Эти стихи, наверное, последние, Человек имеет право перед смертью высказаться, Поэтому мне ничего больше не совестно. Я всю жизнь пыталась быть мужественной, Я хотела быть достойной твоей доброй улыбки Или хотя бы твоей доброй памяти. Но мне это всегда удавалось плохо, С каждый днём удаётся всё хуже, А теперь, наверно, уже никогда не удастся. Вся наша многолетняя переписка И нечастные скудные встречи — Напрасная и болезненная попытка Перепрыгнуть законы пространства и времени. Ты это понял прочнее и раньше, чем я. Потому твои письма, после полтавской встречи, Стали конкретными и объективными, как речь докладчика, Любознательными, как викторина, Равнодушными, как трамвайная вежливость. Это совсем не твои письма. Ты их пишешь, себя насилуя, Потому они меня больше не радуют, Они сплющивают меня, как молоток шляпу гвоздя. И бессонница оглушает меня, как землетрясение. … Ты требуешь от меня благоразумия, Социально значимых стихов и весёлых писем, Но я не умею, не получается… (Вот пишу эти строки и вижу, Как твои добрые губы искажает недобрая «антиулыбка», И сердце моё останавливается заранее.) Но я только то, что я есть, — не больше, не меньше: Одинокая, усталая женщина тридцати лет, С косматыми волосами, тронутыми сединой, С тяжёлым взглядом и тяжёлой походкой, С широкими скулами, обветренной кожей, С резким голосом и неловкими манерами, Одетая в жёсткое коричневое платье, Не умеющая гримироваться и нравиться. И пусть мои стихи нелепы, как моя одежда, Бездарны, как моя жизнь, как всё чересчур прямое и честное,
Но я то, что я есть. И я говорю, что думаю: Человек не может жить, не имея завтрашней радости, Человек не может жить, перестав надеяться, Перестав мечтать, хотя бы о несбыточном. Поэтому я нарушаю все запрещения И говорю то, что мне хочется, Что меня наполняет болью и радостью, Что мне мешает спать и умереть.
… Весной у меня в стакане стояли цветы земляники, Лепестки у них белые с бледно-лиловыми жилками, Трогательно выгнутые, как твои веки. И я их нечаянно назвала твоим именем.
Всё красивое на земле мне хочется называть твоим именем: Все цветы, все травы, все тонкие ветки на фоне неба, Все зори и все облака с розовато-желтой каймою — Они все на тебя похожи.
Я удивляюсь, как люди не замечают твоей красоты, Как спокойно выдерживают твое рукопожатье, Ведь руки твои — конденсаторы счастья, Они излучают тепло на тысячи метров, Они могут растопить арктический айсберг, Но мне отказано даже в сотой калории, Мне выдаются плоские буквы в бурых конвертах, Нормированные и обезжиренные, как консервы, Ничего не излучающие и ничем не пахнущие. (Я то, что я есть, и я говорю, что мне хочется.) … Как в объёмном кино, ты сходишь ко мне с экрана, Ты идёшь по залу, живой и светящийся, Ты проходишь сквозь меня как сновидение, И я не слышу твоего дыхания.
…Твоё тело должно быть подобно музыке, Которую не успел написать Бетховен,
Я хотела бы день и ночь осязать эту музыку, Захлебнуться ею, как морским прибоем. (Эти стихи последние и мне ничего больше не совестно.) Я завещаю девушке, которая будет любить тебя: Пусть целует каждую твою ресницу в отдельности, Пусть не забудет ямочку за твоим ухом, Пусть пальцы её будут нежными, как мои мысли.
(Я то, что я есть, и это не то, что нужно.)
… Я могла бы пройти босиком до Белграда, И снег бы дымился под моими подошвами, И мне навстречу летели бы ласточки, Но граница закрыта, как твоё сердце, Как твоя шинель, застёгнутая на все пуговицы. И меня не пропустят. Спокойно и вежливо Меня попросят вернуться обратно. А если буду, как прежде, идти напролом, Белоголовый часовой поднимет винтовку, И я не услышу выстрела — Меня кто-то как бы негромко окликнет, И я увижу твою голубую улыбку совсем близко, И ты — впервые — меня поцелуешь в губы. Но конца поцелуя я уже не почувствую.
Паутиной дождя сонный город укутан как будто, В пелене облаков заблудилась небес бирюза… Но под пристальным взглядом спокойного, мудрого Будды Так поверить легко, что возможны ещё чудеса...
Одурманит слегка сладковатый дымок благовоний, Над намокшими крышами воздух прозрачный дрожит. Я плечом ощущаю всю силу и нежность ладони, На тебя камертонно настроены струны души…
Нас укроет, как зонт, мягкий сумрак старинной кофейни. Сладко пахнут ванилью горячие губы твои… По заплаканным окнам бесшумно скользнут отраженья… Тихий шёпот дождя станет мантрой взаимной любви...
Что есть добро? Что зло? Что правда? А что ложь? Мы для всего давно придумали названья, Мы видим свет и тьму, мы чувствуем любовь И назначаем за грехи себе мы наказанья.
И не живем мы так, как нас учили жить, Ведь те, учившие нас по-другому жили, И мы тогда не их слова учили, А лишь противоречья этих слов.
Мы видим в мире свет и думаем о счастье, А если видим зло, то думаем о тьме. Но для чего нам боль, проблемы и ненастья, Когда так хочется любить и доверять мечте.
Всю жизнь сидим мы в клетке убеждений, Мы пленники своих невидимых оков: Воспоминаний, страхов и сомнений, Хотим мы победить придуманных врагов.
Воюем мы с собой и строим баррикады, Мы рушим стены, воздвигая вновь, И каждый день штурмуем мы преграды, Но забываем, что еще есть вера и любовь.
А может, стоит посмотреть на мир иначе, Увидеть в жизни радость, свет и красоту, Поверить, что проблемы, беды и удачи Ведут нас вместе к свету и добру.
И может, стоит проиграть войну? Принять и полюбить себя такими, Какие мы сейчас, и прекратить борьбу, И не пытаться больше стать другими!
Замкнули дверь в мою обитель Навек утерянным ключом; И Черный Ангел, мой хранитель, Стоит с пылающим мечом.
Но блеск венца и пурпур трона Не увидать моей тоске, И на девической руке — Ненужный перстень Соломона.
Но осветят мой темный мрак Великой гордости рубины... Я приняла наш древний знак — Святое имя Черубины.
Черубина де Габриак была самой знаменитой мистификацией в русской литературе начала XX века, автором которой была Елизавета Ивановна Дмитриева (в замужестве Васильева) и Максимилиан Волошин.
Летом 1909 года в Коктебеле в Крыму, в гостях у Волошина был придуман звучный псевдоним, создана маска таинственной иноземной красавицы и отобраны стихотворения, способные заинтриговать столичную художественную элиту. Стихи описывали католическую Испанию времени инквизиции, рыцарство и войны крестоносцев, поразительную красоту поэтессы, ее аристократическое происхождение, фанатический католицизм, мистицизм, духовные страдания, откровенную чувственность и демоническую гордость.
С тех пор в течение года редактор журнала "Аполлон" Сергей Маковский регулярно получал мелко исписанные листки в траурной кайме со стихами, исполненными трагико-романтической патетики.
Наибольший интерес в кругу "аполлоновцев" возбуждали полупризнания прекрасной незнакомки: она намекала, что происходит из древнего, едва ли не царского рода, необычайно хороша собой, томится на чужбине и несет крест избранничества и мучительной любви. Стихами Черубины "бредили", Иннокентий Анненский писал в своей предсмертной статье: "Пусть она даже мираж... я боюсь этой инфанты, этого папоротника, этой черной склоненной фигуры с веером около исповедальни..."
Когда литературная игра зашла уже настолько далеко, что Маковский всерьез влюбился, а фантазии поверила даже ее создательница (тонкая, суеверно-чуткая Дмитриева стала отождествлять себя с Черубиной, ощущать ее как подлинное и более реальное воплощение своего "я"), мистификация неожиданно раскрылась: переводчик фон Гюнтер, тоже сотрудник "Аполлона", под гипнозом выведал у Елизаветы Дмитриевой тайну Черубины.
Разочарование испытали все (даже через много лет Маковский, пристрастно и зло описывая встречу с Дмитриевой, не мог простить розыгрыша, выставившего его в смешном свете). Защищая честь Дмитриевой, Волошин вызвал на дуэль Николая Гумилева. Для самой поэтессы этот скандал обернулся трагедией: "я - художник умерла". Она замолчала на несколько лет, а вернувшись примерно в 1915 году к поэзии - в пору ее сближения с Антропософским обществом - писала Волошину: "Черубина никогда не была для меня игрой... Черубина поистине была моим рождением; увы! мертворождением". "Черубина" жила всего год, но это время Марина Цветаева определила как "эпоху Черубины де Габриак".
У Елизаветы Дмитриевой (все оставшиеся годы проведшей, по сути, в борениях с "Черубиной") была иная биография и иная судьба. Она родилась в Петербурге в бедной дворянской семье учителя чистописания. Отец рано умер от чахотки, а сама она в детстве и юности страдала тем же недугом ("туберкулез и костей и легких"). В течение нескольких лет она была прикована к постели, год была слепа, на всю жизнь осталась хромой. "Люди, которых воспитывали болезни, они совсем иные, совсем особенные", - писала она в своей автобиографии. В 1904 году окончила Василеостровскую гимназию, в 1908 - Женский педагогический институт (занималась средневековой историей и средневековой французской литературой). Слушала лекции в Петербургском университете и Сорбонне. Работала учительницей русской словесности и печатала в теософских журналах переводы с испанского.
Стихи (примерно с 1908) посылала Волошину. В 1909 году ходила на "башню" к Вяч. Иванову. На обложке "Аполлона" в числе сотрудников постоянно значилась Елизавета Дмитриева (а потом, вместе с ней - Черубина де Габриак). После революции ненадолго попала в Екатеринодар, где вместе с Маршаком работала для детского театра. Вернувшись в 1922 в Петербург, первое время продолжала сотрудничать с ТЮЗом, затем перешла в Библиотеку Академии наук. За участие в Антропософском обществе в 1927 году была сослана в Ташкент. Там написала последнюю книжку стихов от имени китайского поэта, заброшенного на чужбину, - "Домик под грушевым деревом".
Золушка
Утром меркнет говор бальный... Я — одна... Поет сверчок... На ноге моей хрустальный Башмачок.
Путь, завещанный мне с детства Жить одним минувшим сном. Славы жалкое наследство... За окном
Чуждых теней миллионы, Серых зданий длинный ряд, И лохмотья Сандрильоны — Мой наряд.
xxx
И всё нежней и всё любовней Прикосновение руки... Ты помнишь — в маленькой часовне Мы покупали образки?
И шли дорожкою кленовой, Шуршали красные листы, И вот, не говоря ни слова. Простили мы: или ты...
Пусть это утро станет гранью Ненарушимою для нас... Навстречу новому страданью Не поднимай печальных глаз.
Здесь, на Земле, всё так иначе! Но неизменна и близка В твоей руке, всегда горячей, Моя холодная рука...
Сонет (Моя любовь — трагический сонет...)
Моя любовь — трагический сонет. В ней властный строй сонетных повторений, Разлук и встреч и новых возвращений, — Прибой судьбы из мрака прошлых лет.
Двух девушек незавершенный бред, Порыв двух душ, мученье двух сомнений, Двойной соблазн небесных искушений, Но каждая — сказала твердо: «нет».
Вслед четных строк нечетные терцеты Пришли ко мне возвратной чередой, Сонетный свод сомкнулся надо мной.
Повторены вопросы и ответы: «Приемлешь жизнь? Пойдешь за мной вослед? Из рук моих причастье примешь?» «Нет!»
xxx
«Когда выпадет снег», — ты сказал и коснулся тревожно моих губ, заглушив поцелуем слова. Значит, счастье — не сон. Оно — здесь! Оно будет возможно, когда выпадет снег.
Когда выпадет снег! А пока пусть во взоре томящем затаится, замолкнет ненужный порыв! Мой любимый! Все будет жемчужно блестящим, когда выпадет снег.
Когда выпадет снег и как будто опустятся ниже голубые края голубых облаков, — и я стану тебе, может быть, и дороже и ближе, когда выпадет снег.
Метёт на улице метель, пурга, трещит мороз, А на окне моём расцвёл букет из снежных роз. При свете матовой луны искрят огнём цветы, И ледяные лепестки прозрачны и чисты. А в комнате горит камин, трещит огонь в тиши, Объяты пламенем дрова, и в в доме - ни души. Под образами свет лампад отбрасывает тень, Часы размеренно идут, встречая новый день. Пусть и в душе твоей живёт краса зимы цветов, Лампады свет, надежд рассвет, уют от образов. И коль на жизненном пути настигнет вдруг мороз, Тебя надёжно защитит букет из зимних роз!..
Откуда-то: то ль из Космоса, А может, глубин души – Я слышу два разных голоса: «Вставай!» и еще: «Лежи!» Два ангела: черный и белый. А выбор всегда за мной: Делать или не делать. И не скончаем бой. Выбор на каждом шаге И каждом миге пути: В свете быть или мраке. Как же мне к Цели дойти? Да и вообще-то, я знаю Цель эту, или нет?
Путь я вперед выбираю. Путь мой мне даст ответ!
ТАЙНА ПОЛЕТА Среди ночи проснулась, а теперь не усну… Мне во сне показалось: в другом мире живу, Где все – братья друг другу, где все люди – друзья, И, как птицы, свободны - мы – большая семья.
И там звери играют на цветущем лугу: Медвежонок с котенком, рыжий лев – с кенгуру. Звезды с неба спустились (этот Дом тоже их, Ведь они здесь родились!), но пришли лишь на миг -
Вспомнить звонкое детство - и вновь в небо уйти: Ведь у звезд есть работа: с неба людям светить. Рассыпают фиалки неземной аромат. … Мне приснился, наверно, райский сказочный Сад!
Вытираю я слезы: снова в Сон я хочу. Может, завтрашней ночью я в тот Сад прилечу? … Или, может, Его я взращу на Земле? Я ведь тайну полета открыла во сне!
Давай не будем спорить из-за слов, Немножко помолчим. Быть может мы услышим в тишине, Как оба мы звучим. Твой уникальный сердца звук Услышу я. И с этих пор я буду знать, Как спеть тебя.
Как спеть тебе тебя, Когда забудешь ты, Если забудешь вдруг Ты звук своей души.
И если вдруг забудешь кто ты и какой, И потеряешь в сердце тишины покой,
Я просто вспомню и спою тебе твой звук, И ты услышишь вновь себя как сердца стук.
Давай не будем спорить из-за слов, Немножко помолчим. Быть может мы услышим в тишине, Как оба мы звучим. Мой уникальный сердца звук Услышишь ты. Разве не в этом, друг мой, Ценность тишины?
Ты вдруг услышишь в тишине, Как я звучу. И сразу все вопросы отпадут Как, что и к чему.
Единой нотой в тишине звучит душа, И перед этим звуком меркнут все слова.
Давай не будем спорить из-за слов, Немножко помолчим. Быть может мы услышим в тишине, Как все сейчас звучим.