничто не сможет прервать наши беседы, и вы все поймете с одного взгляда. Увы, сейчас мне еще приходится пользоваться языком печальной земли, но я постараюсь делать это с простотой младенца, который уверен, что мать любит его!

Паломничество отправлялось из Парижа 7 ноября, но папа привез нас туда несколькими днями раньше, чтобы осмотреть его.

В три часа утра я проезжала через спящий Лизье, и множество чувств сменилось в моей душе. Я понимала, что иду навстречу неизвестному, и там меня ждет великое... Папа был весел; как только поезд тронулся, он запел старую песенку: «Катись, катись, мой дилижанс, уже мы на большой дороге». Утром мы приехали в Париж и сразу же стали осматривать его. Чтобы доставить нам удовольствие, папа сильно утруждал себя, и очень скоро мы пересмотрели все чудеса столицы. Меня же восхитило лишь одно – «Божия Матерь Победительница». Не могу выразить, что ощутила я у Ее ног. Благодать, которой я удостоилась, так глубоко тронула меня, что только слезы могли передать мое счастье, как в день первого Причастия... Пресвятая Богородица дала почувствовать, что это действительно Она тогда улыбнулась мне и исцелила меня. Я поняла, что Она хранит меня, что я – Ее дитя и отныне могу называть Ее «Мамой»: мне показалось, что это нежнее, чем «Матерь». С каким усердием я молила Ее всегда хранить меня и поскорее исполнить мою мечту, укрыв под сенью Своего девственного покрова! Это было одно из моих первых детских желаний. По мере возрастания я поняла, что лишь в Кармеле смогу обрести покров Пресвятой Богородицы, и все мои желания устремились к этой плодородной горе...

Еще я молила Божию Матерь Победительницу отдалить от меня все, что могло бы запятнать мою чистоту. Я понимала, что в таком путешествии встретится многое, способное смутить. Я боялась встретиться со злом, особенно, из-за того, что не была с ним знакома и не проверила на собственном опыте, что «для чистых все чисто» (Тит. 1,15), что простая и правдивая душа ни в чем не видит зла, ибо, в конечном итоге, зло существует только в нечистых сердцах, а не в предметах, лишенных чувств... Еще я просила святого Иосифа Обручника хранить меня; с самого детства я почитала и любила его вместе с Пресвятой Богородицей. Каждый день я читала молитву: «О святой Иосиф, отец и покровитель дев» и поэтому безо всякого страха отправилась в дальнее путешествие. Я была так хорошо защищена, что мне казалось просто немыслимым чего-либо бояться.

В понедельник утром после того, как в базилике на Монмартре нас посвятили Святому Сердцу Иисуса, мы выехали из Парижа. Вскоре мы познакомились с участниками паломничества. Я, настолько застенчивая, что обычно едва осмеливалась говорить, почувствовала, что избавлена от этого стесняющего недостатка; к великому своему изумлению, я свободно беседовала со знатными дамами, священниками и самим монсеньером Кутанским. Казалось, я жила в этом обществе всегда. Думаю, что нас все полюбили, и папа, наверное, гордился своими дочерьми. Но если он и гордился нами, то мы – в равной степени им, ибо среди паломников не было более красивого и благородного господина, чем мой дорогой король. Ему нравилось находиться в нашем с Селиной окружении и зачастую, когда мы выходили из экипажа, а я несколько удалялась от папы, он звал меня, чтобы взять за руку, как в Лизье. Аббат Реверони внимательно следил за всеми нашими действиями, – я часто замечала, как он издали поглядывал на нас. Когда за столом я садилась не напротив него, он находил способ повернуться так, чтобы видеть меня и слышать, о чем я говорила. Несомненно, ему хотелось получше узнать меня, чтобы понять, действительно ли я способна стать кармелиткой. Полагаю, что результат такого экзамена удовлетворил его, потому что к концу путешествия он казался уже более расположенным ко мне, хотя в Риме и был далек от содействия, как я сейчас расскажу. Прежде чем мы приехали в вечный город к цели нашего паломничества, нам дали возможность увидеть многие чудеса. Сначала это была Швейцария с ее горами, вершины которых терялись в облаках, с живописными водопадами, искрящимися на тысячи ладов, с глубокими долинами, покрытыми гигантскими папоротниками и розовым вереском. Дорогая матушка, какое благотворное воздействие на мою душу оказало такое обилие красоты! Как возносило оно к Тому, Кто щедро разбросал все это по земле изгнания, которой и не просуществовать-то дольше одного дня... Мне не хватало глаз, чтобы смотреть. Стоя у окна я почти теряла дыхание, мне хотелось одновременно быть с двух сторон вагона, ведь, поворачиваясь, я видела волшебные пейзажи, совершенно не похожие на те, что простирались передо мной.

Иногда мы оказывались на самой вершине горы, и тогда пропасть, лежащая под ногами, чью глубину невозможно было измерить взглядом, хотела, казалось, поглотить нас... А вот уютная деревенька с аккуратными швейцарскими домиками и колокольней, над которой мягко покачиваются белоснежные облака... чуть дальше – огромное озеро, вызолоченное последними лучами заходящего солнца; спокойные прозрачные воды, вобравшие в себя небесную синеву, сливающуюся с огнем заката, представляли нашему изумленному взору самое прекрасное зрелище, которое только можно увидеть... На горизонте виднелись горы. Их неясные очертания могли бы ускользнуть от нашего взгляда, если б не снежные, сверкающие на солнце вершины, которые придавали еще большее великолепие чудесному озеру...

Вся эта красота рождала в моей душе возвышенные мысли. Мне казалось, что я уже постигаю величие Бога и чудеса Неба... Монашеская жизнь виделась мне такой, какая она есть, со всей ее строгой подчиненностью и незаметно приносимыми небольшими жертвами. Я понимала, как просто замкнуться, забыть о высокой цели своего призвания, и говорила себе: «Позже, в час испытания, в заключении Кармеля, когда я смогу созерцать лишь уголок звездного неба, я вспомню то, что вижу сегодня. Эта мысль придаст мужества, и мне будет проще забыть о своих жалких интересах при виде величия и могущества Бога, ибо только Его я хочу любить и не стану привязываться к мишуре теперь, когда «мое сердце предвосхищает то, что приготовил Бог любящим Его!» (см. 1 Кор. 2,9).

Налюбовавшись могуществом Божиим, я смогла увидеть какими возможностями Он наделил Свои создания. Первым итальянским городом, который мы посетили, был Милан. Его кафедральный собор из белого мрамора с таким количеством статуй, что они составляли целый народ, был осмотрен нами до мельчайших подробностей. Мы с Селиной были неутомимы и везде первыми следовали за монсеньором, чтобы видеть и слышать все, что касалось мощей святых; когда же монсеньор совершал Евхаристию на могиле святого Карла, мы вместе с папой стояли рядом с алтарем, склонив головы к раке. Так было повсюду, за исключением тех мест, куда монсеньору не позволял взбираться епископский сан; тогда мы спокойно отходили от его преосвященства. И пускай боязливые дамы, вскарабкавшись на первые колоколенки, венчающие собор, закрывали лицо руками, – мы шли по стопам самых отважных паломников. Поднявшись до верха последней колокольни, мы с радостью увидели раскинувшийся у наших ног Милан, многочисленные жители которого напоминали небольшой муравейник... Спустившись оттуда, мы в экипажах отправились на прогулку, которой предстояло продлиться целый месяц и навсегда насытить мое желание кататься без устали! Кампо Санто восхитил нас более, чем собор. Как хотелось утешить эти статуи из белого мрамора, словно ожившие под резцом гения и разбросанные по огромному кладбищу с некоторой небрежностью, что, на мой взгляд, придавало им только больше очарования. Выражение их лиц так правдиво, а скорбь так тиха и смиренна, что нельзя не признать, что сердце скульптора, высекавшего эти шедевры, наполняли мысли о бессмертии. Вот ребенок, бросающий цветы на могилу родителей. Кажется, мрамор стал невесомым, и нежные лепестки скользят между пальцами, а ветер подхватывает их; он колышет легкую вуаль вдов и ленты, украшающие волосы девушек. Папа был восхищен так же, как и мы; в Швейцарии он выглядел уставшим, но потом веселость вернулась к нему. Его душа художника наслаждалась этим прекрасным зрелищем, что было заметно по выражению восторга на его лице. Один пожилой господин (француз), несомненно, не имевший столь поэтической натуры, краешком глаза следил на нами и, всем своим видом выказывая сожаление, с раздражением говорил, что не способен разделить нашего восхищения: «Ах! как восторженны эти французы!» Мне кажется, этому бедному господину лучше было бы остаться дома: он совсем не производил впечатления человека, довольного путешествием. Он часто оказывался рядом с нами, и всегда из его уст исходили жалобы; он был недоволен экипажами, гостиницами, людьми, городами – словом, всем... Папа с присущим ему великодушием старался утешить его, уступал свое место и т.д., он-то чувствовал себя хорошо всегда и везде, являя собою полную противоположность своего нелюбезного соседа... Каких только человеческих типов мы не насмотрелись, как интересно изучать мир, когда готовишься его оставить!

В Венеции картина совершенно изменилась. Вместо шума большого города в тишине были слышны только выкрики гондольеров да плеск волны, поднимаемой веслами. Венеция не лишена очарования, но мне этот город показался грустным. Дворец дожей с его просторными залами, в которых выставлены напоказ картины знаменитых художников, ценные изделия из золота, дерева и мрамора, великолепен, но все-таки тоже печален. Давно уже в гулких сводах залов, по которым мы проходили, не звучали голоса правителей, выносивших смертные приговоры. Закончились страдания несчастных узников, которых дожи заключали в подземные каменные мешки. При посещении этих ужасающих тюрем мне казалось, что я живу во времена мучеников, и мне хотелось остаться там, чтобы подражать им! Однако пришлось быстро выйти оттуда и пройти по Мосту Вздохов, названному так из-за вздохов облегчения осужденных, избавленных от ужасов подземелий, которым они предпочитали смерть...

После Венеции мы отправились в Падую, где поклонились частице мощей святого Антония; затем в Болонью, где видели святую Екатерину, сохранившую след поцелуя Младенца Иисуса. Я могла бы вдаваться во множество интересных мелочей по поводу каждого города и незначительных подробностей нашего путешествия, но тогда я никогда не закончу, и поэтому буду описывать лишь основное.

Я покидала Болонью с радостью. Этот город стал для меня невыносимым из-за студентов, которыми он переполнен. Если, к несчастью, нам приходилось идти пешком, они выстраивались в ряд. Особенно неприятным было столкновение, произошедшее между мной и одним из них, и я была счастлива отправиться в Лоретто. Я не удивилась тому, что Пресвятая Дева выбрала это место и перенесла сюда Свой дом (6). Там безраздельно царили мир, радость и бедность; все было просто и примитивно, женщины сохранили свой грациозный итальянский наряд и не переняли парижскую моду, подобно обитательницам других городов. Словом, Лоретто меня очаровал! Что рассказать о доме? Я была глубоко взволнована, оказавшись под тем же кровом, что и Святое Семейство. Я смотрела на стены, где Господь останавливал Свой взор, ступала по земле, которую орошал своим потом святой Иосиф Обручник, где Пресвятая Богородица держала на руках Иисуса, после того как выносила Его в Своем девственном чреве... Я видела ту комнатку, где ангел явился Пресвятой Деве Марии. И положила свои четки в мисочку Младенца Иисуса... Как восхитительны эти воспоминания!

Но самым большим утешением стала возможность принять Самого Господа в Его доме и сделаться Его живым храмом в том самом месте, которое Он удостоил Своим присутствием. Согласно итальянскому обычаю дароносица хранится в каждой церкви только на одном престоле, и только там можно причаститься. Этот престол находился в той же базилике, что и дом, заключенный, словно драгоценный алмаз, в оправу из белого мрамора. Но не в этом было счастье – мы хотели причаститься в самом алмазе, а не в оправе... Папа, со свойственной ему кротостью, поступил как все, а мы с Селиной пошли к священнику, сопровождавшему нас повсюду, который как раз собирался, по особому разрешению, служить мессу в Санта-Каза. Он попросил две маленькие хостии, которые положил на патену рядом с большой, и вы понимаете, дорогая матушка, весь наш восторг от того, что мы обе причастились в этом благословенном доме! Это было небесное счастье, которое не передать словами. Что же будет, когда мы станем причащаться в обители Царя Небесного? Тогда радости нашей не будет конца, не будет грусти расставания, а для того, чтобы унести с собой что-нибудь на память, не нужно будет украдкой скоблить стены, ибо Его дом станет нашим на веки вечные... Он не желает отдать нам Свой земной дом и довольствуется лишь тем, что показывает его, чтобы мы полюбили бедность и скромность; нам же Он уготовал Свой чертог славы, где мы увидим Его, уже не скрытого в облике Младенца или под видом белой хостии, но, как Он есть – во всем Его великолепии!

Теперь остается рассказать только о Риме – цели нашего путешествия, где я думала обрести утешение, но нашла лишь крест! Когда мы приехали, была ночь, и так как мы уснули, то были разбужены криками вокзальных служащих: «Roma, Roma». Это был не сон, я была в Риме!

Наш первый день и, наверное, самый прекрасный день мы провели за городом, где все памятники дышали стариной, в то время как в центре Рима при взгляде на великолепие гостиниц и магазинов можно было подумать, что находишься в Париже. От этой прогулки по окрестностям Рима у меня остались самые приятные воспоминания. Я не стану ничего рассказывать о местах, которые мы посетили, – существует достаточное количество книг с их описанием – но только о главных впечатлениях, пережитых мной. Как я возрадовалась при виде Колизея! Наконец-то я увидела ту арену, где столько мучеников пролило свою кровь за Христа, и уже собиралась поцеловать освященную ими землю, но какое разочарование! Арена представляла собою груду обломков, видом которых паломники должны были удовольствоваться, так как вход туда был закрыт, к тому же никто и не пытался проникнуть в эти развалины... Стоило ли приезжать в Рим, чтобы не спуститься в Колизей? Это мне казалось невозможным, я больше не слушала объяснений гида, и только одна мысль занимала меня: спуститься на арену. Увидев рабочего с лестницей, я дошла до того, что была готова попросить у него эту лестницу. К счастью, я этого не сделала, так как он принял бы меня за сумасшедшую. В Евангелии сказано, что Мария Магдалина стояла у гроба и несколько раз наклонялась, чтобы заглянуть внутрь, пока не увидела двух ангелов (см. Ин. 20,11-12). Подобно ей, полностью сознавая невозможность исполнить свои желания, я продолжала наклоняться к развалинам; в конце концов, я увидела не ангелов, но то, что искала, и, вскрикнув от радости, сказала Селине: «Иди скорей, мы сможем пройти!» Мы быстро преодолели заграждение – в этом месте оно было вровень с обломками – и полезли по развалинам, которые рушились у нас под ногами.

Папа, удивленный нашей смелостью, сперва молча смотрел на нас, потом сказал, чтобы мы вернулись, но беглянки уже ничего не слышали. Как растет мужество воинов посреди опасности, так, по мере преодоления трудностей на пути к желанной цели, возрастала наша радость. Селина, более предусмотрительная, чем я, слушала гида и, вспомнив, что он упомянул о небольшом месте с вымощенным крестом, где сражались мученики, принялась искать; найдя его мы встали там на колени. Наши души слились в единой молитве... Мое сердце сильно билось, когда губы приблизились к пыли, обагренной кровью первых христиан. Я просила о милости тоже стать мученицей за Христа и в глубине сердца почувствовала, что моя молитва услышана! Все это произошло очень быстро; прихватив несколько камешков, мы отправились к развалинам стен, чтобы снова повторить опасное путешествие. Видя, как мы счастливы, папа не стал нас бранить, и я заметила, что он даже гордился нашей смелостью. Господь явно хранил нас, так как паломники ничего не заметили. Они были далеко и занимались осмотром без всякого сомнения великолепных сводов, где гид обращал внимание на «корнишоны и сидящих на них жадюг» (7), поэтому ни он, ни «господа аббаты» не знали о той радости, которая переполняла наши сердца...

Катакомбы тоже произвели на меня сильное впечатление: они оказались такими, какими я их себе представляла, читая жития мучеников. Я провела в них значительную часть послеобеденного времени, но думала, что пробыла там лишь несколько мгновений, настолько их воздух показался мне благоуханным... Из катакомб надо было непременно взять что-нибудь на память, поэтому подождав, когда паломники немного удалятся, Селина с Терезой проскользнули на самое дно бывшей гробницы святой Цецилии и набрали земли, освященной ее присутствием. До поездки в Рим я не очень-то почитала эту святую. Но, посетив переделанный в церковь ее дом и место мученичества, я узнала, что ее именуют царицей гармонии в память о песне чистой девы, которую она пропела в своем сердце Небесному Жениху, а вовсе не из-за прекрасного голоса и способностей к музыке. Тогда я почувствовала к ней нечто большее, чем почитание: настоящую нежность подруги. Она стала моей любимой святой и ближайшей наперсницей. Все в ней восхищало меня, особенно полное самоотречение и безграничное доверие, которые делали ее способной призывать к целомудрию тех, кто никогда не желал иных утех, кроме радостей земной жизни.

Святая Цецилия подобна невесте из Песни песней, в ней я вижу «хор в военном лагере!» (8) Ее жизнь – не что иное, как прекрасная песня среди великих испытаний, и это не удивляет меня, потому что «Святое Евангелие покоилось на ее сердце!» (9), а в ее сердце покоился Жених...

Посещение церкви святой Агнессы тоже стало для меня большой радостью: туда я пошла навестить подругу детства и долго говорила с ней о той, кто так достойно носит ее имя. Я приложила все усилия, чтобы привезти моей дорогой матушке какую-нибудь реликвию от ее небесной покровительницы. Но было невозможно заполучить что-либо, кроме красного камешка, отвалившегося от роскошной мозаики времен святой Агнессы, на которую она должна была часто смотреть. Не чудесно ли, что святая сама благосклонно дала то, что мы искали и что запрещено было брать? Я всегда расценивала это как проявление любви, с которой святая Агнесса взирает на мою любимую матушку и хранит ее!

Шесть дней мы осматривали главные достопримечательности Рима, а на седьмой я увидела наибольшую: Льва XIII. Этот день... Как я стремилась к нему и одновременно боялась его. От него зависело мое будущее, поскольку ответ монсеньора, который я должна была получить, еще не пришел. А из вашего, матушка, письма я узнала, что он уже не так хорошо расположен ко мне, поэтому единственным якорем спасения стало разрешение Святого Отца... Но, чтобы получить, надо было испросить его, осмелиться перед всеми обратиться «к Папе». Эта мысль бросала меня в дрожь, и лишь Одному Богу да Селине известно, что я выстрадала перед аудиенцией. Никогда не забуду, как она разделяла со мной все мои испытания. Казалось, мое призвание стало ее призванием. (Наша взаимная любовь была замечена священниками во время паломничества: как-то вечером общество было столь многочисленно, что не хватало стульев; Селина посадила меня к себе на колени, и мы так нежно смотрели друг на друга, что один священник воскликнул: «Как они любят друг друга, эти сестры никогда не смогут расстаться!» Да, мы любили друг друга, но наша привязанность была так чиста и так сильна, что мысль о разлуке не беспокоила нас, ибо мы чувствовали, что ничто, даже океан, не сможет отдалить нас друг от друга... Селина спокойно смотрела, как моя лодочка подплывала к берегам Кармеля, она смирилась с мыслью пребывать в бушующем море этого мира так долго, как будет угодно Господу Богу, уверенная, что в свою очередь причалит к берегу – предмету наших желаний...)

В воскресенье 20 ноября нас одели как полагается в Ватикане (в черное, с кружевным шарфом на голове) и украсили большой, висящей на бело-синей ленте, медалью Льва XIII, после чего мы вошли в Ватикан, в церковь Папы Римского. Велико было наше волнение, когда в восемь часов мы увидели, как он вошел, чтобы отслужить Святую Мессу... Благословив многочисленных паломников, собравшихся вокруг него, он взошел по ступеням к алтарю и своим благоговением, достойным наместника Иисуса Христа, показал, что он действительно «Святой Отец». Мое сердце сильно билось, а молитвы пламенели, когда Господь пребывал в руках Его Святейшества. Я была полна доверия, ведь Евангелие того дня содержало дивные слова: «Не бойся, малое стадо! ибо Отец ваш благоволил дать вам царство» (Лк. 12, 32). Нет, я не боялась, я надеялась, что царство Кармеля скоро будет принадлежать мне. Тогда я не думала о других словах Господа: «И Я завещаю вам, как завещал Мне Отец Мой, Царство» (Лк. 22, 29), что означает: оставляю вам крест и испытания, только таким образом вы сделаетесь достойными обладать этим царством, по которому вы так томитесь, ибо «не так ли надлежало пострадать Христу и войти в славу Свою» (Лк. 24, 26), и если желаете сесть по правую и по левую сторону от Него, пейте чашу, которую Он Сам испил (см. Мф. 20, 21-23). Эта чаша была преподнесена мне Святым Отцом, и мои слезы смешались с горьким напитком. Аудиенция началась после благодарственной мессы – эта месса следовала за той, которую служил Его Святейшество. Лев XIII сидел в огромном кресле, одетый совсем просто, в белой сутане и короткой накидке того же цвета, на голове его была лишь камилавка. Его окружали кардиналы, архиепископы и епископы, но я видела их смутно, так как была занята Святым Отцом; мы шествовали перед ним, и каждый паломник становился на колени, целовал туфлю и руку Льва XIII, получал благословение, затем два стража касались его согласно церемонии, давая знак подняться с колен (его – паломника, я объясняюсь так плохо, что можно подумать, будто это относится к Папе). Перед тем как войти в папские апартаменты, я твердо решила говорить, но почувствовала, что мое мужество слабеет, когда справа от Святого Отца увидела аббата Реверони! Почти в то же мгновение нам сказали от его лица, что он запрещает обращаться к Льву XIII, поскольку аудиенция и так продолжается слишком долго... Я повернулась к Селине, чтобы узнать ее мнение. «Говори!» – сказала она. Через минуту я была уже у ног Святого Отца; когда я поцеловала его туфлю, он протянул мне руку, но вместо того, чтобы поцеловать ее, я воскликнула, сложив руки и подняв к его лицу глаза, полные слез: «Ваше Святейшество, прошу у вас великой милости!» Тогда Папа Римский наклонил ко мне голову так, что мое лицо почти касалось его лица. Я увидела черные, глубокие глаза, которые пристально смотрели на меня и, казалось, проникали внутрь души. «Ваше Святейшество, – сказала я ему, – в честь вашего юбилея, позвольте мне поступить в Кармель в пятнадцать лет!»

Вы понимаете, дорогая матушка, как опечалился мячик, увидев себя на полу... И все же я не переставала надеяться вопреки всякой надежде (см. Рим. 4,18). Через несколько дней после аудиенции у Святого Отца папа отправился навестить брата Симеона и нашел у него аббата Реверони, который был очень любезен. Папа весело упрекнул его, что он не помог мне в моем трудном начинании, а затем рассказал брату Симеону историю своей принцессы. Почтенный старец выслушал его рассказ с большим интересом, что-то даже записал для себя и растроганно сказал: «В Италии такого не увидишь!». Я думаю, что эта встреча произвела хорошее впечатление на аббата Реверони; впоследствии он всякий раз показывал, что убедился, наконец, в моем призвании.

На другой день после памятной аудиенции нам предстояло утром отправиться в Неаполь и Помпею. В нашу честь весь день грохотал Везувий, который вместе с пушечными выстрелами выпустил густой столб дыма. Следы, оставленные им на развалинах Помпеи, ужасны, они являют собой всемогущество Бога, Который: «призирает на землю, и она трясется; прикасается к горам, и дымятся...» (Пс. 103, 32). Мне хотелось одной погулять среди развалин, поразмышлять о недолговечности дел человеческих, но толпы посетителей сглаживали печальное очарование разрушенного города... В Неаполе все было наоборот. Большое количество экипажей в две лошади придали великолепие нашей прогулке в монастырь Сан Мартино, на высоком холме, нависающем над городом. К несчастью, лошади постоянно закусывали удила, и я не раз думала, что настал мой последний час. Напрасно кучер все время повторял магическое слово итальянских извозчиков: «Appipau, appipau...» Бедным лошадкам хотелось перевернуть экипаж, и, только благодаря помощи наших ангелов-хранителей, мы доехали до великолепной гостиницы. Во время путешествия мы останавливались в шикарных гостиницах; никогда я не жила в такой роскоши. Это тот самый случай, когда можно сказать, что не в богатстве счастье, ибо я была бы счастливее под соломенной крышей с надеждой на Кармель, нежели посреди позолоченной лепнины, лестниц из белого мрамора, шелковых покрывал и с горечью в сердце... Я хорошо почувствовала, что радость не в том, что окружает нас. Она находится в глубине души, и обладать ею можно как в тюрьме, так и во дворце. И вот доказательство: в Кармеле, несмотря на внутренние и внешние испытания, я более счастлива, чем в миру, со всеми его удобствами и особенно ласками родительского очага!

Моя душа была повержена в печаль, хотя внешне я оставалась такой же, так как думала, что моя просьба к Святому Отцу сохранилась в тайне. Но вскоре я смогла убедиться в обратном. Оставшись в вагоне наедине с Селиной (остальные паломники во время остановки отправились на несколько минут в буфет), я увидела аббата Легу, викария монсеньора Кутанского, который открыл дверцу, улыбаясь посмотрел на меня и спросил: «Ну, как поживает наша кармелиточка?» Тогда я поняла, что все паломники знают о моей тайне. К счастью, никто не заговаривал об этом со мною, но по тем благожелательным взглядам, которые на меня бросали, я видела, что моя просьба не произвела плохого впечатления, наоборот... В небольшом городке Ассизи я по воле случая села в экипаж аббата Реверони. Подобная милость не оказывалась ни одной даме на протяжении всего путешествия. Вот как я получила эту привилегию.

Посетив места, отмеченные добродетелями святого Франциска и святой Клары, мы завершали осмотр монастыря святой Агнессы, сестры святой Клары. Там я в свое удовольствие нагляделась на голову святой и, когда уходила одной из последних, обнаружила, что потеряла свой пояс. Я стала искать его посреди толпы. Один священник сжалился надо мной и принялся помогать, но после того, как пояс был найден, я увидела, что он ушел. Тогда я одна продолжила поиски, потому что пояс-то у меня был, но его невозможно было надеть: не хватало пряжки... Наконец я увидела, как она блеснула в углу. Поднять и прикрепить ее было недолго, но сами поиски отняли много времени. Велико же было мое удивление, когда я оказалась одна рядом с церковью: все экипажи исчезли, за исключением экипажа аббата Реверони. Что делать? Бежать ли за экипажами, которых уже не видно, рискуя опоздать на поезд и тем заставить папу волноваться, или же попросить место в коляске аббата Реверони? Я отдала предпочтение последнему. Несмотря на крайнее смущение, я с самым учтивым видом обрисовала ему свое критическое положение, чем смутила его, так как экипаж его был полон самыми представительными паломниками, и не было никакой возможности изыскать еще одно место. Но один очень любезный господин поспешил сойти, усадив меня на свое место, а сам скромно сел рядом с кучером. Я была похожа на белку, попавшую в западню. Мне было не по себе в окружении этих больших людей и особенно самого грозного, напротив меня... Однако он был очень приветлив и время от времени прерывал разговор с господами, чтобы поговорить со мной о Кармеле. Перед тем как мы приехали на вокзал, все большие люди вытащили свои большие кошельки, чтобы дать денег кучеру (уже получившему свое). Я решила поступить, как они и достала свой малюсенький кошелек, но аббат Реверони не позволил мне вынуть блестящие маленькие монетки. Он предпочел подать одну большую за нас двоих.

Другой раз я оказалась рядом с ним в омнибусе. Он был еще более приветлив и пообещал сделать все, что сможет, для моего поступления в Кармель... Такие незначащие встречи проливали чуть-чуть бальзама на мои раны, но это не делало наше возвращение таким же приятным, как дорогу в Рим, потому что у меня больше не было надежды «на Святого Отца». Я не находила никакой помощи на земле, казавшейся мне пустыней, иссохшей и безводной (см. Пс. 62,2), вся моя надежда была на одного Господа Бога. Я только что на опыте убедилась, что лучше прибегать к Нему, чем к Его святым (10).

Но печаль души не мешала мне живо интересоваться теми святыми местами, которые мы посещали. Во Флоренции я была счастлива увидеть в церкви у кармелиток, открывших для нас главную решетку, мощи святой Магдалины из Пацци. Мы не знали, как этим воспользоваться. Многим хотелось приложить четки к гробнице святой, но только мне удалось просунуть руку сквозь решетку, поэтому все подавали мне четки, я же была очень горда этим служением. Мне всегда надо было найти способ прикоснуться ко всему. Так, в храме Креста Господня (в Риме) мы смогли поклониться частицам настоящего Креста, двум шипам и одному из священных гвоздей, который был помещен в великолепный золотой ковчежец искусной работы, но без стекла, поэтому, поклоняясь святыне, я изыскала способ дотронуться до гвоздя, орошенного кровью Иисуса Христа, просунув свой маленький палец в один из просветов ковчега. Я действительно была чересчур дерзновенна! К счастью, Господь, видящий глубины сердца, знает о чистоте моих намерений и о том, что ни за что на свете я не хотела бы быть Ему неприятной. Я вела себя с Ним как дитя, которое думает, что ему все позволено, и смотрит на сокровища своего Отца как на свои собственные (см. Лк. 15, 31). Еще я никак не могла понять, почему в Италии женщины могут быть так просто отлучены от церкви: каждую минуту нам говорили: «Сюда не входите... Туда не входите, вы будете отлучены!» Бедные женщины, как их презирают! Хотя их, любящих Господа Бога, гораздо больше, чем мужчин, а во время Крестных Страданий Господа нашего Иисуса Христа женщины оказались смелее апостолов: они не испугались оскорблений солдат и осмелились отереть благословенный Лик Иисуса... Конечно, только ради этого Он допустил, чтобы их участью на земле стало презрение, ибо именно его Он избрал для Себя Самого... На Небе Он сумеет показать, что Его мысли – не мысли мужчин (см. Ис. 55, 8) и тогда «последние будут первыми» (Мф. 20, 16). Не раз во время путешествия у меня не хватало терпения дождаться Неба, чтобы стать первой... Однажды в монастыре кармелитов, не удовлетворившись прогулкой с паломниками по внешним галереям, я прошла во внутренний дворик. Внезапно я увидела пожилого кармелита, который издали делал мне знак удалиться, но вместо того, чтобы уйти, я подошла к нему и, показывая на картины внутренней галереи, жестами выразила свое восхищение. Из-за распущенных волос и юного вида, он, несомненно, принял меня за девочку, добродушно улыбнулся и удалился, видя, что перед ним не враг; если бы я могла говорить по-итальянски, то сказала бы ему, что я – будущая кармелитка, но, благодаря строителям Вавилонской башни, это оказалось невозможным.

После осмотра Пизы и Генуи мы возвратились во Францию. На всем пути нас сопровождали великолепные виды. Порой мы ехали вдоль берега моря, где железная дорога проходила так близко, что мне казалось, будто волны вот-вот дойдут до нас (это зрелище было вызвано бурей, а вечер делал картину еще величественней), порой мы ехали по равнинам, покрытым апельсиновыми деревьями со спелыми плодами, зелеными оливами с легчайшей листвой и стройными пальмами... С наступлением вечера мы видели, как озарялись огнями многочисленные небольшие гавани, а на небе загорались первые звезды... Какой поэзией наполнялась моя душа при виде того, на что я смотрела в первый и последний раз в жизни! Без сожаления я видела, как все это исчезает, мое сердце жаждало иных чудес. Оно уже достаточно насмотрелось на земные красоты, теперь предметом его стремлений были красоты небесные, и ради того, чтобы дарить их другим душам, я пожелала стать узницей! Прежде чем увидеть, как передо мной открываются двери благословенной темницы, по которой я так томилась, мне пришлось еще побороться и пострадать. Я почувствовала это после возвращения во Францию, между тем доверие мое было велико, и я не переставала надеяться, что мне будет разрешено поступить в Кармель 25 декабря. Едва мы приехали в Лизье, как первым делом отправились в Кармель. Какая же это была встреча! За время разлуки у нас столько всего накопилось, чтобы поделиться друг с другом. За этот месяц, показавшийся мне таким долгим, я узнала больше, чем за многие годы...

Дорогая матушка, как радостно было снова увидеть вас, открыть вам мою израненную душу. Ведь вы так хорошо понимали меня, и одного слова, одного взгляда вам было достаточно, чтобы обо всем догадаться! Я от всего отреклась и сделала все от меня зависящее, вплоть до обращения к Святому Отцу, поэтому не знала, что еще должна сделать. Вы сказали мне написать монсеньеру и напомнить о его обещании; я тотчас исполнила это, как могла хорошо, но в выражениях, которые мой дядя нашел слишком простыми, он переделал мое письмо; когда я пошла его отправлять, то получила письмо от вас, в котором мне было сказано не писать и подождать несколько дней. Я сразу же послушалась, так как была уверена, что это наилучший способ не ошибиться. Наконец, за десять дней до Рождества мое письмо было отправлено; совершенно уверенная, что ответ не заставит себя ждать, я каждое утро после мессы ходила вместе с папой на почту, думая найти там разрешение, чтобы улететь, но каждое утро приводило к новому разочарованию, которое все же не поколебало мою веру... Я просила у Господа разрешить мои узы (см. Пс. 115, 16). Он разрешил их, но совсем иным образом, чем я ожидала. Наступил прекрасный праздник Рождества, а Господь все не просыпался. Он оставил Свой мячик на земле, даже не посмотрев на него...

Когда я собиралась на ночную мессу, мое сердце было разбито. Я уже так рассчитывала присутствовать на ней за решетками Кармеля! Это было огромное испытание для моей веры, но Тот, Чье сердце бодрствует во время сна (см. Песн. 5,2), дал мне понять, что тем, кто имеет веру с горчичное зерно, Он позволяет передвигать горы (см. Мф. 17, 20), чтобы укрепить эту, столь малую веру. Но для Своих близких, для Своей Матери, Он не творит чудес, не испытав предварительно их веры. Не позволил ли Он умереть Лазарю, хотя Марфа и Мария говорили Ему, что тот болен? (см. Ин. 11, 1-4). На браке в Кане Галилейской, когда Пресвятая Дева попросила Господа оказать помощь, не ответил ли Он Ей, что час Его еще не пришел? (см. Ин. 2, 1-11). Но после испытания – какая награда: вода претворяется в вино, Лазарь воскресает! Также поступил Господь и со Своей маленькой Терезой: после длительного испытания Он исполнил все желания ее сердца.

Во второй половине дня этого радостного праздника, прошедшего для меня в слезах, я пошла навестить кармелиток; велико же было мое изумление, когда за открытой решеткой я обнаружила Младенца Иисуса, держащего в Своей руке мячик, на котором было написано мое имя. Кармелитки, вместо Иисуса, еще слишком маленького, чтобы говорить, спели мне написанное матушкой песнопение, каждое слово которого источало утешение для моей души. Я никогда не забуду этой чуткости материнского сердца, которое всегда осыпало меня ласками. Проливая слезы радости, я поблагодарила и рассказала о подарке, который сделала мне Селина после возвращения с ночной мессы. Я обнаружила в своей комнате тазик с маленьким корабликом, на котором спал Младенец Иисус вместе с мячиком, лежащим рядом. На белом парусе Селина написала: «Я сплю, а сердце мое бодрствует» (Песн. 5,2), а на суденышке: «Самоотречение!» И даже если Господь не говорил еще со Своей маленькой невестой, если Его глаза еще оставались закрытыми, то, по крайней мере, Он являлся ей через души, несущие в себе всю чуткость и любовь Его сердца...

В первый день 1888 года Господь сделал мне еще один подарок: крест, но на этот раз я должна была нести его в одиночестве; он оказался очень мучительным, оттого что остался непонятым... В письме Полина сообщала мне, что ответ монсеньора пришел 28 числа, в праздник избиения Святых Младенцев, но она не дала об этом знать, решив, что мое поступление произойдет только после Великого поста. Я не смогла сдержать слез при мысли о такой длительной отсрочке. Это было для меня совершенно особое испытание. Мои мирские узы были разрешены (см. Пс. 115, 16), я это видела, но ковчег отказывался впустить бедную голубку... Охотно верю, что я могла показаться безрассудной, ибо не соглашалась с радостью на три месяца изгнания. Но еще я думаю, что это, на первый взгляд, простое испытание, было очень большим и позволило мне сильно возрасти в самоотречении и иных добродетелях.

Как прошли эти три благодатных для моей души месяца? Сначала мне пришло в голову не стеснять себя и вести ту жизнь, к которой я привыкла. Но вскоре я осознала ценность данного мне времени и решила предаться более, чем когда-либо, строгому подвижничеству и умерщвлению плоти. Когда я говорю «подвижничеству», то пусть не подумает кто-нибудь, будто я совершала покаянные подвиги. Увы! Я никогда не совершила ни одного, будучи очень далека от сходства с высокими душами, которые с детства упражнялись в подвижничестве. Я же не чувствовала к этому никакой тяги; конечно, это шло от моего малодушия, ведь я могла бы, подобно Селине, придумать множество мелочей, чтобы заставить себя страдать. Вместо этого я всегда позволяла лелеять себя и откармливать, подобно птичке, не имеющей нужды в покаянных подвигах... Мое подвижничество заключалось в том, чтобы сломить свою волю, всегда готовую навязать себя, удерживаться от возражений, оказывать небольшие услуги, не оценивая их, совсем не облокачиваться на спинку стула, сидя на нем и т.п... Вот так, упражняясь в пустяках, я готовилась стать Христовой невестой, и не могу выразить, какие дивные воспоминания оставило это время ожидания. Три месяца пролетели быстро, и наступило наконец горячо желанное мгновение...

И действительно, когда через два месяца после поступления отец Пишон приехал на принесение обетов сестрой Марией Святого Сердца, он был удивлен при виде того, что Господь совершал в моей душе. Он сказал, что видел накануне, как я молилась на хорах, и мое усердие показалось ему совсем детским, а путь – довольно легким. Эта встреча с отцом Пишоном стала для меня большим утешением, хотя и подернутом слезами из-за трудностей, что я испытывала, открывая ему свою душу. Все-таки я исповедалась за всю жизнь. Ничего подобного мне не приходилось делать раньше. В заключение отец утешил мою душу словами: «Пред лицом Господа Бога, Пресвятой Богородицы и всех святых, свидетельствую, что вы никогда не совершили ни одного смертного греха». Потом он добавил: «Благодарите Господа за то, что Он делает для вас. Если б Он вас оставил – вы стали бы бесенком, а не ангелочком». В это нетрудно было поверить. Я чувствовала, что слаба и несовершенна, но мою душу переполняла благодарность. Я так сильно боялась запятнать свои крестильные одежды, что подобное уверение, исшедшее из уст одного из тех духовников, о которых мечтала наша святая мать Тереза, а именно, сочетавшего премудрость с добродетелью, показалось мне исшедшим из уст Самого Господа. Отец Пишон сказал мне слова, которые без труда запечатлелись в моем сердце: «Дитя мое, пусть Господь всегда будет вашим Настоятелем и Руководителем вашего новициата». И Он им действительно стал, сделавшись к тому же и «моим духовным Руководителем». Этим мне вовсе не хочется сказать, что я была закрыта для наставниц. Нет, далекая от этого, я всегда старалась, чтобы моя душа была для них открытой книгой, но у нашей, часто болевшей матушки было так мало времени, чтобы заниматься мной! Я знаю, она меня сильно любила и говорила обо мне только хорошее, хотя Господь Бог попускал, чтобы она, сама того не ведая, была очень строгой. Я не могла с ней встретиться, не поцеловав землю (13), как и во время наставлений, которые она изредка давала мне. Какая бесценная милость! Как явно Господь Бог действовал в той, которая была Его представительницей! Что бы из меня вышло, стань я «игрушкой» общины, как это думали в миру? Вместо того чтобы видеть в своих наставницах Иисуса Христа, я смотрела бы на них, скорее всего, как на обыкновенных людей, а мое сердце, так хорошо сохранившееся в миру, в монастыре оказалось бы во власти симпатий. К счастью, я была сохранена от этой беды. Разумеется, я очень любила нашу матушку, но это было чистое чувство, возносившее меня к Жениху...

Наша наставница была настоящей святой, совершенным типом кармелитки первых времен. Целый день я проводила вместе с ней, так как она учила меня работать. Ее доброта ко мне была безгранична, и все же душа моя не раскрывалась... Духовно руководить мною было трудно, потому что я не привыкла говорить о своей душе и не знала, как выразить то, что в ней происходило. Одна пожилая монахиня поняла, что я испытывала, и, смеясь, сказала мне как-то во время рекреации: «Девочка моя, мне кажется, у вас не должно быть ничего особенного, о чем можно поведать вашим наставницам». – «Почему, матушка, вы так говорите?» – «Потому что ваша душа крайне проста, но когда вы будете совершенной, вы станете еще проще. Чем больше приближаешься к Господу Богу, тем проще становишься». Она оказалась права, однако из-за этой простоты мне было трудно открывать свою душу, что стало для меня настоящим испытанием. Теперь я это осознаю, потому что легко выражаю свои мысли, не утратив при этом простоты.

Я сказала, что Господь стал «моим духовным Руководителем». Поступив в Кармель, я познакомилась с тем, кому предстояло стать моим духовником, но едва он принял меня в число своих детей, как отправился в изгнание (14). Таким образом, я познакомилась с ним для того, чтобы сразу его лишиться... Все свелось к получению одного письма в год в ответ на двенадцать, написанных мною, и мое сердце скоро обратилось к Духовнику всех духовников, и Он наставлял меня в той премудрости, которая утаена от разумных и мудрых, но которую Он благоволил открыть младенцам (см. Лк. 10,21).

Цветку, пересаженному на гору Кармель, предстояло расцвести под сенью креста. Росой для него стали слезы и кровь Иисуса Христа, а солнцем – подернутый слезами Божественный Лик. Раньше я не замечала те бесценные сокровища, которые таятся в Святом Лике, и только благодаря вам, дорогая матушка, научилась познавать их. Когда-то вы раньше всех нас поступили в Кармель, и вы же первая проникли в тайны любви, сокрытые в Лике нашего Жениха; тогда вы позвали меня, и я поняла... Я поняла, что есть истинная слава. Тот, Чье царство не от мира сего (см. Ин. 18, 36), показал мне, что истинная премудрость заключена в том, чтобы «желать, чтоб не знали тебя и ни во что не вменяли (Подр. 1, 2-3), хвалиться в презрении себя самого (Подр. 3,49-7)». И мне хотелось, чтобы мое лицо, подобно Лику Иисуса Христа, «было, действительно, сокрыто, чтобы никто на земле меня не узнавал» (см. Ис. 53, 3). Я жаждала страдать и быть забытой...

Какого милосердия исполнен путь, по которому Господь Бог вел меня! Никогда Он не попускал мне желать чего-либо, чтобы не дать этого, и поэтому Его горькая чаша казалась мне такой сладостной...

После светлых праздников месяца мая, принесения обетов и пострига Марии, старшей в семье, которую младшая имела счастье украсить венцом в день ее брака, необходимо было, чтобы нас посетило испытание. За год до того папу разбил приступ паралича, поразивший ноги. Мы очень волновались, но сильный характер моего дорогого короля вскоре одержал верх, и наши опасения исчезли, хотя не раз во время поездки в Рим мы замечали, что он быстро утомляется и не такой веселый, как обычно. Но особенно я заметила, как папа продвигается по пути совершенства. По примеру святого Франциска Сальского он обуздал свою природную вспыльчивость до такой степени, что казалось, будто у него самая кроткая в мире натура. Все земное почти не занимало его, и он легко преодолевал жизненные неурядицы, к тому же Господь Бог преисполнял его утешениями, и во время ежедневных поклонений Святым Дарам его глаза часто наполнялись слезами, а лицо становилось необыкновенно красивым. Когда Леони вышла из монастыря Посещения, он не скорбел и ни разу не упрекнул Господа за неисполненные молитвы об осуществлении призвания его дочери. Даже с некоторой радостью он поехал ее забирать...

Вот с какой верой папа согласился на разлуку со своей принцессой. Друзьям в Алансоне он сообщал об этом так: «Мои дорогие! Тереза, моя принцесса, вчера поступила в Кармель! Один Бог мог потребовать подобную жертву... Не жалейте меня, потому что мое сердце переполняет радость».

Наступило время, когда верный раб получил награду за свои труды (см. Мф. 25, 21). И правда, заработанная им плата была похожа на ту, которую Бог дал Своему Сыну. Папа преподнес Богу алтарь (15) и сам стал жертвой, избранной для заклания вместе с непорочным Агнцем. Вы знаете, дорогая матушка, как мы горевали в июне, особенно 24 июня 1888 года (16). Эти воспоминания слишком хорошо запечатлелись в глубине наших сердец, чтобы их нужно было описывать. Матушка! Как мы страдали! Но это было только начало... Между тем подошло время моего облачения в монашеское одеяние; сестры на капитуле (17) приняли меня, но как помыслить о самой церемонии? Уже стали поговаривать о том, чтобы облечь меня без выхода из затвора (18), но решено было подождать. Вопреки всякой надежде, наш дорогой отец оправился от второго удара, и монсеньор назначил церемонию на десятое января. Ожидание оказалось долгим, но зато – какой прекрасный праздник! Ни в чем не было недостатка, даже в снеге. Не знаю, говорила ли я вам о моей любви к снегу? Меня, еще совсем маленькую, восхищала его белизна; одним из самых больших удовольствий было гулять под падающими снежными хлопьями. Откуда взялось у меня это пристрастие? Возможно, потому что я сама – зимний цветок, и первым убранством природы, которое увидели мои детские глаза был, вероятно, этот белый покров. Словом, я всегда хотела, чтобы в день моего облачения природа, подобно мне, была одета во все белое. Накануне того прекрасного дня я грустно смотрела на серое небо, откуда временами моросил мелкий дождик, температура не опускалась, и я потеряла всякую надежду на снег. На следующее утро небо не изменилось, между тем праздник был чудесным, и главным его украшением был мой дорогой король. Никогда еще не был он так прекрасен... У всех он вызывал восхищение, этот день стал его триумфом, его последним праздником здесь, на земле. Он отдал всех своих детей Господу Богу, ибо, когда Селина открыла ему свое призвание, он заплакал от радости и возблагодарил вместе с ней Того, Кто «оказывал ему честь, забирая всех его детей».

В конце торжественного обряда монсеньор запел «Тебя Бога хвалим»; один священник попытался сказать ему, что это песнопение поется только при принесении окончательных обетов, но поскольку начало было положено, то благодарственный гимн пропели до конца. Разве не должен был этот праздник стать совершенным, ибо в нем соединялись все? В последний раз я обняла своего дорогого короля и вернулась в монастырь. Первым во внутренней галерее я встретила «розового Младенца Иисуса», улыбавшегося среди цветов и лампад, затем мой взгляд устремился к снежным хлопьям. Внутренний дворик был совсем белый, как и я. Какое внимание со стороны Господа! Предупреждая желания Своей маленькой невесты, Он дарил ей этот снег. Снег... Найдется ли смертный, пускай самый сильный, который смог бы заставить падать с неба снег, чтобы порадовать свою возлюбленную? Быть может, люди и задавались таким вопросом, но снег в день моего облачения показался им маленьким чудом, и весь город дивился ему. Мою любовь к снегу находили странной... Тем лучше. Это еще больше подчеркивает непостижимую благосклонность Жениха. Того, Кто нежно любит белые, как снег, лилии! После торжественного обряда монсеньор выказывал мне отеческую доброту. Мне кажется, он был горд видеть, что я добилась своего, и всем говорил, что я – «его девочка». Всякий раз после этого праздника, когда владыка приходил к нам, он был очень добр ко мне. Особенно мне запомнилось его посещение в день столетия нашего отца святого Иоанна Креста. Владыка обнял меня и приласкал. Еще никогда меня так не чествовали! И тогда Господь обратил мои мысли к тем ласкам, которыми Ему будет угодно осыпать меня пред лицом ангелов и святых, слабое отражение которых Он подал мне еще в этом мире, и потому велико было мое утешение...

Как только что я сказала, день 10 января стал триумфом моего короля. Я сравниваю этот день со входом Господним в Иерусалим в Вербное воскресенье. Подобно славе Божественного Учителя, его слава была однодневной, за ней последовали мучительные страдания и не только для него одного. Подобно тому как страсти Господа пронзили сердце Его Божественной Матери, так и наши сердца чувствовали мучения того, кого мы любили сильнее всех на земле. Помню, как в июне 1888 года, когда все только начиналось, я говорила: «Я сильно страдаю, но чувствую, что могла бы вынести еще больше». Тогда еще я не знала о том, что мне уготовано. Я не знала, что 12 февраля, месяц спустя после того, как я надела монашеское облачение, нашему дорогому отцу придется испить чашу, самую горькую и самую унизительную из всех!

Да, в тот день я уже не говорила, что могу страдать еще больше! Наш ужас невозможно выразить словами, и я не буду пытаться его описать. Когда-нибудь на Небе мы охотно поговорим о наших славных испытаниях, разве мы не счастливы уже тем, что претерпели их? Эти три года папиных мучений кажутся мне самыми дорогими, самыми плодотворными во всей нашей жизни, и я не променяла бы их на откровения и экстазы, которые переживали настоящие святые. Мое сердце переполняется благодарностью при мысли об этом бесценном сокровище, которое должно вызывать святую зависть у ангелов небесного двора...

Моя жажда страданий была утолена, но влечение к ним не ослабевало, и вскоре душа разделила страдания сердца. Скудость стала моим хлебом насущным, и все-таки, лишенная утешения, я была счастливейшим из существ, потому что все мои желания были удовлетворены...

Дорогая матушка! Каким сладостным оказалось это великое испытание, ибо из наших сердец исходили только любовь и благодарность! Уже мы не шли путями совершенства, мы летели все впятером. Две изгнанницы, находившиеся в Кане (19), оставались еще в миру, но уже были не от мира. А какие чудеса сотворило это испытание в душе Селины! Все ее тогдашние письма носят печать смирения и любви. Кто сумел бы описать те наши свидания? Решетки Кармеля вовсе не разделяли, но соединяли нас еще крепче; у нас были одни мысли и желания, одна любовь к Господу и к людям. Когда Селина и Тереза разговаривали, к их беседам никогда не примешивалось ни единого словечка о земном. Как когда-то на бельведере, они мечтали о вечном и избирали себе единую участь – «страдание и унижение», чтобы поскорее насладиться бесконечным блаженством.

Итак, время моего обручения миновало. Оно оказалось таким долгим для бедной Терезы! В конце испытательного срока (20) наша матушка сказала мне и не думать просить о постриге, потому что настоятель, конечно же, отклонит мою просьбу. И мне пришлось ждать еще восемь месяцев... В первый момент было довольно трудно согласиться на такую большую жертву, но вскоре в моей душе воссиял свет. Я тогда молитвенно размышляла над «Основами духовной жизни» отца Сюрена. Однажды во время молитвы я поняла, что к моему горячему желанию принести монашеские обеты примешано много самолюбия; раз уж я отдала себя Господу, чтобы сделать Ему приятное и утешить Его, то не должна вынуждать Его исполнять мою волю вместо Его воли. И еще я поняла, что в день свадьбы невеста должна быть нарядной, я же ничего для этого не сделала... Тогда я сказала Господу: «Боже мой! Я не прошу Тебя о том, чтобы принести Тебе обеты, я буду ждать столько, сколько Тебе будет угодно, одного лишь я не хочу: чтобы мой брак с Тобой отложился по моей вине. Поэтому я приложу все старания, чтобы сделать себе красивое платье с драгоценными камнями, и, когда Ты найдешь его достаточно богато украшенным, тогда, я уверена, никто из людей не помешает Тебе снизойти ко мне, чтобы я навеки соединилась с Тобой, мой Возлюбленный!»

После моего облачения многое на пути к монашескому совершенству прояснилось для меня и, главным образом, в отношении обета бедности. Во время испытательного срока мне было приятно иметь в личном пользовании хорошие вещи и находить под рукой все, что необходимо. «Мой духовный Руководитель» спокойно терпел это, ибо Он не любит показывать душам все сразу. Обычно Он просвещает Своим светом постепенно. (В начале духовной жизни, когда мне было 13-14 лет, я задавалась вопросом о том, чего же еще можно добиться, так как думала, что лучше понимать совершенство невозможно. Но довольно быстро я поняла, что чем больше продвигаешься по этому пути, тем дальше от цели видишь себя, и теперь я смирилась с тем, что все время вижу себя несовершенной, и – обрела в этом радость.) Возвращаюсь к урокам «моего духовного Руководителя». Однажды после повечерия, я тщетно искала свою небольшую лампу на специально отведенных полках; уже наступило время строгого молчания, и было невозможно спросить о ней. Я поняла, что одна из сестер, думая, что берет свою, забрала мою лампу, которая была мне очень нужна. Но вместо того чтобы расстроиться из-за того, что лишилась ее, я с радостью почувствовала, что бедность заключается в том, чтобы быть лишенной не только приятного, но и необходимого. Вот почему среди внешнего мрака я была освещена внутренним светом. В то время я по-настоящему полюбила самые некрасивые и неудобные предметы и была рада, когда из моей кельи взяли хорошенький кувшинчик, а вместо него поставили большой и выщербленный. Я прилагала также немало усилий, чтобы не оправдываться. Для меня это было довольно сложно, особенно с нашей наставницей, от которой ничего не хотелось скрывать. И вот моя первая победа, она не велика, но далась мне дорого: разбилась вазочка, стоявшая за окном, и наша наставница подумала, что я оставила ее там валяться; она указала на осколки и велела мне быть в другой раз повнимательней. Ничего не ответив, я поцеловала землю, а затем пообещала быть впредь более собранной. Из-за моей скудной добродетели такие небольшие упражнения стоили большого труда, и мне приходилось думать о том, что на Страшном суде все станет явным, потому что я заметила следующее: когда исполняешь порученное тебе и не оправдываешься, то этого никто не замечает, и наоборот, недостатки сразу же становятся явными...

Особенно я старалась упражняться в малых добродетелях, так как не была способна упражняться в больших. Я любила складывать накидки, забытые сестрами, и оказывать им всяческие, доступные мне, небольшие услуги.

Мне было также даровано стремление к умерщвлению плоти, и оно все более возрастало, потому что мне ничего не дозволялось для его удовлетворения. Единственное умерщвленьице, которое я практиковала еще в миру, заключавшееся в том, чтобы, когда сидишь, не опираться о спинку, было мне запрещено из-за врожденной сутулости. Увы, мой пыл, несомненно, оказался бы непродолжительным, если бы меня благословили на покаянные подвиги. Те же, что разрешались без прошения, состояли в умерщвлении самолюбия, что приносило мне больше пользы, чем умерщвление плоти.

Работа в трапезной, ставшая моим послушанием сразу же после облачения, не раз давала возможность поставить мое самолюбие на место, т. е. под ноги. Правда, большим утешением для меня было нести одно послушание с вами, дорогая матушка, и наблюдать вблизи ваши добродетели. Но такая близость принесла страдания. Нужно было соблюдать монастырский устав, поэтому я не могла свободно говорить с вами обо всем, как раньше, не могла открыть вам свою душу. В конце концов, я была в Кармеле, а не в Бюиссонне под кровлей семейного очага!

Тем временем Пресвятая Богородица помогала мне шить платье к свадьбе, и как только оно было готово, препятствия отпали сами собой. Монсеньор прислал разрешение, о котором я ходатайствовала, сестры согласились принять меня, и принесение обетов было назначено на 8 сентября...

Все, что я сейчас вкратце написала, могло бы занять немало страниц, если описывать подробно, но они никогда не будут прочитаны на земле, и уже скоро я обо всем расскажу вам, дорогая матушка, в нашем отчем доме, на Небе, к которому возносятся воздыхания наших сердец!

Подвенечное платье было готово. Его украшали драгоценности, подаренные ранее моим Женихом, но для Его щедрости этого было недостаточно. Ему было угодно подарить мне новый бриллиант с бесчисленными гранями. Прежние драгоценности – это папино испытание со всеми мучительными обстоятельствами, а новым сокровищем стало небольшое, на первый взгляд, испытание, заставившее меня сильно страдать. С некоторых пор наш папа почувствовал себя немного лучше, и его стали вывозить в экипаже. Речь шла даже о поездке по железной дороге, чтобы нас навестить. Конечно, Селина тут же подумала, что хорошо бы выбрать день моего пострига. Она говорила, что не даст ему присутствовать на всей церемонии, чтобы он не устал, а только в самом конце сходит за ним и тихонько подведет прямо к решетке, чтобы Тереза получила его благословение. Как узнаю я в этом мою Селину. Как верно, что «любовь никогда не рассуждает о невозможности, потому что на все дерзает» (см. Подр., 3, 5-4). И наоборот, человеческое благоразумие все время трепещет и не решается, так сказать, и шагу ступить. Поэтому Господь Бог, Которому было угодно испытать меня, воспользовался именно этим благоразумием, и в день брака я, действительно, оказалась сиротой. У меня больше не было отца на земле, но я могла с доверием смотреть на Небо и говорить от всего сердца: «Отче наш, сущий на небесах» (Мф. 6, 9).

Этот прекрасный день прошел, как проходят и самые печальные дни, потому что у каждого дня есть свое завтра. Без всякой грусти я положила свой венок к стопам Пресвятой Богородицы. Я чувствовала, что время не унесет моего счастья. Какой праздник – стать невестой Христовой в день рождества Божией Матери! Маленькая Богородица, Которой всего лишь один день, преподносила Свой маленький цветок Младенцу Иисусу. В этот день маленьким было все, кроме полученных мною милостей и мира, кроме тихой радости, которую я ощутила вечером, когда созерцала мерцающие на небосклоне звезды и думала, что скоро моему восхищенному взору откроется прекрасное Небо и я смогу соединиться с моим Женихом в непрестанном ликовании...

24 сентября состоялось мое облачение в покрывало. Этот день целиком был покрыт слезами. Папа не пришел благословить свою принцессу. Отец Пишон был в Канаде. Монсеньор, который должен был приехать, а потом отобедать у дяди, заболел и тоже не приехал, словом, все было – печаль и горечь. Тем не менее на самом дне чаши пребывал мир, неизменный мир. В этот день Господь попустил, чтобы я не смогла удержать своих слез, и они не были поняты. Да, я переносила без слез и большие испытания, но тогда меня поддерживала Божия благодать. 24 сентября Господь предоставил меня собственным силам, и я обнаружила, насколько они малы.

Через восемь дней после моего облачения в покрывало состоялась свадьба Жанны. Невозможно передать вам, дорогая матушка, насколько поучительным был для меня ее пример в том, какие нежности невеста должна расточать своему жениху. Я с жадностью внимала всему, чему могла научиться, потому что стремилась делать для моего возлюбленного Иисуса не меньше, чем Жанна для Франциска, создания, несомненно, вполне совершенного, но, в конце концов, создания!

Я даже немного позабавилась и сочинила приглашение на собственное бракосочетание, чтобы сравнить с приглашением Жанны. Вот как это выглядело:

«Приглашение на бракосочетание сестры Терезы Младенца Иисуса и Святого Лика.

Господь Бог Вседержитель, Творец неба и земли, Верховный Владыка мира и Преславная Дева Мария, Царица небесного Двора, благоволят уведомить вас о бракосочетании Их августейшего Сына Иисуса, Царя царствующих и Господа господствующих, с девицей Терезой Мартен, ныне Дамой и Принцессой царств, принесенных ей в дар Божественным Женихом, а именно: Младенчества Иисуса и Его Страстей, откуда и взят ее титул: Младенца Иисуса и Святого Лика.

Господин Людовик Мартен, владыка поместий Страдания и Уничижения, и госпожа Мартен, принцесса и благородная дама небесного Двора, благоволят уведомить вас о бракосочетании их дочери Терезы с Иисусом, Словом Божиим, вторым Лицом Пресвятой Троицы, ставшим при содействии Святого Духа Человеком и Сыном Девы Марии, Царицы Небесной.

Не имея возможности пригласить вас на торжественное бракосочетание, назначенное на 8 сентября 1890 года на горе Кармель (допущен только небесный двор), вас просят пожаловать на повторное празднование бракосочетания, которое состоится Завтра, в день Вечности, когда Иисус, Сын Божий, придет на облаках небесных в сиянии Своей славы судить живых и мертвых.

Ввиду того что час еще не известен, вас приглашают быть готовыми и бодрствовать».

Что мне осталось рассказать вам, дорогая матушка? Я думала, что уже закончила, но я ничего не рассказала вам о выпавшем мне счастье быть знакомой с матерью Женевьевой. Какая это бесценная милость: Господу Богу, Который уже столько всего ниспослал мне, было угодно, чтобы я жила рядом со святой, обладавшей обычными и незаметными добродетелями, со святой, которой можно подражать. Не раз я получала от нее великие утешения. Однажды в воскресенье я, как обычно, ненадолго зашла, чтобы навестить мать Женевьеву и застала у нее двух сестер. Улыбаясь, я посмотрела на нее и готова была уйти, потому что невозможно находиться втроем рядом с больной, но она по наитию взглянула на меня и сказала: «Подождите, моя девочка, я скажу вам только несколько слов. Каждый раз, когда вы приходите, вы просите меня подарить «духовный букет», так вот, сегодня я дарю вам этот: «Служите Богу в мире и радости, помните, дитя мое, что наш Бог – Бог мира». Чистосердечно поблагодарив ее, я вышла, взволнованная до слез и уверенная, что Господь открыл ей состояние моей души: в тот день я была крайне удручена, почти в унынии, в таком мраке, что уже не знала, любит ли меня Господь. Вы догадываетесь, дорогая матушка, какую радость и утешение я ощутила!

В следующее воскресенье мне захотелось узнать, какое откровение было матери Женевьеве. Она заверила меня, что не получила никакого. Мое восхищение стало еще больше, когда я увидела, как сильно пребывает в ней Господь, побуждая ее действовать и говорить. Да, вот такая святость кажется мне самой настоящей, самой святой, и именно к ней я стремлюсь, потому что в ней нет никакого заблуждения...

В день принесения обетов я получила немалое утешение, узнав от матери Женевьевы, что перед ее обетами она прошла через такое же испытание, как и я. А во время наших великих скорбей вы припоминаете, матушка, какие утешения мы обретали подле нее? Словом, мать Женевьева оставила в моем сердце самое светлое воспоминание. В день, когда она ушла на Небеса, я почувствовала себя особенно растроганной. Впервые я присутствовала при смерти, и, воистину, это было удивительно... Я сидела рядом с постелью умирающей святой и прекрасно видела ее самые незаметные движения. Мне казалось, что после двух часов, проведенных таким образом, моя душа должна была бы ощутить себя исполненной усердия. Мною же, наоборот, овладела некая бесчувственность, но в самый момент рождения на Небе нашей святой матери Женевьевы мое внутреннее состояние изменилось. В мгновение ока я почувствовала в себе несказанную радость и горение, словно мать Женевьева поделилась со мной своим блаженством, потому что я совершенно уверена, что она ушла прямо на Небо. Еще при жизни я однажды сказала ей: «Матушка! Вы не попадете в чистилище!» – «Надеюсь,» – с кротостью ответила мне она. Конечно же, Господь не мог обмануть надежду, полную такого смирения, и доказательством тому являются все полученные нами милости. Каждая из сестер поспешила попросить себе что-нибудь на память, и вы знаете, матушка, какой святыней мне посчастливилось обладать. Во время агонии матери Женевьевы я заметила слезу, блестевшую, как бриллиант у нее на веке. Это слеза, последняя из всех, что она пролила, не упала. Еще в церкви я видела, как она блестела, и никто не думал ею завладеть. Тогда, взяв лоскуток тонкого полотна, я решилась подойти к ней вечером так, чтобы меня не видели, и собрать как святыню эту последнюю слезу. С тех пор я все время ношу ее в мешочке вместе с моими обетами.

Я не придаю значения снам. К тому же у меня они редко имеют скрытый смысл, я даже спрашиваю себя, как так получается, что, думая целый день о Господе Боге, я не занимаюсь этим еще больше во сне. Обычно мне снятся леса, цветы, ручьи, море. Почти всегда я вижу детишек, ловлю никогда не виданных мной бабочек и птичек. Вы видите, матушка, если мои сны и имеют поэтический облик, то они далеки от мистических. Однажды ночью, после смерти матери Женевьевы, я увидела нечто более утешительное. Мне снилось, что она составляет завещание и каждой сестре дает что-нибудь из принадлежавшего ей; когда очередь дошла до меня, я думала, что не получу ничего, потому что у нее уже ничего не осталось, но приподнявшись она три раза проникновенно сказала: «А вам я оставляю мое сердце».

Через месяц после кончины нашей святой матери в монастыре началась эпидемия гриппа. На ногах оставались я да еще две сестры. Никогда я в смогу описать всего увиденного: ни того, что показалось мне жизнью, ни того, что проходит...

День моего 19-летия был отпразднован смертью, за которой вскоре последовали еще две. Тогда я осталась одна в ризнице: старшая по послушанию сестра была серьезно больна, и я должна была готовить похороны, открывать решетки во время мессы и т. д. В то время Господь одарил меня многими милостями и дал силы. Сейчас я спрашиваю себя, как я могла без страха делать все, что делала. Смерть царила повсюду; за самыми больными ухаживали те, кто еле волочил ноги, и едва какая-нибудь из сестер испускала последний вздох, как сразу же приходилось ее оставлять. Однажды утром, когда я вставала, у меня появилось предчувствие, что умерла сестра Магдалина. В дортуаре было темно, и никто не выходил из келий. Тогда я решилась зайти к сестре Магдалине, дверь у нее была открыта; и правда, она, одетая, лежала на соломенном тюфяке. Я не испытывала ни малейшего страха. Увидев, что у нее нет свечки, я отправилась за ней, а также за венком из роз.

Вечером того дня, когда умерла помощница настоятельницы, я была одна вместе с сестрой, ухаживавшей за больными. Невозможно представить себе печальное состояние монастырской общины в то время. Только те, кто был на ногах, могут иметь об этом некоторое представление, но посреди такой оставленности я чувствовала, что Господь Бог хранил нас. Умирающие без усилия переходили в лучшую жизнь. Сразу же после смерти на их лицах появлялось выражение мира и радости, напоминающее сладкий сон; и это истинная правда, ибо после того, как образ мира сего пройдет, они пробудятся, чтобы бесконечно наслаждаться радостями, уготованными избранным...

В этот период тяжелых испытаний, выпавших на долю общины, мне довелось обрести несказанное утешение – причащаться каждый день. Как это было чудесно! Господь долго баловал меня, гораздо дольше, чем других Своих невест, ибо позволял, чтобы мне Его преподносили, когда остальные не имели счастья Его принять. Еще я была очень счастлива, оттого что прикасалась к священным сосудам, готовила платы (21), предназначенные принимать Господа Иисуса. Я чувствовала, что мне надлежало быть очень усердной, и часто вспоминала слова, которые обращают к дьякону: «Очистите себя, носящие сосуды Господни» (Ис. 52, 11).

Не могу сказать, что я часто получала утешения во время благодарственных молитв, скорее, в эти мгновения их было меньше всего. Я нахожу это совершенно естественным, потому что предала себя Господу не как человек, желающий принять Его ради собственного утешения, но, наоборот, ради удовольствия Того, Кто отдает Себя мне. Я представляю свою душу как пустую землю и прошу Пресвятую Богородицу убрать с нее всякий мусор, который мешал бы ей оставаться пустой. Затем я молю Ее, чтобы Она Сама разбила просторный шатер, достойный Небес, и Сама украсила его, потом я приглашаю всех ангелов и святых прийти и устроить самый лучший концерт. Мне кажется, когда Господь сходит в мое сердце, Он радуется, что Его так хорошо принимают, а я – я тоже радуюсь... Все это не мешает рассеянности и дремоте посещать меня, но когда по окончании благодарственных молитв я вижу, как плохо их возносила, то решаю благодарить Господа весь оставшийся день. Вы видите, дорогая матушка, что я далека от того, чтобы идти путем страха, мне всегда удается найти способ быть счастливой и извлекать пользу из своих немощей. Конечно, это нравится Господу, ведь Он, похоже, поддерживает меня. Однажды, вопреки обыкновению, я была немного смущена, когда подходила к Причастию. Мне показалось, что Господь недоволен мною, и я сказала себе: «Если получу сегодня лишь половину хостии, меня это сильно огорчит, и я буду думать, что Господь как бы нехотя входит в мое сердце». Я подхожу и... о счастье! Первый раз в жизни вижу, как священник берет две хостии и подает их мне! Вы понимаете мою радость и слезы, что я пролила при виде такого великого милосердия.

На следующий год после принесения монашеских обетов, за два месяца до смерти матери Женевьевы, я обрела множество милостей во время ретрета. Обычно ретреты с проповедями для меня мучительнее тех, что проходят в одиночестве. Но тогда было иначе. Девять дней я с большим усердием молитвенно готовилась (22), несмотря на предчувствие, что священник (23) не сможет меня понять, ибо его особое призвание – помогать великим грешникам, а не душам монашествующих. Господу было угодно показать мне, что лишь Он Один является моим Духовником. И Он воспользовался именно этим священником, которого оценила одна лишь я. В то время у меня бывали большие внутренние искушения разного рода (вплоть до того, что я иногда задавала себе вопрос: существует ли Небо?). Я не была расположена что-либо говорить о них, не зная, как все это выразить; едва я вошла в исповедальню, как ощутила, что душа моя раскрывается. Произнеся лишь несколько слов, я была чудесным образом понята, а скорее угадана... и моя душа стала подобна книге, в которой отец читал лучше меня самой. На всех парусах он пустил мой кораблик по волнам доверия и любви, которые так влекли меня, но сама я не осмеливалась двигаться вперед. Он сказал, что мои недостатки не огорчают Господа Бога и что, замещая Его, он говорит от Его имени, что Господь очень доволен мною.

Как я была счастлива услышать эти утешительные слова! Я никогда еще не слыхала, чтоб недостатки могли не огорчать Господа. Такое заверение наполнило меня радостью и помогло терпеливо переносить изгнание... В глубине сердца я чувствовала, что это так, ибо Господь нежнее матери, а вы, дорогая матушка, разве вы не готовы всегда простить мне невольные мелкие проступки? Сколько раз я испытала это на собственном опыте! Никакой ваш упрек не тронул бы меня так, как любое проявление ласки с вашей стороны. У меня такой характер, что страх заставляет меня отступать, а любовь – с ней я не просто продвигаюсь, я лечу вперед...

Да, матушка, особенно с того благословенного дня, когда вас избрали, я лечу по путям любви. В тот день Полина стала для меня живым Господом и во второй раз – моей «мамой».

Уже почти три года я с радостью смотрю на те чудеса, что творит Господь с помощью моей дорогой матушки. Я вижу, что только страдание может дать жизнь человеческим душам, и как никогда ранее во всей своей глубине раскрываются слова Господа: «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода» (Ин. 12, 24). Какая обильная жатва была вами собрана! Вы сеяли в слезах, но вскоре узрите плод ваших трудов и возвратитесь с радостью, неся снопы свои (см. Пс. 125, 5-6). Среди этих снопов, матушка, затаился один беленький цветок. На Небесах он обретет голос, дабы воспеть кротость и добродетели, в которых, он видел, вы упражнялись каждый день во мраке и тишине изгнаннической жизни...

Да, за три года я поняла немало тайн, скрытых до того от меня. Господь Бог явил мне милосердие, как царю Соломону. Он не захотел, чтобы у меня осталось хоть одно неисполненное желание – как совершенства, так и то, суетность которого я понимала, но не узнала еще на собственном опыте.

Я всегда смотрела на вас, дорогая матушка, как на идеал и хотела во всем быть похожей на вас. Видя, что вы пишете прекрасные картины и стихи, я говорила себе: «Как я была бы счастлива, если б могла рисовать, если б умела выражать свои мысли в стихах и творить добро человеческим душам...» Но мне не хотелось испрашивать эти природные дары, и мои желания оставались затаенными в глубине сердца. Господу, тоже там затаившемуся, было угодно показать, что «под солнцем... все – суета и томление духа...» (Екк. 2, 17). Господь Бог дал мне возможность использовать уроки моей дорогой матушки, и, к великому удивлению сестер, я стала рисовать. Еще Он пожелал, чтобы я смогла, следуя ее примеру, писать стихи и сочинять пьесы, которые находили неплохими. Как царь Соломон оглянулся на дела рук своих и на труд, которым трудился он, делая их: и вот, все – суета и томление духа (см. Екк. 2, 11), так и я узнала на опыте, что счастье состоит в том, чтобы скрыться и пребывать в неведении обо всем сотворенном. Я поняла, что без любви все дела – ничто, даже самые блистательные, такие как воскресение мертвых или обращение народов.

Вместо того чтобы принести вред и увлечь в суету, дары, которыми Господь щедро наделил меня (без моих на то прошений), влекут меня к Нему, и я вижу, что один Он неизменен, один Он может осуществить мои огромные желания...

Были еще и другие желания, которые Господу было угодно исполнить: детские желания, подобные снегу в день моего облачения.

Вы знаете, матушка, как я люблю цветы; становясь узницей в пятнадцать лет, я навсегда отказывалась от счастья бродить по полям, пестреющим весенним убранством; так вот, никогда у меня не было цветов больше, чем со времени моего поступления в Кармель... Обычно женихи довольно часто преподносят цветы своим невестам. Господь не забыл и об этом. Он в изобилии посылал мне охапки васильков, маргариток, диких маков – цветы, которые я люблю больше всего. Был даже цветок куколь; я не встречала его со времени нашего переезда в Лизье. Мне очень хотелось снова увидеть этот цветок моего детства, который я срывала на полях Алансона. Именно в Кармеле он пришел улыбнуться мне и показать, что Господь, как в самом малом, так и в большом, уже в этой жизни дает во сто крат более тем душам, которые из любви к Нему оставили все (см. Мф. 19,29).

Но самым заветным моим желанием, самым большим, которое, мне казалось, никогда не исполнится, было поступление Селины в наш Кармель. Эта мечта казалась невероятной: жить под одной крышей, делить радости и горести с подругой детства. Поэтому я целиком принесла эту мечту в жертву и доверила Господу будущее моей любимой сестры, готовая к тому, что, если нужно, она отправится на край света. Лишь с одним я не могла согласиться – с тем, что она не станет Христовой невестой. Я любила ее, как саму себя, и для меня было просто невозможно подумать, что она отдаст свое сердце смертному. Я уже и так сильно страдала, зная, что в миру она подвергается неведомым мне опасностям. Я могла бы сказать, что со времени моего поступления в Кармель моя привязанность к Селине стала скорее любовью матери, чем сестры. Однажды она должна была пойти на вечеринку; это меня так огорчило, что я умоляла Господа не дать ей танцевать и даже (вопреки обыкновению) проливала потоки слез. Господь соблаговолил услышать меня: в этот вечер Он не позволил Своей будущей невесте танцевать (хотя она и не затруднялась грациозно проделывать это, когда требовалось). Она не смогла отказаться, когда ее пригласили, но кавалер был совершенно бессилен заставить ее танцевать; к великому его смущению, ему пришлось просто отвести ее на место, потом он украдкой вышел и больше не появлялся. Это единственное в своем роде происшествие помогло мне возрасти в доверии и любви к Тому, Кто, поставив Свою печать на моем челе, одновременно запечатлел ее и на челе Селины...

29 июля прошлого года Господь Бог, разрешая узы (см. Пс. 115,16) Своего верного слуги и призывая его к вечной жизни, одновременно разрешил и узы, которые удерживали в этом мире Его невесту. Она заменяла собою всех нас рядом с нежно любимым отцом и выполнила эту миссию подобно ангелу. Но ангелы не остаются на земле, исполнив волю Господню, они сразу же возвращаются к Нему, для этого-то им и даны крылья. Наш ангел тоже расправил свои белоснежные крылья и приготовился лететь далеко-далеко, чтобы обрести Господа, но Господь дал пролететь ему совсем немного. Ему хватило согласия на великую жертву, оказавшуюся довольно мучительной для Терезы. Целых два года Селина скрывала от нее одну тайну (24). И как же она сама страдала! В конце концов, с небес, мой дорогой король, который и на земле-то не любил медлить, поспешил устроить запутанные дела Селины, и 14 сентября она присоединилась к нам!

Однажды, когда трудности казались непреодолимыми, я сказала Господу во время благодарственных молитв: «Боже мой, Ты знаешь, как я хочу знать, отправился ли папа прямо на Небо. Я не прошу Тебя говорить об этом, но покажи мне знаком. Если сестра Эме Иисуса согласится на поступление Селины или хотя бы не будет препятствовать, – это станет ответом, что папа отправился прямо к Тебе». Как вам известно, дорогая матушка, эта сестра находила, что нас и так уже слишком много и, следовательно, не хотела принимать еще одну. Но Господь Бог, Который держит в руке Своей сердца людей и направляет их, куда захочет (см. Притч. 21,1), переменил мнение этой сестры. Она оказалась первой, кого я встретила после благодарственных молитв; она приветливо подозвала меня, попросила подняться к вам и заговорила со мной о Селине со слезами на глазах...

Как много у меня причин благодарить Господа, сумевшего исполнить все мои желания!

И теперь у меня нет иного желания, кроме одного: любить Господа до безумия... Мои детские влечения улетучились, и, хотя, конечно, мне еще нравится украшать цветами алтарь Младенца Иисуса, с тех пор как Он подарил мне желанный цветок – мою любимую Селину, мне больше не хочется других, и ее как самый лучший букет я преподношу Ему...

Я больше не желаю ни страдания, ни смерти, хотя люблю и то и другое; одна только любовь влечет меня. Долгое время я стремилась к ним; я страдала и думала, что касаюсь небесных берегов, я думала, что весенней порой цветок будет сорван. Теперь меня ведет лишь самоотречение, и иного компаса у меня нет! Я больше ничего не могу просить с жаром, кроме одного: чтобы воля Господня совершенно исполнилась в моей душе и чтобы люди не могли этому препятствовать. Я могла бы сказать словами из духовного песнопения нашего отца святого Иоанна Креста: «В подвале у Любимого я выпила вина, и, выйдя оттуда, на всей той равнине не нашла ничего для себя и утратила то стадо, за которым доселе я шла... Душа стала служить Ему всем, что имела. Стада теперь я не пасу, другой работы не несу, любовь моим уделом стала ныне!» Или еще: «Мощна в своих деяниях любовь с тех пор, как я изведала это все, она умеет из всего извлечь корысть, добра ли, зла ли, что во мне найдет, чтоб душу всю преобразить в себя» (25). Дорогая матушка, как сладок путь любви! Конечно, можно сильно пасть, можно совершать неверные поступки, но любовь умеет из всего извлечь корысть и очень быстро истребляет все, что может не понравиться Господу, оставляя в сердце смиренный и глубокий мир...

Сколько света почерпнула я в произведениях нашего отца святого Иоанна Креста! В возрасте семнадцати-восемнадцати лет у меня не было иной духовной пищи. Но позже все книги оставляли меня в состоянии сухости, и до сих пор я пребываю в таком настроении. Открывая книгу о духовном (даже самую прекрасную, самую проникновенную), я сразу же чувствую, как сжимается мое сердце, и читаю, если можно так сказать, не понимая. А если и понимаю, то мой ум останавливается, не имея возможности молитвенно размышлять. В этом бессилии мне приходят на помощь Священное Писание и «Подражание»; в них я нахожу надежную и настоящую пищу. Но более всего во время молитвы меня поддерживает Евангелие, там я черпаю все, что нужно моей нищей маленькой душе. Я всегда открываю в нем новый свет, скрытый и таинственный смысл...

Я понимаю и знаю по опыту, «что царствие Божие внутри нас» (см. Лк. 17, 21). Господу вовсе не нужны ни книги, ни учителя для наставления душ. Он, Учитель учителей, наставляет без громких слов. Я никогда не слышала, чтобы Он говорил, но я чувствую, что Он во мне. Каждую минуту Он руководит мною и внушает то, что я должна говорить или делать. Как раз в тот самый момент, когда нужно, я нахожу свет, который до сих пор не видела, и чаше всего это происходит не во время молитвы, какой бы она ни была глубокой, а среди повседневных занятий...

Дорогая матушка! После стольких милостей разве не могу я воспеть вместе с псалмопевцем: «Ибо благ Господь, ибо вовек милость Его» (см. Пс. 117, 1). Мне кажется, что если бы все люди получали те же милости, что и я, – никто больше не боялся бы Бога, каждый любил бы Его до безумия, и из любви, а не от страха, никакая душа никогда бы не согласилась Его огорчить. Между тем я понимаю, что души могут быть непохожими друг на друга, они должны быть разными, чтобы каждое из божественных совершенств было прославлено особым образом. Мне же Он даровал Свое бесконечное милосердие, через призму которого я созерцаю другие божественные совершенства и преклоняюсь перед ними! Тогда они все представляются мне озаренными любовью, и само правосудие (может быть, даже больше других) кажется мне облеченным в любовь. Какая радость размышлять над тем, что Господь справедлив, то есть, что Он принимает в расчет наши слабости и в совершенстве знает бренность нашей природы. Чего ж мне бояться? Если бесконечно справедливый Бог с такой добротой соблаговолил простить все грехи блудному сыну, то не должен ли Он быть справедливым и по отношению ко мне, которая «всегда с Ним»? (см. Лк. 15, 31).

В этом году 9 июня, в день Пресвятой Троицы, мне было дано понять особенно ясно, как Господь хочет быть любимым.

Я думала о душах, приносящих себя в жертву божественному правосудию, о тех, кто навлекает на себя кары, предназначенные виновным. Такая жертва казалась мне великой и щедрой, но я не чувствовала себя способной на нее. «Боже мой! – воскликнула я в глубине сердца, – ведь не одному Твоему правосудию нужны души, приносящие себя в жертву? Разве Твоя милосердная любовь не нуждается в них тоже? Никем она не признается и везде отвергается. Ты хочешь наполнить сердца любовью, а они, вместо того чтобы броситься в Твои объятия и принять ее, обращаются к людям с просьбой о мимолетном счастье. Боже мой! Сохранится ли в Твоем Сердце всеми презираемая любовь? Мне кажется, что, если б Ты нашел души, готовые принести себя в жертву всесожжения Твоей Любви, Ты быстро бы потребил их. Мне кажется, Ты был бы счастлив не подавлять те волны бесконечной нежности, что заключены в Тебе... Если даже Твое правосудие, которое не простирается за пределы земли, стремится найти выход, – насколько сильнее желает воспламенять души Твоя милосердная любовь, ибо «милость Твоя до небес» (Пс. 35, 6). Господи! Пускай этой счастливой жертвой стану я! Истреби эту жертву огнем Твоей божественной Любви!»

Дорогая матушка, вы позволили мне вот так предать себя Господу, и вам известны те потоки или, вернее, океаны благодати, которые наводнили мою душу. Начиная с этого счастливого дня, мне кажется, что любовь пронизывает меня и окружает. Мне кажется, что каждое мгновение эта милосердная любовь обновляет меня, очищает душу и не оставляет в ней никакого следа греха, и поэтому я не могу бояться чистилища. Я знаю, что сама не была бы достойна даже войти в это место искупления, потому что только святые души могут иметь туда доступ. Но я знаю также, что огонь Любви более свят, чем огонь чистилища. Я знаю, что Господь не может желать нам бесполезных страданий и что Он не внушил бы мне испытываемых мною желаний, если бы не хотел их исполнить...

Как сладок путь Любви! Как хочется мне приложить все свои старания, чтобы постоянно исполнять волю Господа Бога с наибольшим самоотречением!

Вот, дорогая матушка, все, что я могу рассказать о жизни вашей маленькой Терезы. Вы сами гораздо лучше знаете, что она из себя представляет и что сделал для нее Господь. Поэтому вы мне простите, если я сильно сократила историю ее монашеской жизни...

Как завершится «история маленького белого цветка»? Быть может, он будет сорван совсем рано или его пересадят в другие края... (26) Мне это неведомо, но я уверена, что милосердие Божие всегда будет сопровождать его, и никогда он не перестанет благословлять свою матушку, которая принесла его в дар Господу. Он будет вечно радоваться тому, что стал одним из цветов ее венка. И вместе с ней он будет вечно воспевать всегда новую песнь Любви...

Дорогая сестра, вы попросили меня описать мой сон и «мое маленькое учение», как вы его называете. Я выполнила эту просьбу, но так плохо, что, мне кажется, вы не сможете ничего понять. Возможно, вы найдете мои выражения преувеличенными. Но, простите меня, это, вероятно, происходит от моего не очень-то легкого слога. Уверяю вас, в моей маленькой душе нет никакого преувеличения, там все покойно и мирно.

(Когда я пишу, то обращаюсь к Господу, так мне проще выражать свои мысли. Что, увы, не мешает им оставаться довольно плохо выраженными!)

И.М.И.Т. 8 сентября 1896 года
(моей сестре Марии Святого Сердца)

О Возлюбленный мой, Господи Иисусе! Кто сможет выразить, как нежно и кротко Ты руководишь моей маленькой душой! Как возжелал Ты пролить луч благодати Твоей посреди самой мрачной бури! Господи, буря бушевала в моей душе со времени светлого праздника Твоей победы, праздника Пасхи. И вот в одну из майских суббот, размышляя о таинственных снах, которые посылаются некоторым душам, я подумала, что это должно быть хорошим утешением, но не просила о нем. Вечером, глядя на тучи, затянувшие небосвод моей маленькой души, я еще говорила себе, что эти прекрасные сны не для меня; под раскаты грозы я уснула. Следующим днем было 10 мая, второе воскресенье месяца Девы Марии и, возможно, годовщина того дня, когда Пресвятая Богородица соблаговолила улыбнуться Своему цветку.

При первых проблесках зари я оказалась (во сне) в какой-то галерее. Там было много людей, но вдалеке; рядом же со мной была только наша матушка. Вдруг (как они вошли, я не заметила) я увидела трех кармелиток в плащах и больших покрывалах. Мне показалось, что они пришли за нашей матушкой, но ясно я поняла лишь то, что они с Неба. В глубине сердца я воскликнула: «Как я была бы счастлива увидеть лицо какой-нибудь из них!» Тогда, словно услышав мою молитву, самая высокая подошла ко мне; я тотчас упала на колени. О, счастье! Кармелитка подняла свое покрывало или, скорее, приподняла его и накрыла меня. Без колебаний я узнала преподобную мать Анну Иисуса, основательницу Кармеля во Франции. Ее прекрасное лицо дышало неземной красотой. Сияния от него не исходило, но, несмотря на то, что мы обе были под ее покрывалом, я видела это небесное лицо, озаренное невыразимо мягким светом, который оно не отражало, а источало само...

Я не смогу передать ликования моей души – есть вещи, которые можно почувствовать, но нельзя выразить. Прошло уже несколько месяцев после этого дивного сна, но оставленное в душе воспоминание совсем не утратило свежести и небесного очарования. Я еще вижу исполненные любви улыбку и взгляд преподобной матери. Мне кажется, я еще чувствую те ласки, которыми она меня осыпала.

...Увидев, как она меня любит, я осмелилась произнести: «Матушка! Умоляю вас, скажите, надолго ли еще оставит меня Господь Бог на этой земле? Скоро ли Он придет за мной?» Ласково улыбаясь, святая прошептала: «Да, скоро, скоро... Обещаю тебе». – «Матушка, – добавила я, – скажите еще, не требует ли от меня Господь чего-нибудь большего, чем мои жалкие маленькие деяния и стремления? Доволен ли Он мной?» Лицо святой стало еще приветливее, чем вначале, когда она говорила первый раз. И лучшим ответом был ее ласковый взгляд. Но все-таки она произнесла: «Господь Бог не требует от тебя ничего другого. Он доволен, очень доволен!» Затем с любовью, которой не найти и у самой нежной из матерей, она приласкала меня и удалилась. Мое сердце возрадовалось, тут я вспомнила о своих сестрах и хотела попросить каких-нибудь милостей и для них, но увы... проснулась!

Господи! Буря уже не бушевала, небо было спокойным и ясным. Я верила, я чувствовала, что Небо существует, и на этом Небе обитают души, которые меня нежно любят и смотрят на меня, как на свое дитя. Это впечатление остается в моем сердце, и оно еще сильней, оттого что преподобная мать Анна Иисуса до тех пор была мне совершенно безразлична. Никогда я молитвенно не призывала ее, а думала о ней лишь тогда, когда слышала, что о ней говорят, но это бывало редко. Поэтому стоило мне понять, как она меня любит, до какой степени я ей небезразлична, – и сразу же мое сердце растаяло от любви и признательности не только к посетившей меня святой, но и ко всем обитателям небес...

О, мой Возлюбленный! Эта благодать была лишь предвестницей еще больших даров, которыми Ты пожелал осыпать меня. Позволь же мне, единственная Любовь моя, напомнить Тебе о них сегодня. Сегодня, в шестую годовщину нашего союза. Господи, прости меня, если я безрассудна, желая поведать о своих стремлениях и надеждах, доходящих до бесконечности, прости меня и исцели мою душу, подавая ей то, на что она уповает!

Господи, быть Твоей невестой, быть кармелиткой, быть в силу союза с Тобой матерью душ – всего этого мне должно было бы хватить. Но ведь это не так. Разумеется, эти три дара и есть мое призвание: кармелитка, невеста и мать. И все же я чувствую в себе и другие призвания: воина, священника, апостола, учителя Церкви, мученика, – наконец, я ощущаю необходимость, желание совершить ради Тебя, Господи, все самые героические подвиги. В своей душе я чувствую храбрость крестоносца, я хотела бы умереть на поле битвы, защищая Церковь.

Я чувствую в себе призвание священника! С какой любовью, Господи, я держала бы Тебя в руках, когда на мой голос Ты сходил бы с Небес. Но, увы! Желая быть священником, я восхищаюсь и преклоняюсь перед смирением святого Франциска Ассизского и чувствую призвание подражать ему, отказавшись от высокого сана священства.

О Господи! Любовь моя и жизнь моя... Как же сочетать эти противоречивые стремления? Как осуществить желания моей бедной маленькой души?

Да, невзирая на всю свою малость, я хотела бы просвещать души подобно пророкам и учителям Церкви. Мое призвание – быть апостолом... Я хотела бы обойти всю землю, проповедовать имя Твое и водрузить Твой прославленный Крест на земле язычников. Но, Возлюбленный мой, одной только миссии мне бы не хватило. Я хотела бы возвещать Евангелие одновременно в пяти частях света, вплоть до самых далеких островов... Я бы хотела быть миссионером не просто каких-нибудь несколько лет, но от сотворения мира и до скончания века. Но больше всего я хотела бы, о мой возлюбленный Спаситель, я желала бы пролить свою кровь за Тебя, всю, до последней капли...

Мученичество – вот мечта моей юности. Под сводами Кармеля она росла вместе со мной. Но и здесь я опять ощущаю все безумие моей мечты, ибо не сумела бы ограничиться желанием только одного рода мучений. Чтобы удовлетворить меня, мне нужны были бы все... Подобно Тебе, мой желанный Жених, я хочу, чтобы меня бичевали и распяли. Я хочу умереть с содранной кожей, как святой Варфоломей. Подобно святому Иоанну, я желаю быть погруженнои в кипящее масло; я желаю претерпеть все пытки, предназначенные мученикам. Вместе со святой Агнессой и святой Цецилией я желаю подставить шею мечу и, подобно моей любимой сестре Жанне д'Арк, желаю шептать на костре Твое имя, о Господи Иисусе... Размышляя о мучениях, которые станут уделом христиан во времена антихриста, я чувствую, как содрогается сердце, и хотела бы, чтоб эти мучения были уготованы и мне. Господи, Господи, если б я захотела написать все свои желания, – мне следовало бы попросить у Тебя книгу жизни, где изложены деяния всех святых, и я желала бы совершить эти деяния ради Тебя...

О Господи Иисусе! Что Ты ответишь на все мои безумства? Найдется ли душа еще меньше, еще немощней, чем моя! Именно из-за моей слабости Тебе, Господи, было угодно исполнять мои маленькие детские желания, а теперь Ты хочешь исполнить и другие, которые превосходят саму вселенную...

Во время молитвы я мучительно страдала от этих желаний и открыла послания апостола Павла, чтобы поискать какой-нибудь ответ. На глаза мне попались 12 и 13 главы Первого послания к Коринфянам. Там, в первой из них, я прочла, что все не могут быть апостолами, пророками, учителями Церкви, и что Церковь составляют различные члены, и что глаз не может быть одновременно рукой.

...Ответ был ясен, но желаний моих не исполнял и мира не приносил... Подобно Марии Магдалине, которая, продолжая склоняться к пустому гробу, все-таки обрела то, что искала (см. Ин. 20,11-18), я тоже, опустившись до самых глубин своей ничтожности, поднялась так высоко, что смогла достичь цели. Не отчаиваясь, я продолжала чтение, и вот фраза, которая принесла мне облегчение: «Ревнуйте о дарах больших, и я покажу вам путь еще превосходнейший» (1 Кор. 12, 31). Апостол объясняет, что все эти большие дары – ничто без любви... Что любовь к ближнему и есть тот превосходнейший путь, который непременно приводит к Богу. Наконец-то я обрела покой. Рассматривая мистическое тело Церкви, я не узнавала себя ни в одном из членов, описанных апостолом Павлом, или же, скорее, мне хотелось узнать себя во всех. Любовь к ближнему дала ключ к моему призванию. Я поняла, что, если у Церкви есть состоящее из разных членов тело, это означает, что самый необходимый, самый благородный из всех членов присутствует тоже. Я поняла, что у Церкви есть сердце, и это сердце пылает любовью. Я поняла, что только любовь побуждает ее члены к действию, и если любовь охладеет – апостолы больше не будут возвещать Евангелие, а мученики откажутся проливать кровь. Я поняла, что любовь заключает в себе все призвания. Что любовь – это все, и она охватывает собой все времена и пространства... одним словом, она – вечна!

Тогда, исполненная безумной радости, я воскликнула: «О Господи, Любовь моя... мое призвание, наконец-то я нашла его! Мое призвание – это Любовь!»

Да, я нашла свое место в Церкви. Это место, Боже мой, Ты дал мне его... в сердце моей Матери-Церкви я буду любовью... тогда я буду всем... и мечта моя осуществится!

Зачем говорить о безумной радости? Нет, это выражение неправильно. Скорее, это мирное, безмятежное состояние мореплавателя, увидевшего маяк, который должен привести его в гавань... О лучезарный маяк любви, я знаю, как до тебя добраться. Я открыла тайну, как завладеть твоим пламенем.

Я всего лишь дитя, немощное и слабое, однако именно слабость наделяет меня отвагой, чтобы принести себя в жертву Твоей любви, Иисусе! Некогда Бог крепкий и всемогущий благосклонно принимал лишь чистые и непорочные приношения. Для удовлетворения Божественного Правосудия необходимы были жертвы совершенные, но на смену закону страха пришел закон любви, и любовь избрала меня для всесожжения, меня, слабое и несовершенное творение... Этот выбор, разве он не достоин любви? Да, чтобы любовь была удовлетворена сполна, ей нужно снизойти, снизойти до ничтожества и преобразить его в огонь...

О Господи, я знаю, что любовь вознаграждается только любовью. Поэтому я искала и нашла способ облегчить свое сердце, воздавая Тебе любовью за любовь. «Приобретайте себе друзей богатством неправедным, чтобы они, когда обнищаете, приняли вас в вечные обители» (Лк. 16, 9). Вот, Господи, совет, который Ты даешь Своим ученикам, после того как сказал им, что «сыны века сего догадливее сынов света в своем роде» (Лк. 16, 8). Дитя света, я поняла, что мои желания быть всем и охватить все призвания, – это те богатства, которые вполне могли бы сделать меня неправедной, и тогда я воспользовалась ими для приобретения друзей... Вспомнив о молитве Елисея к Илии, когда он осмелился попросить, чтобы дух Илии был на нем вдвойне, я предстала пред ангелами и святыми и сказала: «Я – самое малое из творений, я знаю свое ничтожество и немощь, но мне также известно, что благородные и великодушные сердца любят делать добро. Итак, умоляю вас, блаженные обитатели небес, умоляю вас, удочерите меня. Вам одним будет причитаться та слава, которую вы позволите мне стяжать. Соблаговолите внять моей мольбе, она дерзка, я это знаю и все-таки осмеливаюсь попросить вас добыть для меня вашу любовь вдвойне».

Господи, я не могу просить еще большего, потому что боюсь оказаться раздавленной под тяжестью смелых желаний. Моим оправданием будет лишь то, что я – дитя, а дети не задумываются над значением своих слов. Однако, если их родители вступят на престол и завладеют огромными богатствами, разве не исполнят они без колебаний желания маленьких существ, которых любят больше самих себя? Чтобы порадовать их, родители совершают безрассудные поступки и доходят до слабости. Так вот! Я – дитя Церкви, а Церковь – Царица, ибо она – Твоя Невеста, о божественный Царь царей. Но не богатства и славы (пускай небесной) настойчиво просит детское сердце... Оно понимает, что слава по праву принадлежит его братьям – ангелам и святым. Его же славой станет отблеск той славы, что сияет на челе его Матери. Дитя просит только любви. Оно умеет лишь одно: любить Тебя, о Христе Иисусе. Ему не дано совершать великие дела, оно не может проповедовать Евангелие, проливать свою кровь... Так что же? Вместо него трудятся его братья, а оно, малое дитя, держится поближе к престолу Царя и Царицы и любит за тех, кто сражается... Но как засвидетельствовать ему свою любовь, если любовь подтверждается делами? Так вот, малое дитя будет бросать цветы. Их благоуханием оно окутает царский престол, а своим серебристым голоском будет петь песнь любви...

Да, мой Возлюбленный, вот на это и будет истрачена моя жизнь. У меня нет иного способа доказать Тебе свою любовь, кроме как бросать цветы, то есть не упустить ни малейшей жертвы, ни одного взгляда, ни единого слова, использовать каждую мелочь, и все это делать из любви. Из любви я хочу страдать, но также и радоваться из-за любви. Перед Твоим престолом я буду бросать цветы, обрывая их лепестки ради Тебя. И еще, разбрасывая цветы, я стану петь (разве можно плакать, когда занимаешься таким радостным делом?), даже если придется срывать цветы среди шипов, и мое пение будет тем благозвучнее, чем длиннее и острее будут шипы.

Господи, для чего же послужат Тебе мои цветы и песни? Да, я хорошо знаю, что этот благоухающий дождь, эти нежные, не имеющие никакой ценности лепестки и песни любви наименьшего из сердец очаруют Тебя. Да, эти пустяки будут приятны Тебе. Им улыбнется торжествующая Церковь. Она подберет мои цветы с оборванными из любви лепестками и даст им коснуться Твоих божественных рук, о Иисусе. Тогда, желая позабавить свое дитя, небесная Церковь станет бросать эти бесценные от Твоего божественного прикосновения цветы. Она станет бросать их на Церковь страждущую, чтобы гасить ее пламя, и на Церковь воинствующую, чтобы помочь ей одержать победу!

Господи Иисусе! Я люблю Тебя, люблю Церковь – мою Мать и помню, что: «самое незначительное выражение чистой любви полезнее, чем все другие дела, вместе взятые» (2). Но чиста ли любовь в моем сердце? Мои необъятные желания – не мечта ли, не безумие ли? Если это так, Господи, – просвети меня, Ты ведь знаешь, что я ищу истину. Если мои желания дерзки, то дай им исчезнуть, ибо для меня эти желания – наибольшее из мучений. Но в то же время я чувствую, о Иисусе, что, если, несмотря на все мои стремления к вершине любви, мне не будет дано ее достигнуть, – я найду больше радости в моем безумии и страдании, чем в блаженстве небесной Отчизны, если только чудесным образом Ты не отнимешь памяти о моих земных упованиях. Позволь же мне в изгнании наслаждаться радостями любви. Позволь мне вкусить сладостной горечи моего мучения...

Господи, Господи, если так отрадно само желание Тебя любить, чем же тогда будет обладание, наслаждение Любовью?

Каким образом столь несовершенная душа, как моя, может стремиться к полноте Любви? Господи Иисусе! Мой первый и единственный Друг, только Тебя я люблю! Скажи мне, что это за тайна? Почему Ты не оставляешь эти безграничные желания великим душам, орлам, парящим в высоте? Я же считаю себя слабым птенчиком, покрытым легким пушком. Я не орел. Просто у меня глаза и сердце орла, и, несмотря на мою крайнюю малость, я дерзаю неотрывно смотреть на божественное Солнце любви, ощущая в своем сердце устремления орла.. Птенчик хочет лететь к этому сияющему Солнцу, пленившему его взор. Ему хочется подражать орлам, его братьям, которых он видел возносящимися прямо к божественному очагу Пресвятой Троицы. Увы, все, что он может сделать, это приподнять свои маленькие крылышки, но взлететь – не в его малой власти! Что станет с ним? Умрет ли он от горя, видя себя таким беспомощным? О нет, птенчик даже не опечалится. В дерзновенном самозабвении он будет неотрывно смотреть на божественное Солнце. Ничто не сможет напугать его: ни ветер, ни дождь. А если мрачные тучи скроют Светило любви, птенчик не сдвинется с места, потому что знает: по ту сторону туч Солнце продолжает сиять, и его свет никогда не затмится. Правда, иногда в сердце птенчика разыгрывается буря, и ему начинает казаться, что он больше не верит в существование чего-либо другого, кроме окружающих его туч. Так вот, это и есть мгновение совершенной радости для бедного, слабого, маленького существа. Какое счастье все-таки оставаться там и взирать на невидимый свет, который скрывается даже от его веры! Господи, до сих пор я понимаю Твою любовь к птенчику, потому что он не отдаляется от Тебя... Но я знаю, и Ты тоже это знаешь, что зачастую несовершенное крохотное создание, пребывая на своем месте под лучами Солнца, позволяет себе несколько отвлечься от того одного, что только и бывает нужно (см. Лк. 10, 41-42). Оно начинает подбирать со всех сторон зернышки, бежит за червячком, потом, наткнувшись на лужицу с водой, смачивает свои едва окрепшие перышки, глядит на цветок, который ему понравился, и тогда его жалкий ум занят этим цветком, наконец, не умея парить подобно орлам, бедный птенец занимается еще и разной чепухой. И после всех этих проступков, вместо того чтобы пойти и спрятаться в углу, оплакивая свое ничтожество, вместо того чтобы умереть от раскаяния, птенчик поворачивается к своему возлюбленному Солнцу, подставляет его благотворным лучам свои мокрые крылышки и поет как ласточка (см. Ис. 38, 14). В этой песне он просто и подробно рассказывает о своих изменах, думая таким образом стяжать своей по-детски бесстрашной доверчивостью нечто гораздо большее и еще полнее привлечь любовь Того, Кто «пришел призвать не праведников, но грешников...» (Мф. 9, 13). Если же обожаемое Светило остается глухим к жалобному щебетанию Своего создания, если Оно продолжает пребывать скрыто... ну что же, жалкое создание остается мокрым. Оно согласно цепенеть от холода и радуется такому, вполне заслуженному, страданию. Господи, как же Твой птенчик счастлив быть маленьким и слабым! Что бы из него вышло, будь он большим? Никогда ему не хватило б смелости являться к Тебе и дремать в Твоем присутствии. Да, это еще одна слабость птенчика, ведь, когда хочется устремить взор к божественному Солнцу, а тучи не дают увидеть ни одного лучика, то вопреки его воле глазки смыкаются, головка тянется под крылышко, и бедное существо засыпает, думая, что все это время оно продолжает неотрывно смотреть на любимое Светило. Пробудившись же, птенчик не сокрушается и сердечко его пребывает в мире. Он снова начинает свое служение любви и взывает к ангелам и святым, которые, словно орлы, поднимаются к желанному всесожигающему Очагу и, сжалившись над своим маленьким собратом, охраняют его, защищают и обращают в бегство тех хищных птиц, которые хотят его погубить. Но птенчик не боится хищных птиц, этих бесовских образов, потому что ему предопределено достаться в добычу не им, но тому Орлу, которого птенчик созерцает в самом центре Солнца любви. О, Слово Божие, Ты тот обожаемый Орел, которого я люблю и который влечет меня к Себе. Устремившись на землю изгнания, Ты пожелал пострадать и умереть, чтобы привлечь людские души к вечному очагу Всеблагой Троицы. Ты возносишься к неприступному Свету, который отныне будет Твоим уделом. Ты все еще пребываешь в этой долине слез, сокрывшись под видом хостии... О Предвечный Орел, Тебе угодно питать меня Твоей божественной Сущностью, меня, маленькое существо, которое обратилось бы в ничтожество, если бы Твой божественный взгляд каждое мгновение не даровал мне жизнь... О Господь, позволь мне в преизбытке благодарности сказать Тебе, что любовь Твоя доходит до безумия. Как при этом моему сердцу не устремиться к Тебе? Как мое доверие может иметь границы? Да, мне известно, что ради Тебя святые тоже совершали безумства, они совершали великое, ибо были орлами...

Господи, я слишком мала для великих дел. И мое безумие – уповать на то, что Твоя любовь примет меня как жертву. Мое безумие заключается в том, чтобы упросить моих братьев-орлов добиться для меня милости подняться к Солнцу любви на крыльях божественного Орла.

И столь долго, сколько Тебе угодно, мой Возлюбленный, Твой птенчик будет оставаться без сил и без крыльев, но он всегда будет пребывать с устремленным на Тебя взором. Он желает быть завороженным Твоим божественным взглядом и стать добычей Твоей любви. И я уповаю на то, что настанет день, когда Ты, мой Орел, придешь за Своим птенчиком и вознесешься вместе с ним к очагу Любви, чтобы навсегда погрузить его в пылающую бездну той Любви, в жертву которой он себя принес...

Господи Иисусе! Как мне поведать всем малым душам о Твоем неизъяснимом снисхождении... Я чувствую, что, если бы Ты нашел (хотя это и невозможно) душу еще слабее и меньше моей, – Тебе было бы угодно осыпать ее еще большими милостями, предай она себя с полным доверием Твоему безграничному милосердию. Но к чему это желание сообщать Твои тайны любви, Иисусе? Не Ты ли Один наставлял меня в них, и разве не можешь Ты открыть их и другим? Да, я знаю об этом и умоляю Тебя сделать это. Я прошу Тебя преклонить Твой божественный взор на великое множество малых душ... Я прошу Тебя избрать легион малых жертв, достойных Твоей любви!

Наименьшая сестра Тереза Младенца Иисуса и Святого Лика, кармелитка

Вы знаете, матушка, что я всегда хотела стать святой. Но увы, сравнивая себя со святыми, я всегда приходила к заключению, что между ними и мной существует такая же разница, как между горой, вершина которой теряется в небесах, и безвестной песчинкой, попираемой ногами прохожих. Но, вместо того чтобы предаваться отчаянию, я сказала себе: «Господь не может внушать неисполнимые желания, значит и я могу, несмотря на свою малость, стремиться к святости. Возрасти мне невозможно, я должна терпеть себя такой, какая есть, со всеми моими несовершенствами. Но я хочу отыскать способ попасть на Небо малым путем, совсем прямым и коротким, совершенно новым путем. Мы живем в век изобретений, теперь уже можно не карабкаться по лестнице, у богатых людей ее с успехом заменяет лифт. Мне бы тоже хотелось найти лифт, чтобы вознестись до самого Господа, ведь я слишком мала, чтобы взбираться по крутой лестнице совершенства». Тогда я принялась искать в Священном Писании намек на желанный лифт и прочла слова, исшедшие из уст Премудрости: «Кто совсем мал, пусть придет ко мне» (см. Притч. 9, 4). Итак, я пришла, догадываясь, что обрела искомое, и желая узнать, что Ты, Боже мой, сделаешь совсем малому, ответившему на Твой призыв, я продолжила поиски и вот что нашла: «Как утешает кого-либо мать его, так утешу Я вас, на руках буду носить вас и на коленях ласкать» (см. Ис. 66, 13-12). Никогда еще слова благозвучнее и нежнее не радовали мою душу. Лифт, который должен был вознести меня до самого Неба, это Твои руки, Господи Иисусе! Для этого мне не нужно возрастать, наоборот, мне нужно оставаться маленькой и делаться все меньше и меньше. Боже мой, Ты превзошел мои ожидания, и я хочу воспеть милости Твои (см. Пс. 88, 2). «Ты наставлял меня от юности моей, и доныне я возвещаю чудеса Твои. И до старости, и до седины буду возвещать их» (см. Пс. 70,17-18). Какой же будет для меня эта старость? Мне кажется, для меня она может наступить и теперь, потому что пред очами Господа и две тысячи лет не более двадцати... не более одного дня (см. Пс. 89, 5). Но не подумайте, возлюбленная матушка, что ваше дитя хочет покинуть вас... не думайте, будто за наибольшую милость оно посчитает смерть на заре жизни, а не на склоне дней. Лишь одно оно ценит и желает: угодить Господу. Теперь, когда Господь, кажется, приближается к нему, чтобы привлечь в обитель Своей славы, дитя ваше радуется. Уже давно оно уразумело, что Господь Бог ни в ком не нуждается (а в нем еще меньше, чем в других), чтобы творить добро на земле.

Матушка, простите, если огорчу вас. Мне бы так хотелось вас порадовать. Не думаете же вы, что, если ваши молитвы не услышаны на земле, если Господь всего на несколько дней разлучит дитя с его матерью, то молитвы эти останутся неуслышанными и на Небе?

Я знаю, вы хотите, чтобы рядом с вами я выполняла одно совсем простое и очень приятное поручение. Но разве не смогу я завершить его с высоты Небес? Подобно Господу, обратившемуся к апостолу Петру, вы сказали вашей дочери: «Паси агнцев Моих» (Ин. 21, 15). Я же удивилась и ответила вам, что «слишком мала»... Я умоляла вас, чтобы вы сами пасли своих агнцев, а меня бы из милости оставили пастись вместе с ними. Но вы, возлюбленная моя матушка, ответили лишь отчасти на мое справедливое желание: вы присматривали и за агнцами и за овцами (1), а меня часто посылали пасти их на тенистых пастбищах и показывать им лучшие и наиболее укрепляющие травы, помогая распознавать те яркие цветы, к которым они никогда не должны прикасаться, разве только затем, чтобы растоптать их ногами... Вы не побоялись, дорогая матушка, что я собью с пути ваших агнцев. Вас вовсе не напугали ни моя неопытность, ни юность. Быть может, вы вспомнили, что Господу часто бывает угодно умудрять младенцев и что однажды, возрадовавшись духом, Он благословил Отца за то, что Тот утаил тайны от разумных и открыл их младенцам (см. Лк. 10, 21). Матушка, вам известно, что редко встречаются души, которые не меряют могущество Божие своими короткими мыслями. Многим очень хотелось бы, чтоб повсюду на земле были исключения, – Один лишь Господь Бог не имеет на них права! Я знаю, с давних пор люди оценивают опытность по числу лет, ибо царь Давид пел в юности Господу: «Мал я и презрен» (Пс. 118, 41). Однако в том же 118 псалме он не побоялся сказать: «Я сведущ более старцев; ибо повеления Твои храню... Слово Твое светильник ноге моей и свет стезе моей... Спешил и не медлил соблюдать заповеди Твои...» (Пс. 118,100,105, 60).

Возлюбленная матушка, вы не побоялись как-то раз сказать, что Господь Бог просвещает мою душу и дает мне опыт зрелых лет... Матушка, я слишком мала теперь, чтобы быть тщеславной, я еще слишком мала, чтобы красивыми фразами заставить вас поверить в мое великое смирение. Лучше я просто признаюсь, что сотворил величие Сильный (см. Лк. 1,49) в душе дочери Его божественной Матери, и величие это состоит в том, что Он ей показал ее малость и бессилие. Дорогая матушка, вам хорошо известно, что Господь Бог соблаговолил провести мою душу через множество разнообразных испытаний. Я много страдала уже с самого появления на этой земле, но, если в детстве я страдала с грустью, то теперь страдаю в мире и радости. Я воистину счастлива оттого, что страдаю. Да, матушка, вам необходимо узнать все тайны моей души, чтобы не улыбаться, читая эти строки, ибо найдется ли душа, перенесшая меньше испытаний, нежели моя, если смотреть со стороны? Да, если б испытание, от которого я страдаю уже целый год, открылось взорам, каково было бы удивление!

Возлюбленная матушка, вы знаете об этом испытании. Но я все-таки еще раз расскажу о нем, потому что считаю его за великую милость, обретенную мною во время вашего настоятельства.

В прошлом году Господь Бог даровал мне утешение соблюсти Великий пост со всей строгостью. Еще никогда я не чувствовала себя такой крепкой, и это состояние крепости продержалось до Пасхи. Однако в Страстную пятницу Господь пожелал подарить мне надежду на скорую встречу с Ним на Небе... Как приятно мне это воспоминание! До полуночи пробыла я у Гроба Господня, потом вернулась в келью, но едва успела положить голову на подушку, как почувствовала поднимающуюся волну, которая с клокотанием подкатила к губам. Я не знала, что это было, но подумала, что, быть может, я умру, и душа моя исполнилась радости... Между тем, поскольку лампа была уже задута, я сказала себе, что нужно дождаться утра, чтобы удостовериться в таком счастье: мне показалось, что меня вырвало кровью. Утро не заставило себя долго ждать. Проснувшись, я сразу подумала, что мне предстоит узнать что-то радостное, и, подойдя к окну, смогла убедиться, что не ошиблась... Да, душа моя совершенно утешилась, я была глубоко уверена, что Господь в день Своей смерти пожелал дать мне услышать первый зов, словно отдаленный шепот, возвестивший о приближении Жениха...

С превеликим усердием я присутствовала на молитвах первого часа и на прощёном капитуле (2). С нетерпением следила я за приближением своей очереди, чтобы, испросив у вас прощения, суметь поведать вам, возлюбленная матушка, о моей надежде и счастье. К этому я прибавила, что совершенно не страдаю (что было правдой), и просила вас, матушка, не предписывать мне ничего особенного. В самом деле, Страстная пятница стала для меня утешением. Я провела этот день так, как хотела. Никогда еще строгости Кармеля не казались мне такими радостными. Надежда уйти на Небо приводила меня в ликование. Наступил вечер этого счастливого дня, и надо было ложиться спать, но, как и прошлой ночью, Господь возвестил мне тем же знаком, что недалеко уже мое вступление в жизнь вечную... Я наслаждалась верой, такой живой и ясной, что мысль о Небе делала меня совершенно счастливой. Я не могла даже представить себе, что есть безбожники, не имеющие веры. Я думала, что, отрицая существование Неба, прекрасного Неба, где Сам Господь пожелал сделаться их вечной наградой, они противоречат своим собственным мыслям. В те радостные дни Пасхального времени Господь дал мне понять, что действительно существуют души, у которых нет веры, потому что они употребили во зло благодатные дары. Они потеряли веру – драгоценное сокровище, источник единственной радости, чистой и истинной. Он попустил, чтобы мою душу охватил самый густой мрак и чтобы даже мысль о Небе стала теперь для меня лишь предметом борьбы и мучений... Это испытание продлится не дни или недели; оно прекратится в час, отмеченный Господом Богом, и... час сей пока не настал... Мне хотелось бы попытаться выразить то, что я чувствую, но, думаю, что, увы, это невозможно. Надо самому пройти сквозь этот темный тоннель, чтобы понять, как он мрачен. Но все-таки я постараюсь объяснить это одним сравнением.

Предположим, я родилась в стране, окутанной густым туманом, и никогда не видела преображенную сияющим солнцем природу, которая радует глаз. Правда, с самого детства я слышу рассказы об этих чудесах и знаю, что страна, в которой я живу, – не моя родина, родина – другая, и к ней должны быть направлены все мои устремления. Это вовсе не сказка, выдуманная жителями той печальной страны, где я живу, но истинная правда, ибо Царь страны сияющего солнца приходил в страну тьмы и жил в ней 33 года, но, увы, тьма так и не познала, что этот Божественный Царь – свет мира... (см. Ин. 1, 5.9.10). Но, Господи, дитя Твое постигло Твой божественный свет, оно просит у Тебя прощения за своих братьев, оно согласно есть хлеб печали (см. Пс. 126, 2) так долго, как Тебе будет угодно, и не хочет вставать из-за этого полного горечи стола, за которым едят несчастные грешники (см. Мф. 9,10-11), до дня, намеченного Тобою... Но разве не может оно от себя и от своих братьев сказать: «Боже! Будь милостив к нам грешным!»(см. Лк. 18, 13). О Господи, отпусти нас оправданными... Дабы и те, которые не озарены светом веры, увидели, наконец, что он светит... Господи Иисусе, если нужно, чтобы оскверненный ими стол был очищен душой, которая Тебя любит, я согласна одна есть хлеб испытания за этим столом до тех пор, пока Тебе не будет угодно ввести меня в Твое светлое Царство. Единственная милость, о которой я прошу Тебя: не дай мне никогда Тебя оскорбить!

Возлюбленная моя матушка, то, что я пишу вам, не имеет продолжения. Моя коротенькая история, похожая на сказку доброй волшебницы, внезапно превратилась в молитву, и я не знаю, что интересного вы сможете найти, читая эти неясные и плохо выраженные мысли. В конце концов, матушка, я пишу не для того, чтобы создать литературное произведение, но по послушанию. А если я и нагоню на вас скуку, то по крайней мере вы увидите, что ваше дитя проявило добрую волю. Итак, не падая духом, продолжу мое небольшое сравнение с того места, где оставила его. Я говорила, что уже с самого детства мне дана была уверенность в том, что в один прекрасный день я уйду далеко из печальной и мрачной страны. Я верила не только потому, что слышала рассказы людей более сведущих, – в глубине сердца я ощущала стремление к прекрасному краю. Подобно гению Христофора Колумба, который подсказал ему, что существует Новый свет, когда никто и не помышлял об этом, я чувствовала, что когда-нибудь иная земля станет для меня постоянной обителью. Однако окутывавший меня туман внезапно сделался более густым, он проник в мою душу и охватил ее так, что я уже не могла найти в ней прекрасный образ моей Отчизны. Все исчезло! И когда я хочу дать отдых своему истомленному окружающим мраком сердцу, вспоминая о солнечной стране, к которой стремлюсь, – мое мучение удваивается. Мне начинает казаться, что тьма голосами грешников говорит мне с насмешкой: «Ты мечтаешь о свете, о благоуханной Отчизне, о вечном обладании Творцом этих чудес, ты думаешь в один прекрасный день выйти из окружающего тебя тумана! Иди дальше, иди дальше, радуйся смерти, которая даст тебе не то, на что ты надеешься, но еще более глубокую ночь – ночь небытия».

Возлюбленная матушка, этот образ тьмы, которая омрачает мою душу, так же несовершенен, как набросок по сравнению с оригиналом. Однако не хочу больше писать об этом, боюсь, что стану богохульствовать... Мне страшно даже от того, что уже сказала и так слишком много...

Да простит меня Господь, если я огорчила Его. Ему ведь хорошо известно, что если я и не наслаждаюсь верой, то, по крайней мере, стремлюсь совершать дела веры. Думаю, что за этот год я совершила их больше, чем за всю свою жизнь. Когда враг бросает мне вызов, и я могла бы вступить в сражение – я не пугаюсь, но, зная, что драться на дуэли малодушно, поворачиваюсь к противнику спиной и не удостаиваю его даже взгляда. Я бегу к моему Господу Иисусу и говорю Ему, что готова пролить всю свою кровь до последней капли, чтобы исповедовать веру в существование Неба. Я говорю Ему, что счастлива не наслаждаться этим прекрасным Небом на земле, лишь бы Он навсегда открыл его для бедных неверующих. Поэтому, несмотря на испытание, отнимающее у меня всякую радость, я все-таки могу воскликнуть: «Ты возвеселил меня, Господи, всем творением Твоим» (см. Пс. 91, 5). Ибо разве есть радость больше, чем страдание ради Твоей любви? И чем страдание сокровенней, чем менее оно заметно человеческим взорам, тем больше радует Тебя, о Боже мой. Но если, хоть это и невозможно, Ты бы и Сам не заметил моего страдания, я все равно буду счастлива страдать, если этим смогу предотвратить или искупить хотя бы один грех, совершенный против веры...

Возлюбленная матушка, вам, возможно, покажется, что я преувеличиваю свое испытание. В самом деле, если вы станете судить по моим стихам, написанным в этом году, то душа моя должна показаться вам преисполненной утешений, для которой завеса веры уже почти разорвана, а между тем... для меня это больше уже не завеса: это – стена, восходящая до самого неба и закрывающая звездный небосвод... Когда я воспеваю небесное счастье и вечное обладание Господом Богом, то не испытываю от этого никакой радости, потому что просто воспеваю то, во что хочу верить. Правда, порою тоненький солнечный лучик приходит озарить мой мрак, и тогда на одно мгновение испытание прекращается, но потом воспоминание об этом лучике еще больше сгущает мрак: вместо того, чтобы принести радость.

Матушка, никогда еще я так хорошо не чувствовала, насколько Господь долготерпелив и многомилостив. Он послал мне это испытание лишь тогда, когда я обрела силы его выдержать. Думаю, что ранее оно повергло бы меня в уныние. Теперь же оно избавляет меня от всякого естественного удовлетворения в моем стремлении к Небу. Возлюбленная матушка, теперь мне кажется, что ничто не мешает мне улететь, ведь у меня больше нет желаний, кроме одного – любить так, чтобы умереть от любви...

Дорогая матушка, я была так удивлена при виде того, что написала вам вчера! Какие каракули... Рука дрожала так, что продолжать было невозможно, и сейчас я жалею даже о том, что попыталась писать. Надеюсь, сегодня получится разборчивее, потому что я уже не в кровати, а в симпатичном белом креслице.

Матушка, я знаю, что все, о чем я говорю, не имеет продолжения. Но я чувствую необходимость поведать вам о моих теперешних чувствах прежде, чем стану рассказывать о прошлом, ведь, может быть, позднее я забуду про них. Сначала мне хочется сказать вам, насколько я тронута всеми проявлениями вашей материнской заботы. Поверьте, возлюбленная матушка, сердце вашей девочки исполнено признательности, оно никогда не забудет всего, чем вам обязано...

Матушка! Меня особенно трогают девятидневные мессы, заказанные вами в храме Божией Матери Победительницы. Вы заказали их ради моего исцеления. Я чувствую, что все эти духовные богатства приносят великое благо моей душе: в начале девятидневных месс я говорила вам, что Пресвятой Богородице следовало бы или исцелить меня, или забрать на Небеса, потому что считала довольно печальным и для вас и для монастырской общины иметь на попечении больную молодую монахиню. Теперь я хотела бы всю жизнь оставаться больной, если это угодно Господу Богу, и даже примирилась с тем, что моя жизнь может быть очень долгой. Одной только милости я желаю: чтобы она была сокрушена любовью.

О нет, меня не пугает долгая жизнь, и я не отказываюсь от борьбы, ибо «Господь, твердыня моя, научающий руки мои битве и персты мои брани, щит мой, – и я на Него уповаю» (Пс. 143, 1-2). Поэтому я никогда не просила Господа Бога о ранней смерти, правда, всегда надеялась, что на то есть Его воля. Часто Господь довольствуется одним желанием потрудиться ради Его славы, а вам, матушка, известно, как велики мои желания. Вам известно также, что Господь уготовал мне не одну горькую чашу, которую каждый раз отводил от моих уст прежде, чем я отпивала из нее, давая тем не менее почувствовать ее горечь. Возлюбленная матушка, царь Давид был прав, когда пел: «Как хорошо и как приятно жить братьям вместе!» (Пс. 132, 1). Эту истину я чувствовала довольно часто, но такое единство на земле может существовать лишь среди страданий. Я поступила в Кармель вовсе не за тем, чтобы жить вместе со своими сестрами, но только ради того, чтобы ответить на призыв Господа. Да, я предчувствовала, что совместная жизнь с собственными сестрами должна стать постоянным страданием, если не хочешь примириться с человеческой природой.

Как можно говорить, что совершеннее – удалиться от своих? Разве когда-нибудь упрекали братьев за то, что они вместе сражались на поле битвы, разве упрекали их в том, что они вместе устремлялись принять мученический венец? Несомненно, правильнее рассуждать, что они поддерживали друг друга, и мученичество каждого становилось мученичеством всех. Так же и в монашеской жизни, которую богословы называют мученичеством. Сердце, отдавая себя Богу, не утрачивает своей природной нежности, напротив, она возрастает, становясь еще чище и божественней.

Возлюбленная матушка, именно с такой нежностью я люблю вас и своих сестер. Я счастлива сражаться семьей ради славы Царя Небесного, но готова также улететь и на другое поле битвы, если божественный Военачальник выразит такое желание. Не нужно было бы и приказа об этом, достаточно одного взгляда, простого знака.

Со времени моего вхождения в благословенный ковчег я думала, что если Господь не возьмет меня поскорей на Небо, то участь маленькой голубки Ноя станет также и моей: в один прекрасный день Господь откроет окно ковчега и велит мне лететь далеко-далеко к неверным берегам, унося с собой масличный листок. Матушка, душа моя возрастала от этой мысли, благодаря которой я возносилась над всем творением. Я поняла, что даже в Кармеле возможна разлука, что только на Небе единство будет полным и вечным, и тогда мне захотелось, чтобы моя душа обитала на Небесах и взирала на земное лишь издали. Я примирилась не только со своим изгнанием и жизнью среди незнакомого народа, но и с изгнанием для моих сестер, а в этом было гораздо больше горечи. Мне никогда не забыть 2 августа 1896 года. Это был день отплытия миссионеров (3), когда серьезно заговорили об отъезде матери Агнессы Иисуса. Мне не хотелось делать ни малейшего движения, чтобы помешать ей уехать, и тем не менее на сердце была печаль. Я считала, что ее утонченная и чуткая душа не подходит для жизни среди тех, кто не сумеет ее понять. Тысячи других мыслей теснились в моей голове, а Господь молчал и не усмирял бурю. Я же говорила Ему: «Боже мой, ради Твоей любви я согласна на все. И, если Тебе угодно, я готова страдать вплоть до смерти от горя». Господу оказалось достаточно моего согласия, но через несколько месяцев заговорили об отъезде сестры Женевьевы и сестры Марии Святой Троицы. Теперь было иное страдание, очень сокровенное и глубокое. Я представляла себе все испытания и разочарования, которые им предстояло вытерпеть, – словом, мое небо было затянуто тучами. И только в самой глубине сердца пребывали мир и покой.

Дорогая матушка, в этом году Господь Бог ниспослал мне милость уразуметь, что такое любовь к ближнему. Правда, я и раньше понимала это, но не совершенно, не вникая в слова Господа: «Вторая заповедь подобна первой: возлюби ближнего твоего, как самого себя» (см. Мф. 22, 39). Особенно я старалась любить Господа и, любя Его, поняла, что моя любовь не должна выражаться только словами, потому что: «Не всякий, говорящий Мне: «Господи! Господи!», войдет в Царство Небесное, но исполняющий волю Отца Моего небесного» (Мф. 7, 21). Господь Иисус много раз показывает эту волю, можно сказать, на каждой странице Евангелия, но лишь на последней Вечери, когда Он знает, что сердца учеников пылают самой горячей любовью к Нему, только что преподавшему им Себя в непостижимом таинстве Евхаристии, Спаситель желает дать им новую заповедь. С невыразимой нежностью Он говорит им: «Заповедь новую даю вам, да любите друг друга; как Я возлюбил вас, так и вы да любите друг друга. По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою» (Ин. 13, 34-35).

Так как же Господь возлюбил Своих учеников и почему Он возлюбил их? Его не могли привлечь их природные качества, ведь между ними и Им огромная разница. Он – вечная Премудрость и ведение (см. Кол. 2, 3), они – бедные невежественные рыбаки, думающие о земном. Между тем Господь называет их Своими друзьями, Своими братьями, Он хочет видеть их царствующими вместе с Ним в царстве Отца Своего, хочет умереть на кресте, чтобы открыть им это царство, ибо Он сказал: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Ин. 15,13).

Возлюбленная матушка, размышляя над этими словами Господа, я поняла, насколько несовершенна моя любовь к сестрам. Я увидела, что не любила их так, как их любит Господь Бог. Да, теперь я понимаю, что совершенная любовь к ближнему состоит в том, чтобы переносить недостатки других, никогда не удивляться их немощам и учиться у них даже малейшим проявлениям добродетели. Но, самое главное, я поняла, что любовь к ближнему вовсе не должна замыкаться в глубине сердца: «...зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме» (Мф. 5, 15), – сказал Господь. Мне кажется, что эта свеча являет собой любовь к ближнему, она должна светить и приносить радость не только тем, кто наиболее дорог, но всем в доме, без исключения.

Когда Господь заповедал Своему народу любить ближнего своего, как самого себя (см. Лев. 19, 18), Он еще не приходил на землю, поэтому, хорошо зная, до какой степени люди любят самих себя, Он не мог требовать большего. Но когда Господь дал апостолам заповедь новую, заповедь Свою, как Он называет ее чуть дальше, Он говорил уже не о том, чтобы любить ближнего, как самого себя, но любить ближнего, как Он, Иисус, возлюбил и как будет любить до скончания века...

О Господи, я знаю, что Ты не заповедаешь ничего невозможного. Лучше меня Тебе известна моя немощь, мое несовершенство. Ты хорошо знаешь, что никогда я не смогла бы любить своих сестер так, как их любишь Ты, если бы Ты Сам, о Иисусе, не любил бы их еще и во мне. Ты дал заповедь новую потому, что пожелал ниспослать мне такую милость. Как же я люблю эту заповедь, ибо она дает мне уверенность в том, что Твоя воля – любить во мне всех тех, кого Ты мне заповедал любить!

Да, я чувствую, что когда я становлюсь способна на любовь к ближнему, то это только Господь действует во мне. Чем больше я соединяюсь с Ним – тем больше люблю всех своих сестер. Когда мне хочется усилить эту любовь и особенно когда дьявол пытается выставить напоказ моим духовным очам недостатки той или иной наименее симпатичной мне сестры, я стараюсь обнаружить ее добродетели и благие желания. Я говорю себе, что если и видела ее один раз упавшей, то ведь она могла одержать великое множество побед, скрываемых из смирения, и даже то, что представляется мне ошибкой – если учесть намерение, – вполне может оказаться проявлением добродетели. И мне совсем нетрудно убедиться в этом, потому что однажды я проделала небольшой опыт, показавший, что никогда не надо судить. Это произошло во время рекреации. Привратница позвонила два раза, и надо было открыть главные ворота рабочим, чтобы занести бревна для яслей. Рекреация проходила не очень весело, ведь там не было вас, дорогая матушка. Поэтому я подумала, что, если бы меня послали сопровождать рабочих, – я была бы очень рада. Именно в этот момент помощница настоятельницы попросила об этой услуге меня или сестру, которая была рядом. Я сразу же принялась развязывать фартук, но очень медленно, чтобы моя соседка смогла освободиться раньше меня, так как хотела порадовать ее, уступив такую возможность. Сестра, исполнявшая обязанности экономки, смеясь, смотрела на нас и, видя, что я встала позже, сказала мне: «Да, я так и думала, что вам не удастся заработать эту жемчужину для венца, вы слишком медлительны...»

Разумеется, все сестры подумали, что я действовала по естественному побуждению. Не могу выразить, каким полезным для души оказалось это маленькое происшествие, которое сделало меня снисходительнее к слабостям других. К тому же оно не позволяет мне тщеславиться, когда обо мне судят благоприятно, ибо я говорю себе: «Раз мои небольшие проявления добродетели принимают за недостатки, то можно точно так же ошибиться, принимая недостаток за добродетель». Тогда я повторяю вместе с апостолом Павлом: «Для меня очень мало значит, как судите обо мне вы или как судят другие люди; я и сам не сужу о себе ...судия же мне Господь» (1 Кор. 4, 3-4). Поэтому, чтобы сделать этот суд благоприятным или, скорее, чтобы вовсе не быть судимой, я хочу, чтобы мои мысли всегда были исполнены любовью к ближнему, ибо Господь сказал: «Не судите, и не будете судимы» (Лк. 6, 37).

Читая эти строки, матушка, вы можете подумать, что мне не затруднительно упражняться в любви к ближнему. И правда, уже несколько месяцев мне не надо сражаться за эту прекрасную добродетель. Я не хочу сказать, что никогда не ошибаюсь, нет, для этого я слишком несовершенна. Но мне не составляет большого труда подняться после падения, потому что однажды я одержала победу, и теперь мне на помощь приходит небесное воинство, ибо оно не может примириться с моим поражением после того, как видело меня победительницей в той битве, которую я постараюсь сейчас описать.

В нашей общине есть одна сестра с особым дарованием: быть мне неприятной во всем. Ее поведение, слова, характер кажутся мне очень неприятными, между тем это святая монахиня, которая должна быть очень приятной Господу Богу. Поэтому, не желая поддаваться чувству естественной антипатии, я сказала себе, что любовь к ближнему не заключается в одних лишь чувствах, но и в делах. И тогда я постаралась делать для этой сестры то, что делала бы для самого любимого человека. Каждый раз, когда я ее встречала, то молилась о ней, предавая Господу Богу все ее добродетели и достоинства. Я чувствовала, что это приятно Господу, потому что не бывает художника, которому не нравится, когда хвалят его произведения. И Господь, Художник человеческих душ, счастлив, когда люди не останавливаются на внешнем, но проникают до самых глубин и восхищаются красотой той сокровенной обители, где Он пребывает. Мне недостаточно было много молиться за сестру, которая подавала столько поводов для борьбы. Я старалась оказывать ей всевозможные услуги, а когда у меня возникало искушение нелюбезно ей ответить, я довольствовалась тем, что самым приятным образом улыбалась и старалась перевести разговор на другую тему, ибо в «Подражании» сказано: «Лучше оставить каждого чувствовать по-своему, чем трудиться в пререканиях» (см. Подр. 3, 44-1).

Также довольно часто, когда я сталкивалась с этой сестрой не во время рекреации, а в рабочие часы, и духовная брань становилась слишком жестокой, я удирала как дезертир. Поскольку она абсолютно не ведала, что я к ней испытывала, то никогда и не догадывалась о причинах моего поведения, пребывая в уверенности, что ее характер мне приятен. Однажды во время рекреации она с очень довольным видом сказала мне приблизительно следующее: «Не могли бы вы мне сказать, сестра Тереза Младенца Иисуса, что вас так привлекает ко мне? Ведь каждый раз, когда вы смотрите на меня, я вижу, что вы улыбаетесь». Что же меня привлекало? Меня привлекал Господь, скрытый в глубине ее души. Господь, превращающий все самое горькое в сладкое и приятное (см. Подр. 3, 5-3). Я ей ответила, что улыбаюсь, потому что рада ее видеть (разумеется, не добавляя, что только с духовной точки зрения).

Возлюбленная матушка, я рассказала вам о моем последнем средстве не быть побежденной в духовной брани. Это – дезертирство. Его я использовала, когда еще была послушницей, и оно всегда мне прекрасно удавалось. Матушка, я хочу привести вам один пример, который, думаю, заставит вас улыбнуться. Когда вы в очередной раз болели бронхитом, я тихонечко пришла утром отдать вам ключи от решетки, через которую нас причащают, так как была ризничей. В глубине души я не огорчалась от возможности увидеть вас, я была даже очень рада, но совсем этого не показывала. Увидев, что я собираюсь войти к вам, одна сестра (которая хорошо относилась ко мне) в порыве усердия подумала, что я могу разбудить вас. Она решила забрать у меня ключи, но я была слишком хитра, чтобы отдать их ей и уступить свои права. Я сказала как можно вежливее, что так же, как и она, вовсе не хочу разбудить вас и что право вернуть ключи принадлежит мне... Теперь я понимаю, что было бы гораздо совершеннее уступить этой действительно юной сестре, которая была, впрочем, старше меня. Тогда я этого не понимала и во что бы то ни стало хотела войти следом, несмотря на то что она придерживала дверь, препятствуя мне. Очень скоро случилась беда, которой мы обе опасались: весь этот шум вас разбудил. И тогда, матушка, все свалилось на меня. Бедная сестра, которой я сопротивлялась, выпалила скороговоркой примерно следующее: это сестра Тереза Младенца Иисуса наделала шум... Боже мой, какая она противная... и т. д. Я же чувствовала совершенно обратное и хотела защищаться. К счастью, мне в голову пришла светлая мысль, и я сказала себе, что, несомненно, если я начну оправдываться, то не смогу сохранить душевный мир. Еще я почувствовала, что мне не хватит смирения позволить себя обвинять, ничего не отвечая. Итак, последним якорем спасения оставалось бегство. Задумано – сделано, и я тихо ушла, оставив сестру продолжать свою речь, похожую на проклятия Рима Камиллой (4). Мое сердце билось так сильно, что я не могла уйти далеко и присела на лестнице, чтобы мирно порадоваться своей победе. Здесь не было никакой храбрости, не так ли, дорогая матушка? Но я все-таки думаю, что лучше не вступать в борьбу, когда поражение очевидно. Увы, стоит мне перенестись во времена послушничества, как вижу, насколько несовершенной я была. Я огорчалась от таких пустяков, над которыми теперь смеюсь. Сколь же милостив Господь, давший моей душе возрасти и наделивший ее крыльями. Никакие сети охотников не сумели бы меня напугать, ибо: «В глазах всех птиц напрасно расставляется сеть» (Притч. 1, 17). Потом и нынешнее время, несомненно, покажется мне полным недостатков, но теперь я уже ничему не удивляюсь и не огорчаюсь, видя, что я – сама немощь. Наоборот, именно ею хвалюсь (см. 2 Кор. 12, 5) и каждый день надеюсь обнаружить в себе новые недостатки. Помня, что любовь друг ко другу покрывает множество грехов (см. 1 Петр. 4, 8), я черпаю в этом неиссякаемом источнике, который Господь открыл предо мной. В Евангелии от Матфея Господь объясняет, в чем состоит Его новая заповедь. Он говорит: «Вы слышали, что сказано: «люби ближнего твоего, и ненавидь врага твоего». А Я говорю вам: любите врагов ваших, молитесь за гонящих вас» (Мф. 5, 43-44). Конечно, в Кармеле не встретишь врага, но все-таки бывают симпатии. Чувствуешь, что вот эта сестра привлекает тебя, тогда как другая заставит сделать большой крюк, чтобы избежать встречи, и таким образом, даже не ведая, становится предметом гонения. Так вот! Господь говорит мне, что именно эту сестру надо любить, надо молиться о ней, даже если ее поведение заставляет думать, что она меня не любит: «Если любите любящих вас, какая вам за то благодарность? ибо и грешники любящих их любят» (Лк. 6, 32). И недостаточно просто любить, необходимо это доказывать. Вполне естественная радость – преподнести другу подарок. Особенно приятно делать сюрпризы, но это – не любовь к ближнему, ведь грешники делают то же самое. Вот чему еще учит меня Господь: «Всякому, просящему у тебя, давай, и от взявшего твое не требуй назад» (Лк. 6, 30). Давать всем, кто просит, менее приятно, нежели предлагать самому от побуждения сердца. Опять же, когда просят приветливо, ничего не стоит дать, но, если, к несчастью, при этом бывают невежливы, – душа сразу же возмущается, если еще не укреплена в любви к ближнему. Она находит множество причин отказать в просьбе и только после того, как убедит просительницу в неделикатности, наконец из милости даст ей просимое или же окажет небольшую услугу, которая отнимет у нее в сто раз меньше времени, потраченного на отстаивание воображаемых прав. Если и трудно дать всякому просящему, то гораздо труднее позволить взять, не требуя обратно, принадлежащее тебе. Матушка, я говорю, что это трудно, но должна была бы скорее сказать, что это кажется трудным, потому что иго Господне благо и бремя Его легко (см. Мф. 11, 30). Стоит лишь принять это бремя, как сразу же ощущаешь его легкость и вместе с псалмопевцем восклицаешь: «Потеку путем заповедей Твоих, когда Ты расширишь сердце мое» (Пс. 118, 32). Лишь одной любви к ближнему под силу расширить мое сердце, Господи Иисусе! С тех пор как пламя любви поглощает его, я с радостью теку путем Твоей новой заповеди. Я хочу течь по нему вплоть до того благословенного дня, когда, присоединившись к сонму девственниц, смогу следовать за Тобой в бесконечных пространствах, воспевая Твою новую песнь, которой может быть только песнь любви (см. Откр. 14, 3-4).

Я говорила: «Господу неугодно, чтобы я требовала принадлежащее мне». Это должно казаться простым и естественным, потому что ничего моего нет. Принеся обет бедности, я отказалась от земных вещей и поэтому не имею права жаловаться, если у меня забирают не принадлежащую мне вещь. Наоборот, я должна радоваться, когда мне приходится испытать нищету. Прежде мне казалось, что я ничем не дорожу, но с тех пор, как уразумела слова Господа, вижу, что в некоторых случаях я очень несовершенна. Например, там, где хранятся краски, нет ничего моего, и это мне хорошо известно. Но если, принимаясь за работу, я нахожу кисти и краски в полном беспорядке, если исчезла линейка или перочинный ножик, – терпение уже готово оставить меня, и я должна набраться решимости, чтобы не потребовать с досадой недостающие предметы. Порою бывает нужно попросить необходимое, и если делать это со смирением, то нет противоречия Христовой заповеди, наоборот, это похоже на то, как нищие протягивают руку, чтобы получить необходимое, и не удивляются, если их отвергают: никто им ничего не должен. Какой мир наполняет душу, когда она поднимается выше естественных чувств. Нет радости, сравнимой с той, что испытывает истинно нищий духом. Если он отрешенно попросит нечто необходимое, а ему не только откажут, но и попытаются забрать имеющееся, он следует совету Господа: «Кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду...» (Мф. 5, 40).

Отдать верхнюю одежду – это, мне кажется, отказаться от своих последних прав, считая себя слугой и рабом других. Когда сбрасываешь верхнюю одежду, то становится легче идти или бежать, поэтому Господь добавляет: «И кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два» (Мф. 5,41). Итак, недостаточно давать всякому просящему, нужно идти навстречу желаниям и показывать свою признательность, считая за честь услужить. А если забирают вещь, которой пользуешься, – не должно иметь вид, что сожалеешь о ней, но, наоборот, казаться счастливой потому, что освобождаешься от нее.

Дорогая матушка, я еще так далека от исполнения того, что понимаю. Между тем одно только желание этого дарует мне мир.

Более чем когда-либо я чувствую, что объясняюсь крайне плохо. Я произнесла, в некотором роде, речь о любви к ближнему, чтение которой должно вас утомить. Простите меня, возлюбленная матушка, и представьте себе, что в это самое время сестры, которые обыкновенно ухаживают за больными, упражняются, на мой взгляд, в том, о чем я только что писала: их не страшит сделать две тысячи шагов там, где хватило бы и двадцати. Таким образом, я могу созерцать любовь к ближнему в действии! Разумеется, это должно стать бальзамом для моей души, но мой ум, признаюсь, несколько парализован подобной самоотверженностью, а перо утратило легкость. Чтобы обрести возможность выражать свои мысли, надо быть «как одинокая птица» (Пс. 101, 8), но это удается редко. Только я собираюсь взяться за перо, как невдалеке от меня проходит сестра с вилами на плече. Она думает развлечь меня непродолжительной болтовней. Сено, утки, куры, посещение доктора – все годится для разговора; сказать по правде, это не занимает много времени, но ведь не одна же сестра милосердна. Внезапно другая веяльщица возлагает на мои колени цветы, думая, очевидно, вдохновить меня на поэтические мысли, к которым я в данный момент не стремлюсь, предпочитая, чтобы цветы покачивались на своих стебельках. В конце концов, утомившись открывать и закрывать эту знаменитую тетрадку, я раскрываю книгу (которая не желает оставаться раскрытой) и решительно заявляю, что переписываю отрывки из псалмов и Евангелия к именинам нашей матушки. Это правда, потому что я не экономлю на цитатах... Дорогая матушка, думаю, что позабавлю вас своими рассказами о приключениях в дебрях Кармеля. Не знаю, удалось ли мне спокойно написать и десяток строк. Это меня не смешит и не забавляет, но из любви к Господу Богу и сестрам (столь милосердным ко мне) я стараюсь иметь довольный вид, а, главное, быть довольной... Кстати, вот отходит одна веяльщица, которая сказала мне сочувственным тоном: «Бедная моя сестричка, вам должно быть очень утомительно так писать целый день». – «Не беспокойтесь, – ответила я, – это только кажется, что я много пишу, на самом деле я почти ничего не пишу». – «Тем лучше, – сказала она с успокоенным видом, – но все равно, я очень рада, что мы собираемся сейчас ворошить сено, ведь это всегда немного развлекает вас». Это и правда большое развлечение (не считая посещений сестер, ухаживающих за больными), и я не обманываю, когда говорю, что почти ничего не пишу.

К счастью, меня не очень-то просто привести в отчаяние, и, чтобы показать это, матушка, я продолжу объяснять то, что Господь дал мне уразуметь по поводу любви к ближнему. Пока я рассказала только о внешней стороне. Теперь мне хотелось бы поделиться с вами, как я понимаю любовь к ближнему в духовном плане. Я совершенно уверена, что не замедлю перемешать одно с другим, но надеюсь, матушка, – вам не составит труда уловить мысль вашей дочери и распутать клубок.